Олег Проскурин
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 1999
Олег Проскурин ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ВОЙНА И КРИЗИС РЕПРЕЗЕНТАЦИИ Уже сейчас можно подводить первые итоги Балканской войны. Итоги, увы, неутешительные: гибель тысяч сербов и сотен тысяч албанцев (люди, изгнанные из своих домов бомбардировками, по большей части, конечно, обречены на медленную смерть); ликвидация экономики Югославии и в перспективе — разбалансирование мировой экономической системы; укрепление национализма и шовинизма на всех континентах… “Либерально-демократические ценности” оказались скомпрометированы натовскими бомбардировками почти так же, как были в свое время скомпрометированы идеалы Просвещения якобинским террором… О дальнейших последствиях (война еще не кончена!) остается только гадать, но, во всяком случае, ясно, что они не будут лучше перечисленных.
В мои задачи не входит анализ причин этой войны, гадание над тем, кому это было (или оказалось) выгодно и чего здесь было больше: злонамеренности или недомыслия. Меня сейчас интересует другое: восприятие войны, бытие войны не на полях балканских сражений, а в “дискурсивной практике”. Потому что, на мой взгляд, сама возможность этой войны была обусловлена не столько роковым стечением исторических обстоятельств, не столько злой волей Милошевича или Клинтона, сколько шаблонами мышления (если это можно назвать мышлением) эпохи, которую принято любовно называть “постмодернистской”.
Одним из самых отвратительных следствий войны стала привычка к ней. Война не только виртуализировалась (о, Бодрийяр!), но и рутинизировалась, превратилась в постоянную телевизионную рубрику со своим эфирным временем, постепенно переползавшим с первых минут программ новостей дальше и дальше. В конце концов сообщения о новых бомбовых ударах, новых убитых и новых разрушениях стали передаваться по американскому телевидению непосредственно перед прогнозом погоды. Жизнь на фоне войны вошла в привычку — и оказалось, что такая жизнь в общем не причиняет особых неудобств.
Не стоит удивляться тому, что массовое сознание спокойно восприняло эту войну: с одной стороны, пропагандистская машина работает исправно, с другой — в силу специфики боевых действий — жертв со стороны “союзников” (то есть главным образом среди “американских парней”) почти нет. А если так — то чего роптать?.. Неудивительно и то, что война не породила массового молодежного (в частности, студенческого) протеста. В боевых действиях занята профессиональная армия. На фронт насильно никого не отправляют. Следовательно, демонстраций можно не устраивать, военных билетов не сжигать, в Канаду не бежать и вообще спать спокойно… Интереснее другой вопрос: почему война не встретила острой критики со стороны американской “интеллектуальной элиты”, по большей части университетской и по большей части левой?.. Нет, разумеется, нелепо было бы искать в этой социальной прослойке повышенный альтруизм или обостренную совестливость. Дело в ином. На знаменах левых интеллектуалов начертан лозунг: недоверие ко всем “объяснительным парадигмам”, ко всем “идеологиям”, претендующим на тоталиризацию знания об истине (и, следовательно, на знание путей для утверждения этой истины). Так что потенциальное недоверие к нынешней войне, “деконструкция” ее риторики и поэтики, казалось бы, были предопределены самим профессиональным самоощущением левой университетской элиты.
Балканская война давала возможность американским интеллектуалам с блеском продемонстрировать весь арсенал критически-деконструктивистских навыков. Скажем, когда с высокой трибуны прозвучали слова: “Мы не прекратим бомбардировок Югославии до тех пор, пока не прекратят гибнуть люди и разрушаться дома”, — то все настраивало на ожидание если не бури негодования, то хотя бы убийственных комметариев к этому оксюморону. Комментариев не последовало. Оксюморон не был замечен. Значит, не только в сознании организаторов войны, но и в сознании ее потенциальных критиков существовало абсолютно четкое убеждение в том, что есть люди, которые не должны гибнуть, а есть — которые должны. Есть дома, которые нельзя разрушать, а есть, которые можно и нужно. Есть безоговорочно правые, и есть безоговорочно виноватые, и война — на стороне первых. Как такое могло произойти?..
Дело в том, что философия чистой деконструкции и тотального недоверия как поведенческая стратегия возможна только в теории. На практике — особенно в чисто американских условиях университетской институализированности — сами приемы деконструирующего подхода ко всем “дискурсивным практикам” неизбежно превращаются в новые клише. “Деконструкция” фантомов сознания порождает новые фантомы, в свою очередь претендующие на универсальную объяснительную силу. От старых фантомов новые отличаются особенностями, тесно связанными со спецификой современной “постмодернистской кондиции”, — подчеркнутой внеисторичностью и подчеркнутой примитивностью.
“Старая” история, претендовавшая на “референтность” и на “реалистическое” отражение мира, оказалась уничтожена. Отказ от истории (“история была придумана господствующими классами как объяснительная парадигма их господства”) обернулся радостным забвением исторических фактов (сбывшаяся мечта троечников). Новая картина мира стала конструироваться не по моделям престижных литературных жанров, как прежде (см. соображения Хайдена Уайта), а по моделям массовой культуры (подлинной “духовной родины” американских интеллектуалов). Рядовому потребителю массовой культуры неинтересны сложные герои и ситуации “скучных” романов ушедших эпох. Предпочтение отдается комиксу, фантастическому фильму, компьютерной видеоигре, где все сразу понятно, где краски набросаны резко и определенно, где персонажи и коллизии упрощены почти до схемы, где этические проблемы разрешаются с легкостью — точнее, перестают существовать как проблемы (играя в видеоигру, где мне приходится “убивать” сотни виртуальных “врагов”, я ни на минуту не сомневаюсь в том, что правда на моей стороне: распределение добра и зла заложено в товарную цену игрушки). Обычно считается, что культура постмодерна, усваивая модели массовой культуры, иронически отстраняется от них, играет с ними, заставляет их выполнять новые функции и т. д. и т. п. В действительности связь эта гораздо более диалектична. “Элитная” культура, ищущая источники вдохновения в поп-культуре, неизбежно усваивает и ее фундаментальные (а не только внешние) особенности.
В сознании нынешних американских левых безраздельно господствуют два виртуальных идола — Раса и Пол (недавно среди этих идолов был еще и Класс, но он, как ослабнувший фетиш, слишком тесно связанный с умершей “историей”, доживает на университетских кафедрах последние дни в статусе “профессора-эмеретуса”: отношение к нему внешне почтительное, но реальное влияние он потерял). Вне этого идолопоклонства понять нынешнюю войну невозможно. Война буквально обезоружила своих потенциальных противников и критиков тем, что взяла на вооружение и их “левые” ценности, и плоскостно-”картунное” восприятие мира, и самый метод превращения его в “виртуальную реальность”.
Основной “гуманитарный” повод натовской интервенции на Балканах, как он артикулировался средствами массовой пропаганды, — так называемые “этнические чистки”. Подразумевалось (и подразумевается), что этнические чистки — это инструмент, изобретенный (и используемый) сербами для подавления национальных меньшинств. Между тем независимые источники (отнюдь не одна только “сербская пропаганда”!) давно уже указывали, что процесс этнического “выдавливания” соседей — причем достаточно брутальными средствами — начали как раз албанцы… Если бы не осуществилось тотальное забвение исторических фактов, то никто этому и не удивился бы: государственно направляемый механизм “этнического очищения” был впервые запущен в Турции (частью которой были когда-то и Сербия, и Косово, и Албания). Политика этнических чисток привела в 1915 году к чудовищному геноциду армянского населения. Связь с турецким наследием тяготеет — увы — надо всеми участниками Балканского конфликта…
Почему же так легко оказалось исключительно сложную проблему, в которой множество “виноватых”, представить так, что “виноватый” оказался только один? Потому что “этнические” проблемы в левом академическом сознании (несмотря на более чем живое присутствие этих проблем в современной американской жизни) рассматриваются не сквозь призму исторических реалий, а сквозь призму модной “постколониальной” мифологии. Суть ее примерно в следующем. Все этнические (=расовые) проблемы — наследие европейского империализма. В баснословную “историческую” эпоху повсеместно господствовала евроцентристская модель. Тогда Белая империя (= империи) под предлогом распространения универсальных ценностей “цивилизации” (на самом деле — своих локальных ценностей) угнетала, порабощала и корежила “третий мир” на свой лад, отказываясь рассматривать его именно как самостоятельный мир, наделенный своей системой ценностей и своей “правдой”… Теперь наступает долгожданный конец старой евроцентристской парадигмы, конец господства классического логизма, иудео-христианской культуры и прочих мерзостей. Те народы и культуры, которые раньше рассматривались в качестве “маргиналов”, теперь победоносно занимают место в постисторическом и постколониальном мире, успешно ликвидируя навязанный прежде “европейский” канон…
Если смотреть на балканскую ситуацию сквозь призму этой постмодернистской “этнической” мифологии (а никакого другого зрительного аппарата у нынешних интеллектуалов нет), то распределение ролей “угнетаемых” и “угнетенных”, “виноватых” и “правых” осуществляется без труда — почти как в компьютерных играх. “Угнетаемыми”, жертвами империи могут быть только те, кто не принадлежал к европейской и христианской (=иудео-христианской) парадигме. Косовские албанцы — мусульмане, этнически замкнутые, культурно консервативные и связанные с традиционалистским укладом (все эти качества, когда-то порицавшиеся, теперь очень ценятся; они рассматриваются как формы сопротивления белым ценностям и способы сохранения этнической идентичности). Следовательно, албанцы автоматически оказываются в роли угнетаемого Белой империей “меньшинства”, а сербы — как белые европейцы и христиане — столь же автоматически выступают как представители империи. Роли правых и виноватых в “постколониальной парадигме” были распределены заранее. Никаких противоречий в интерпретации ситуации между военной машиной и сознанием левых интеллектуалов здесь не было. Оставалось только отдать приказ…
Парадокс заключен в том, что “постколониальная” модель, родившаяся в кабинетах левых профессоров и механически перенесенная на балканскую ситуацию, совершенно не учитывает того обстоятельства, что как раз Сербия была на протяжении веков “угнетаемой” частью Османской Турции — империи с доминирующим мусульманским и неевропейским населением (допостмодернистская “Колумбийская энциклопедия” сообщает: “Турецкое владычество в Сербии было значительно более репрессивным, чем в большинстве других турецких провинций”). Само превращение Сербии в независимое государство было частью (и началом!) мирового “антиколониального” движения. Именно “постколониальность” культурного сознания сербского народа, которому приходилось отстаивать свою идентичность в тяжелейших условиях, объясняет многие амбиции, фобии и даже предрассудки нынешних сербов — в том числе специфическую символизацию и сакрализацию Косова. Эти особенности исторически обусловленного национального сознания многое объясняют и в отношении сербов к албанцам, некогда представлявшим собою привилегированную этническую группу в колониальной части Османской империи. Иными словами, многое в сознании и поведении сербов идет от неизжитых острых постколониальных комплексов и эмоций (нечто подобное можно, кстати, наблюдать в ныне независимых Прибалтийских республиках по отношению к былым “угнетателям” русским: именно русские, неожиданно оказавшиеся “меньшинством”, выступают в Прибалтике в роли “албанцев”). Болезненная чувствительность сербской национальной психологии, на которой искусно сыграл Милошевич и которую левые западные критики склонны объяснять ностальгией по империи, в действительности сродни эмоциям, которые “полагается испытывать” угнетенным цветным народам. Американской университетской концепцией “постколониализма” такие изгибы национальных отношений, конечно, не предусмотрены…
Второй момент, позволивший левым интеллектуалам именно в сербах увидеть виновников всех балканских проблем и, следовательно, молчаливо оправдать бомбардировки, — связь в постмодернистском сознании проблем этничности с проблемой “гендерных отношений” (то есть отношений полов — но не в хорошем, а в плохом смысле). Специфика понимания этих отношений позволила “идеологии войны” удачно разыграть еще одну “гуманитарную” карту и сделать постоянной темой официальной антисербской пропаганды изнасилования, учиняемые над женщинами, принадлежащими к этническим меньшинствам. Изнасилования — страшная реальность войн. Балканские войны в этом отношении не были исключением. Как показывают опубликованные (подчеркиваю: опубликованные!) данные независимых комитетов и комиссий, еще в пору столкновений в Боснии—Герцеговине насилия совершались всеми воюющими сторонами. Однако эти данные не были приняты к сведению “общественным мнением”. Когда началась боснийская война, уже было известно заранее, кто в ней будет насильником. Эта роль была отведена исключительно сербам.
Левые с легкостью заглотили эту легенду, поскольку она вполне соответствовала параметрам их собственной мифологии. В постмодернистском “дискурсе” евроцентризм (увы, с легкой руки Дерриды) давно выступает как синоним фаллоцентризма. В постструктуралистской “научной” литературе отношение белых угнетателей к порабощенному ими небелому населению обычно рассматривается в метафорах сексуального угнетения женщины мужчиной — то есть, собственно, в метафорах изнасилования. Характерны заголовки книг, посвященных разным аспектам имперскости: “Вожделение и империя”, “Колониальные тела”, “Политика садизма”… Только за последние годы вышло не меньше дюжины монографий, в которых “расизм” незамысловато рифмуется с “сексизмом”. В сознании, усвоившем эту парадигматику, сербы, представляющие “белых угнетателей” и фаллогоцентрическую цивилизацию, опять же автоматически превращаются в насильников, и, наоборот, страждущие от колониального гнета албанцы — в объект изнасилования. Официальная пропаганда искусно использовала эти “левые” мифы-метафоры. На некогда популярном телевизионном канале рассказы о зверствах сербов и страданиях албанцев были препоручены журналистке, которая чрезвычайно кстати совместила в себе ярко выраженную принадлежность к этническому меньшинству с не менее бесспорной принадлежностью к женскому полу… Виртуальной реальности, таким образом, была придана эффектная прямолинейно-символическая аранжировка.
Но у “гендерной” постмодернистской мифологии есть не только геополитическая, но и “культурно-психологическая” подоплека. Жажда изнасилования — не только свойство “фаллогоцентрической” империи, но и свойство мужчин как таковых — свойство особей, создавших фаллоцентрическую цивилизацию. Правда, лишь наиболее смелые мыслительницы (с одной стороны, подвижницы так называемого “радикального лесбиянства”, с другой — “Пассионария” мирового феминизма Эндриа Дуоркин) решились без обиняков заявить, что все мужчины по природе своей гнусные насильники. Однако в более завуалированной форме эта идея с сочувствием адаптирована широкими академическими кругами. Мужское “насилие” осуществляется если не прямо, то метафорически. Полки американских университетских библиотек ломятся от книг, варьирующих (а иногда попросту повторяющих) заголовок “Война против женщин”. Это могут быть сочинения о самых разных и подчас неожиданных предметах: о сельском хозяйстве или об академических институтах, о страховой системе или о классической литературе — поле боя перманентной войны может располагаться где угодно. Мужчины — всегда и везде враги. Балканские события позволили осмыслить и действия сербов как “войну против женщин”. В левом сознании, испытавшем мощное влияние феминизма, сербы предстали не только как представители белых угнетателей, но и как представители мужчин как таковых… Следовательно, бомбардировка сербских городов предстала как “война против мужчин”. Спрашивается: у кого повернется язык осудить такую войну?.. То, что в результате бомбардировок гибнут в основном женщины, не имеет значения: важны ведь не люди, а принципы…
Современные критики постмодернистского сознания (в первую очередь Жан Бодрийяр) разработали понятие, ключевое для определения нынешней кондиции умов, — “симулякр”. Симулякр — это специфический артефакт, не обладающий никакими референтами, не основанный ни на какой “реальности”, кроме своей собственной. Бытие симулякра — симуляция; это отсутствие, прикидывающееся присутствием; фантазм, представляющийся подлинностью. Симулякры пропитали каждодневное бытие постмодернистского человека. Они возникают там, где их менее всего ожидаешь встретить. Так, в Америке существует активное движение против абортов, на первый взгляд — старомодно-архаическое, консервативно-фундаменталистское, но на самом деле — совершенно постмодернистское по духу (“правый постмодернизм” — ныне вполне легитимный термин). Самим своим бытием оно доводит до логического беспредела принцип “нереферентности”. Движение развернуто под “гуманитарным” лозунгом: “За право на жизнь!” Но формы и методы борьбы за это право демонстрируют, что здесь и в помине нет старомодных попыток связать лозунги с “реальностью” или, попросту сказать, концы с концами: оказывается, для борьбы за жизнь неродившихся младенцев необходимо взрывать клиники, а также безжалостно убивать не проникшихся идеалами движения матерей, врачей и вообще всех, кто случайно окажется на пути.
Это настолько напоминает нынешнюю “войну во имя гуманитарных принципов”, что невольно приходит в голову: а не позаимствовали ли свою стратегию и тактику военные идеологи непосредственно из опыта активистов антиабортивного движения? Во всяком случае, этот опыт показывает, как можно с легкостью совместить убийства с гуманитарными лозунгами. Но как все это можно совместить с “левой” мифологией? Очень просто. Не нужно только фетишизировать условные пространственные координаты — “правое” и “левое”. Качественной разницы между малообразованными убийцами за право на жизнь и университетскими борцами за права этносов и полов нет. И те и другие — типичные постмодернисты по мироощущению. В их сознании реальность (как учит нынешняя теория — чистая фикция) заменяется примитивными, но удобными “симулякрами”. Каким именно содержанием наполняются эти симулякры — совершенно неважно. Принципиально важно только то, что симулякры во всех случаях замещают людей (согласно нынешней теории, человек — это тоже фикция). А там, где человек убивается метафизически, ничего не стоит убить его и физически. “Постмодернистская кондиция” превратила войну из возможности в неизбежность.
Итака, Нью Йорк