ЛОГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ СТРАСТИ
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 1999
ЛОГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ СТРАСТИ
Андрей Зорин
ПОСЛЕ БАЛА СЛУЧАЙНО
…
Похоже, что миновавший пушкинский юбилей не понравился никому. Трудно даже припомнить событие последнего времени, вызвавшее столь единодушный резонанс. Одни говорили о торжествах с праведным негодованием, другие — с презрительной иронией, третьи — с цинической снисходительностью, но в сухом остатке неизменно оставалось одно: великого поэта очередной раз грубо и бездарно опошлили. Одобрительные отзывы о той или иной книге, выставке, телепередаче, появившейся в рамках торжеств, почти неизменно содержали дежурное противопоставление этой частной удачи общему безобразию. Даже сами участники проектов говорили о своей деятельности с какими-то оправдательными интонациями в духе пресловутой мудрости о паршивой овце. Несколько дней назад в дни Московского кинофестиваля известный режиссер, нашпиговавший свою картину цитатами и квазицитатами из Пушкина, с негодованием отверг предположение, что его работа имеет отношение к юбилею. По его словам, вписываться в юбилейную программу было бы “полным идиотизмом”.
Конечно, наше культурное сообщество на шармачка не возьмешь, и оно, с одной стороны, не хочет благословить ничего во всей природе, а с другой — твердо знает, что все христопродавцы, один только и есть порядочный человек прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья. Однако обычно известный плюрализм мнений встречается и в этой среде, и столь редкостный консенсус, сложившийся вокруг пушкинских празднеств, кажется, свидетельствует о том, что они задели чувствительные струны интеллигентской души.
Я помню, как в свое время на заре “перестройки” некоторые мои друзья болезненно восприняли легальную публикацию массовыми тиражами особенно дорогих нам самиздатовских текстов. “Как будто твои личные письма печатают”, — пожаловалась мне одна моя добрая приятельница. Разделить этот пафос я не мог ни в малейшей степени ни тогда, ни позднее, но, по крайней мере, в нем был известный резон. Символические ценности, длительное время составлявшие достояние одной корпоративной группы, были в сущности национализированы. В ходе праздничных мероприятий можно было видеть, как примерно те же психологические механизмы развертывались вокруг Пушкина.
Лев Рубинштейн проницательно заметил, что в сакраментальной формуле “Пушкин — наше все” ударение можно делать как на третьем, так и на втором слове. В яростном отстаивании “нашего”, “моего” и прочего Пушкина на фоне всей истории его официальной канонизации есть что-то по-человечески трогательное. И все же лозунг “не лезьте к Пушкину с грязными лапами”, читавшийся за бесконечными инвективами по поводу юбилейного психоза, отличается иррациональностью, граничащей с абсурдом. Действительно, благодаря советской цензуре Мандельштама, Хармса или Венедикта Ерофеева вышеозначенными лапами пару десятилетий никто не трогал. Но уж к Пушкину лезли, лезут и будут лезть всегда. Другой вопрос, какие следы остаются на бронзе памятника после этих прикосновений.
Надо сказать, что при всем традиционном отсутствии чувства меры, а часто и вкуса, миновавший юбилей получился забавным, изобретательным и почти полностью лишенным напыщенной торжественности, угрюмой многозначительности и тоталитарного пафоса, неизменно сопутствующих нашему обращению с великими именами. На мой взгляд, он удался сверх всякого разумного ожидания. Пожалуй, впервые за более чем вековую историю пушкинских праздников, не исключая мероприятий 1881 года с исторической речью Достоевского, герой дня выглядел по-настоящему обаятельным, насколько это, конечно, вообще возможно при подобного рода обстоятельствах.
Культурные мифы, которые мы строим и в которых живем, не возникают сами по себе в процессе нашего спонтанного диалога с тенями прошлого. Они вбирают в себя преднайденные практики мифологизации. В особенности это справедливо относительно любых массовых ритуалов, всегда возобновляющих историческую память об аналогичных действах, даже если те происходили за рамками непосредственного жизненного опыта большинства участников. Подобно тому, как недавние празднования 850-летия Москвы соотносились с 800-летним юбилеем 1947 года, так и нынешние пушкинские дни могли восприниматься только на фоне торжеств 1937-го и, несколько в меньшей степени, 1949 годов.
В прелестной рекламе шоколадного батончика “Твикс” мифология 1937 года была открыто спародирована. Молодой человек, получивший бюст Пушкина за удачную стрельбу в тире, на мгновение ставит его, чтобы “сделать паузу”, на колонну в парке, неожиданно замечает, что бюсту отдает честь караул суворовцев и ему приходит поклониться чета новобрачных в свадебных нарядах. Однако на обратной стороне внезапно возникшего монумента боевой славы оказываются выцарапаны гвоздем слоган “Твикса”, сердце и подпись “Наташа” (в других вариантах “Маша” и “Надя”). Так возникает столкновение официального и частного, прошлого (тир, ворошиловский стрелок, награжденный бюстом, ретрокостюмы персонажей ролика) и современного (“Твикс”) Пушкина. Самый жанр иронического рекламного клипа с несомненностью свидетельствует, за кем здесь остается победа.
Одной из примет бурной деофициализации пушкинского культа стало обилие ошибок и накладок. Авторы плаката, на котором Пушкину была косвенно приписана строка “Средь шумного бала”, не слишком убедительно пытались объяснить общественности, что так и было задумано. Вне зависимости от того, насколько они соответствовали действительности, своя логика в этом промахе несомненно присутствовала. Моя ученица уверяла меня, что видела аналогичный плакат со строкой “Белеет парус одинокий”, а сам я приобрел в пушкинском шоколадном наборе большую конфету “Любимая скамейка” с яснополянским видом на обертке. Подобного рода накладки свидетельствовали не только о благословенном отсутствии мобилизованных властью групп буржуазных спецов, призванных контролировать каждый шаг, но и об очертаниях того мифологического пространства, в котором Пушкин безусловно отвечает за всю русскую литературу и является автором всех ее сочинений. Такого рода представления давно отражались на страницах альбомов и рукописных сборников, где Пушкину приписывались тысячи и тысячи стихотворений скабрезного и нескабрезного содержания. В знаменитом анекдоте о том, кто написал “Муму”, они были откристаллизованы до афористической четкости, однако впервые им было дозволено проявиться в ходе официальных торжеств.
Стихия ошибок, курьезов, полуподсознательных признаний проникала и в, казалось бы, полностью закрытую для нее сферу государственных церемоний. Перевирая слова, цитировал “Осень” 6 июня премьер-министр Степашин, завершивший свой пушкинский маршрут почему-то в Тригорском. Но выразительней всех был, как это и положено ему по должности, президент, признавшийся в ходе вручения наград деятелям культуры, что, почитав накануне ночью Пушкина, он убедился, что это очень сложно, в то время как, читая его в первом классе, он был убежден, что там все просто. Не хочется поддаваться легкой возможности поострить на ту тему, что за последние шестьдесят лет Ельцин не заглядывал в Пушкина, тем паче, что это почти наверняка не так. Любопытней, что в первом классе наш президент учился где-то сразу же после юбилея 1937 года, и в этой перспективе эволюция образа Пушкина между двух годовщин приобретает отчасти символическое звучание.
Интересно, что на обоих новых памятниках Пушкину, открытых в Москве, он изображен вместе с Натальей Николаевной. Памятники, как и следовало ожидать, удались не слишком, хотя по сравнению, скажем, с Достоевским, Жуковым или Петром I и тот и другой просто шедевры, но характерно, что сегодняшняя практика монументального строительства востребовала образ Пушкина-семьянина. Накануне юбилея я увидел по телевизору, как прохожие возмущались, что скульптор изваял Пушкина и его жену одного роста. “Каждый знает, протестовали они в телекамеру, — что Александр Сергеевич был ниже Натальи Николаевны”. В самом деле, зачем искажать историю и лакировать образ великого поэта? Кончились эти времена.
Лет десять тому назад был снят фильм Ю. Мамина “Бакенбарды”. В нем культ Пушкина был описан как новая тоталитарная доктрина, приходящая на смену отживающему свой срок коммунизму. Скульпторы переделывали в Пушкина невостребованные статуи Ленина, а молодые фаны Александра Сергеевича сплачивались в военизированные группы, терроризировавшие оппонентов и подвергавшие телесным наказаниям тех, кто ошибался при цитировании. Чуть огрубляя и осерьезнивая остроумную комедию, можно сказать, что она предсказывала культурное и политическое повторение 1937 года, когда именно Пушкин стал эмблематическим знаком осуществляемого идеологического поворота к великодержавному национализму. Похоже, мы уже можем сказать, что это пророчество не оправдалось.
Конечно, вовсе без идей национальной исключительности все же не обошлось, хотя звучали они не в имперско-мессианской аранжировке, опробованной Достоевским в 1881 году и мощно оформленной Сталиным в 1937-м, а, скорее, в боязливых мотивах культурного изоляционизма и непостижимости русской души. В отзывах на английский фильм “Евгений Онегин” настойчиво повторялось, что его создатели не поняли духа бессмертного романа и варварски исказили творение народного гения. Честно признаюсь, что фильма я не видел, но вполне очевидно, что подобного рода искажение при инокультурной экранизации и неизбежно, и необходимо. В некотором смысле способность подвергаться подобным процедурам и определяет культурную значимость того или иного явления. Сегодня, когда мы тяжело переживаем общий упадок интереса к русской культуре, едва ли стоит столь болезненно реагировать на любое проявление такого интереса. Однако эти мелкие невротические проявления вовсе не определяли лица праздника, скорее отмеченного жизнерадостно-простоватым ощущением собственной культурной полноценности.
Безусловно, одним из самых ярких проектов всего юбилея стало коллективное телечтение “Евгения Онегина”, когда сотням людей, а в некотором символическом измерении и каждому носителю русского языка дали возможность побыть с Пушкиным на дружеской ноге. Многочасовой телетекст, накапливавшийся на протяжении нескольких месяцев, показали нон-стоп в последнюю ночь перед двухсотлетием. Было видно, что работало несколько разных съемочных групп, и соответственно чтение получилось неравноценным — не все фрагменты романа удались создателям в равной мере. И все же смотреть это зрелище было захватывающе интересно — сегодняшняя Россия говорила о себе пушкинскими словами. И Александр Сергеевич снова не подкачал, в который раз дав возможность своей стране выглядеть достойно.
И все же нельзя не задуматься об опасностях этой, грубо говоря, национальной хлестаковщины. Нам, конечно, не впервой приподнимать себя за счет Пушкина. Но не опускаем ли мы таким образом поэта до своего уровня, не профанируем ли его трагическую судьбу и его творчество? Не вредят ли в конечном счете подобные торжества пушкинской жизни в веках?
Прежде чем отвечать на эти вопросы, стоит со всей отчетливостью поставить еще один. Хотим ли мы, чтобы Пушкина помнили все, или мы бы предпочли, чтобы он остался достоянием культурного сообщества, а то и узкого круга профессионалов? Не стану утверждать, что “демократический выбор” ответа на этот вопрос является единственно возможным, но если все же его делать, то стоит осознать, что дистиллированного бессмертия не бывает. Конечно, массовые торжества, которые принято устраивать на нашей родине, с неизбежностью вызывают ответную волну анекдотов и пародий. Так, коммунисты, отпраздновав в 1970 году столетие Ленина, навсегда покончили с созданным ими ленинским культом. Но Пушкин, слава богу, не Ленин и вполне способен постоять за себя. Ему доводилось становиться героем таких анекдотов, что Ленину со Сталиным и не снилось, и с него все как с гуся вода. Похоже, что историческая фигура, вокруг которой может существовать национальный консенсус, сегодня необходима, и другой кандидатуры на это место у нас нет. Как говорили в последнюю президентскую кампанию, “сердцем Россия за Пушкина”.
Юбилейные торжества 1999 года дали нам Пушкина конца второго тысячелетия. Он получился веселым, домашним, ярким, нарядным, избыточным, назойливым, чуть пошловатым. Пожалуй, это идеализированный автопортрет сегодняшней российской демократии. Из тех Пушкиных, которых видела Россия, этот далеко не худший. Если мы хотим, чтобы следующий был лучше, надо поработать. Прежде всего — над собой. Пушкин за нас этого не сделает.