Николай Александров
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 1999
Николай Александров
ЛИТЕРАТУРНАЯ МЕМОРИАЛЬНОСТЬ,
или Нас возвышающий обман
Музей вообще образование довольно странное, но из всех музеев — самые странные литературные. Если музей — хранилище, институт консервирования предметов культуры, то литературный музей вроде бы должен консервировать литературу, насколько это возможно, разумеется. Однако за него это с успехом делают библиотеки и архивы. Следовательно, сам предмет сохранения не вполне очевиден. Впрочем, почти всегда есть такая замечательная вещь, как жизнь писателя, точнее говоря — то, что остается после него. Тогда музей с успехом доказывает, что не горят не только рукописи, но и любой предмет, освященный писательским именем, — от перьев до пуговиц.
Бывает так, что после смерти писателя остается его дом, квартира, обстановка и люди, сумевшие все это сохранить. Это случай идеальный. Тогда остается лишь поддерживать “мемориальное место” в том виде, в котором оно было при жизни писателя. Как ни странно, это еще не вполне музей. Музеем оно (место) станет, когда на смену людей, помнящих писателя, то есть “носителей живой памяти”, придут музейные работники, когда обстановка омертвеет, на стульях нельзя будет сидеть, к вещам притрагиваться, когда наиболее ценные рукописи и бумаги будут сданы в архив, когда оригинальные фотографии и картины будут заменены копиями, когда появятся витрины с экспонатами, короба с тапочками и таблички с надписями. Тогда трупный запах оставленного жилища, будет заменен ароматом мемориальности, то есть декоративности, и пришедший посетитель будет чувствовать, даже не отдавая себе в этом отчет, — жить в этих помещениях нельзя, и если здесь действительно жили люди, то жизнь их была фантастична.
Музей сохраняет оболочку, скорлупу жизни, мумифицирует бытовую форму существования, тем самым переводя ее в совершенно иное качество, не прикладное, а сакральное. Чтобы ощутить чудо музейности, можно проделать простенький эксперимент: не выкидывать старые тапочки, а поместить их в витрину. Смею вас уверить, тем самым музейное почтение к ним обеспечено, и почти такое же, как к лаптям Серафима Саровского.
Специфика мемориальности подводит к одной простой мысли: мемориальность можно создать. Для мемориального музея вовсе необязательно, чтобы сохранилось хотя бы что-то от жизни мемориального лица, за исключением освященного мемориальностью места. Дом можно построить, интерьеры придумать, рукописи и фотографии скопировать. Таковы Михайловское, шахматовский дом Блока, московский музей Ф. М. Достоевского и пр., и пр.
Наконец, когда вообще ничего нет, кроме желания сделать музей, можно превратить в музей выставку. Главное, чтобы выставка обрела постоянное, а не временное помещение, и хорошо бы, чтобы помещение это имело какое-никакое историческое значение. Так возник Государственный музей А. С. Пушкина в Хрущевском переулке. Тогда центром музея будет экспозиция, посвященная жизни и творчеству писателя, а успех и размах затеянного мероприятия зависят от масштаба писателя. В таком случае можно говорить о “привнесенной” мемориальности. “Бывал ли Пушкин в хрущевском особняке?” — спрашивает посетитель. “Нет, — открыто отвечают ему, но мог бывать. К тому же это одна из немногих сохранившихся в Москве городских дворянских усадеб XVIII—XIX веков”.
В любом музее есть экспозиция и фонды. Сосуществование двух этих составляющих музейного организма характеризуется следующей закономерностью: постепенно все самое ценное перекочевывает в фонды и заменяется на экспозиции копиями. Иначе говоря, музей стремится приобретать подлинные вещи и выставлять вместо них муляжи.
Литературный музей создает свою систему ценностей — ведь ценна не вещь как таковая, то есть не ее художественное достоинство, а ее соотнесенность с писателем, главным героем музея. Если связь вещи и мемориального лица непосредственна (прижизненный портрет, книга с автографом и проч.), то и ценность ее больше. По мере ослабления связи (вещи друзей, лиц ближайшего окружения, знакомых, современников. наконец, просто вещи эпохи) все меньший интерес представляет она для музея.
Музей использует вещь вопреки ее предназначению. Например, музейная книга предназначена не для чтения, а для демонстрирования. Ее кладут в витрину или ставят в шкаф в раскрытом виде, привлекая внимание к титулу, или виньетке, или дарственной надписи, или к маргиналиям. Понятно, что от такого обращения книга портится, требует реставрации или замены. Но точно так же портятся живопись, мебель, рукописи, поэтому экспозиция и фонды — извечное противоречие музея.
Противоречие это тем существеннее, что проникает в сердце музейного работника, если он, конечно, не тривиальный экскурсовод. Музейный работник, по определению, по исторической инерции, должен ценить вещь в ее единственности и уникальности. Но он же в другой своей ипостаси — как экспозиционер — должен из этих вещей создать мир, повествующий о жизни и творчестве писателя, то есть экспозицию. Экспозиционная же ценность вещи нередко не совпадает с ценностью музейной. В экспозиции вещь должна обращать на себя внимание и вписываться в контекст других вещей. Экспозиция ориентирована на разовое, мгновенное восприятие, она не подразумевает разглядывание и изучение. Читать рукописи, выставленные в шкафах, разложенные в витринах, — занятие утомительное. Да вовсе и не для того они туда положены.
Экспозиция — вообще отдельное искусство. Здесь главную роль играет художник, которому по большому счету на музейную ценность вещи наплевать. Экспозиционер, движимый любовью к вещам и более или менее отягощенный знанием жизни и творчества писателя, стремится свои мысли проиллюстрировать предметами. Художник же стремится выразить в первую очередь себя. Его художественная идея может не иметь никакого отношения к писателю или уж, во всяком случае, трактовать его личность сколь угодно свободно. В этой неравной борьбе конечно же побеждает художник. Если, положим, художник убежден, что ампир — стиль пушкинской эпохи и самого Пушкина, то именно ампир — в понимании художника, разумеется, — вы и встретите в экспозиции. Большинство созданных мемориальных литературных музеев — памятники дизайнерского искусства.
Понятно, что для человека, действительно интересующегося жизнью и творчеством писателя, наиболее привлекательны фонды. Фонды — это почти архив. Здесь, по крайней мере, — с известными оговорками — хранятся подлинные вещи, предметы изучения. Экспозиция в данном случае выступает в роли своего рода подсказки — что любопытного может быть в музее. Не более того. Нормальный человек, пришедший в мемориальный музей, как правило, отдает себе отчет в том, что ничего подобного при жизни писателя не было или было совсем по-другому. Он играет в предложенную игру и не слишком верит экспозиции.
Для обыкновенного посетителя музей сводится именно к экспозиции. Обыкновенного посетителя характеризует профанность. “Люди входят сюда тихо, доверчиво, медленно”, — говорится в путеводителе по музею “Квартира А. С. Пушкина на Арбате”. Доверчиво — лучше не скажешь. Действительно, нужно обладать изрядной долей доверчивости, наивности, чтобы поверить в мемориальность арбатского музея, чтобы воспринять сакрализованную пустоту, декорированную ампиром. И в каком-то смысле пушкинский музей на Арбате — это музей музеев. Пустота как знак, символ и предел мемориальности; пустота, которой приходят поклоняться посетители — это ли не перл мемориального искусства, не величайший памятник музейного обмана? Голый король, вызывающий религиозный восторг, но одновременно и сакраментальный бытовой вопрос: “А где здесь у них была спальня?” (Пушкин нанял этот дом Хитрово перед женитьбой на Н. Н. Гончаровой.)
Неудивительно, что экспозиция отдана на откуп экскурсоводам. Экскурсовод, к слову сказать, вообще не музейный работник. Он медиатор, толмач, обращенный к посетителям, то есть целиком находящийся в сфере профанного. Он говорящий экспонат. Он человек, озвучивающий музейные мифы. Он ежедневно общается с обывателями и школьниками и, переходя от экспоната к экспонату, пересказывает истины из учебников. Это учитель, выучивший наизусть один-единственный урок и имеющий одну единственную цель — как, не нарушая приличий, сократить время экскурсии. Чем выше стоит в музейной иерархии сотрудник, тем меньше он водит экскурсий. Поэтому музейный мир замкнут и автономен. Чудо мемориальности накладывает неизгладимый отпечаток на музейный быт — неторопливый, патриархальный. Здесь медленно течет время и в принципе ничего не происходит. Здесь любят гостей и не особенно жалуют посетителей. Здесь творится симуляция истории.
Впрочем, и патриархальность постепенно уходит из музеев. За последние годы музейный мир изменился. Музей — по крайней мере, многие из музеев — становится офисом, конторой. Не научный сотрудник, а администратор и хозяйственник играют в нем главную роль. Музей все больше и больше ставит на респектабельность, подчеркнутую исторической значимостью, и места старушек-смотрителей закономерно занимают охранники в малиновых пиджаках. Но это уже другая тема.