Владимир А
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 1999
Владимир А. Успенский
…И лесные сраки
Каждое явление имеет свою причину и свой повод. Причину излагаемого ниже сюжета образуют четыре строки, слышанные автором в его отдаленной юности, а повод — произведение литературной критики, опубликованное в газете “Известия” в конце 1998 года.
Когда литературный обозреватель “Известий”, излишне восторженный Константин Кедров, ушел в раскол, то есть в “Новые Известия”, литературная колонка в старых “Известиях” (так и хочется сказать: в новых старых “Известиях”) получила нового ведущего, коим стал Александр Архангельский. С его приходом колонка обрела большую информативность и большую филологическую основательность. Оба эти качества присутствовали и в его статье “Место во втором ряду”, помещенной на 8-й странице “Известий” от 20 ноября 1998 года.
Статья была посвящена любопытной теме, не так уж часто затрагиваемой в нашей литературной критике, а именно роли писателей второго ряда — причем с упором именно на их второрядность.
Мне вспоминается, как в 60-е годы я шел по Переделкину с покойным драматургом Исидором Владимировичем Штоком, человеком живого ума и быстрой реакции. Проходя мимо дачи Федина, в те годы возглавлявшего Союз писателей, я не удержался от неодобрительных слов относительно его творчества. “Ты не прав, — возразил Шток. — Федин — это настоящий русский плохой писатель. А быть настоящим русским плохим писателем — это очень много”. (“Кто же тогда этот? — вскричал я, указывая на одну из неподалеку стоящих дач. “А это вообще не писатель”, — назидательно ответил Шток.)
Интегральная роль плохих писателей (но настоящих, настоящих!) в общем литературном процессе и в восприятии беллетристики теми, кто читает первосортных авторов, практически не выяснена. Было бы легкомыслием полагать, будто недостаточно талантливые писатели всего лишь неизбежное зло. Разумнее считать, что без них литература не могла бы существовать.
Главным открытием в теории питания было, как всем известно, обнаружение того замечательного факта, что усвояемые пищевые продукты состоят лишь из белков, жиров, углеводов, витаминов и минералов. Именно эти пять компонентов пищи нужны для обеспечения жизнедеятельности организма. Указанное открытие привело к светлой мысли о том, что в недалеком будущем питаться можно будет компактными таблетками, содержащими в предельно спрессованном виде пять вышеназванных компонентов; достаточно будет запить такую таблетку водой — предпочтительно, разумеется, дистиллированной. Не менее важным — но более поздним и менее популярным — открытием, однако, явилось обнаружение другого замечательного факта: нормальное пищеварение невозможно без присутствия достаточного количества неусвояемой, как бы балластной субстанции. Терминологической грамотности автора этих строк явно не хватает, чтобы правильно назвать эту субстанцию; возможно, ее следует назвать клетчаткой, или соединительной тканью, или и тем и другим. Эта балластная субстанция не впитывается пищеварительным трактом, но представляет собою ту необходимую среду, в которую вкраплены упомянутые белки, жиры, углеводы, витамины и минералы; среда необходима в том точном смысле, что без нее полноценного впитывания названных пяти компонентов в их целокупности не происходит.
Вернемся, однако, к статье Александра Архангельского. Из нее можно узнать как о существовании писателя Дмитрия Добродеева (здесь проявляется объявленное выше качество информативности), так и о том, что его объемистая книга “Возвращение в Союз” подражательна по отношению к творчеству В. Сорокина (здесь проявляется объявленное выше качество филологической основательности):
Расчленяют. Совокупляются. <…> Где-то мы уже все это читали и нетрудно догадаться — где. У Владимира Сорокина <…>. Но Сорокин худо-бедно сам создал свой литературный мир <…>. Но добродеевская проза производна от прозы Сорокина, является ее, скажем так, неполногласной формой. (По какой-то прихотливой ассоциации на память приходит поэтический эксперимент Державина, ради пущей торжественности образовавший неполногласную форму от слова “сороки”.) Можно позволить себе роскошь быть эпигоном писателя “первого ряда”. Но — второго? Но — третьего?
С тремя завершающими фразами приведенной цитаты из Александра Архангельского перекликается следующее воспоминание протоиерея Михаила Ардова о писателей Павле Нилине, приведенное в главе XV его мемуарной прозы “Вокруг Ордынки: Портреты” (см. “Новый мир”. 1999. № 5, 6):
Павел Филиппович замечательно отзывался о газете “Литература и жизнь”, в которой обыкновенно печатались советские авторы второго и третьего ряда. Он говорил:
— Мне очень трудно читать эту газету. Там пишут так: “А я учился поэтическому мастерству у Сидорова и буду учиться!” — А кто такой этот Сидоров и кто это пишет — мне совершенно неизвестно…
Обратимся теперь к приведенному выше воспоминанию Александра Архангельского о поэтическом эксперименте Державина. Мне о подобном словотворчестве знаменитого поэта ничего не было известно, и это обстоятельство усугубило впечатление от цитируемой статьи Архангельского, сильно прибавив ей в моих глазах по части информативности. Захотелось, однако, найти соответствующее место у самого Державина.
Авторитетнейшим знатоком русской поэзии XVIII века является Андрей Леонидович Зорин. К нему я и обратился. Ответ Зорина был неожидан. По его словам, неполногласная форма от слова “сороки” у Державина не встречается. Не оставалось ничего иного, как запросить самого Александра Архангельского, что, не имея чести быть с ним знаком, я осуществил через любезное посредничество Андрея Семеновича Немзера. Я знаю, что мой запрос до Архангельского дошел, и продолжаю надеяться на ответ.
В ожидании ответа я стал размышлять, на какие же поэтические строки мог ссылаться Архангельский. В отличие от его ассоциаций, мои были неприхотливы — мне на память пришло следующее четверостишие, знакомое едва ли не с детства и содержащее единственное известное мне использование в русской поэзии неполногласной формы от слова “сороки”:
Элефанты, и леонты,
И лесные сраки
Собиралися на монты,
Совершали браки.
Сколько трогательных деталей заключают в себе эти короткие строки! Какая пища для скрупулезного аналитика! Вот, например. Все три иностранные заимствования взяты из классических древних языков. При этом существительные одушевленные — “элефанты”, означающие слонов, и “леонты”, означающие львов, — заимствованы из греческого, тогда как неодушевленное “монты”, означающее горы, — из латинского. Во всех трех случаях во всех формах этих русифицированных существительных присутствует звук тэ, который у соответствующих греческих и латинском слов отсутствует в именительном падеже: elйphas, lйon, mons, — а появляется в родительном (откуда и берется основа слова): elйphantos, lйontos, montis.
Но главная проблема была в том, что, по моему убеждению, строки эти никоим образом не принадлежали Державину. Я слышал их от своего отца; он приписывал их Тредиаковскому, а мне никогда не приходило в голову в этом сомневаться. Вот и А.Л. Зорин уверенно отрицал какое бы то ни было наличие “срак” у Державина, а тем самым и державинское авторство в применении к подследственному четверостишию. По мнению Зорина, четверостишие есть не что иное, как пародия, сочиненная в XIX веке. Но чья? И на кого? Более же всего я изумился тому, что Зорин никогда ранее не слышал этого четверостишия, в то время как я, куда менее эрудированный, знал его как бы всю жизнь.
Следующим авторитетом, к которому я обратился, был Николай Алексеевич Богомолов. Его книга “Стихотворная речь: Пособие для учащихся старших классов” — лучшее из того, что написано о русском стихе для широкого круга читателей. (Книга издана в 1995 году московской фирмой “Интерпракс” десятитысячным тиражом, но, поскольку распространялась бесплатно, достать ее было и есть практически невозможно.) К моему изумлению, Н.А. Богомолов не знал этих строк.
Свидетельствую свое уважение к Льву Семеновичу Рубинштейну и к его творчеству, но мой любимый поэт — Тимур Кибиров. (Впрочем, Лев Семенович это знает и не обижается, заявляя, что он, Рубинштейн, вовсе не поэт, а автор текстов.) Кибиров — поэт реалий нашего быта (или бытия?), к каковым относятся и носящиеся в воздухе строки. Он первым в русской поэзии стал использовать в столь широком объеме аллюзии на прямые или косвенные цитаты из других поэтов. Свобода его обращения с этим материалом заставляет предполагать, что он ознакомился со всем корпусом русской поэзии и значительную часть этого наследия держит в своей активной памяти. Увы, выяснилось, что и Тимур Юрьевич никогда не слышал строк про элефантов и леонтов. Однако он начисто отверг возможность того, что строки эти написаны Тредиаковским. “Но почему же этого не может быть?” — спросил я. “По звучанию”, — отвечал Кибиров (несколько удивившись, как мне показалось, тому, что такое простое обстоятельство не было заранее очевидно спрашивающему). “Но кто же их мог сочинить?” — “Скорее всего, это пародия ХХ века”.
Наконец, я позвонил своему брату Борису Андреевичу Успенскому, с которым, казалось бы, имел общее детство и тем самым общие знакомые с детства стихотворные строки. К моему ужасу, Борис Андреевич не помнил этих строк.
Я написал “к ужасу”, потому что тут я слегка запаниковал. Уж не сам ли я придумал это четверостишие?
От впадения в безумие меня спас Михаил Викторович Ардов. Выяснилось, что он тоже знает про элефантов примерно с детства и тоже от своего отца. Но тоже не знает, кто, помимо Тредиаковского, может быть автором. Вот что он мне рассказал:
Я знаю это четверостишье со слов моего отца, притом он был совершенно убежден, будто автором является В. Тредиаковский. Об этом свидетельствует такая история. В 1967 году исполнилось шестьдесят лет профессору Александру Васильевичу Западному — моему учителю и другу нашего дома. По сему случаю мой родитель сочинил шуточное стихотворение, якобы принадлежащее перу В. Тредиковского, и огласил его на юбилейном торжестве, каковое состоялось на факультете журналистики МГУ. (Выбор именно Тредиаковского в псевдоавторы этих строк объяснялся тем, что Западов был специалистом по русской литературе XVIII века.) Стихи отца начинались как бы подлинными словами Тредиаковского:
Элефанты, и леонты,
И лесные сраки
Звери все, покинув монты,
Собирались паки.
Однако, как успокоил меня М.В. Ардов, ему знаком человек, который несомненно знает, кому на самом деле принадлежат эти стихи: это его друг, известный библиофил и книговед Артур Павлович Толстяков. “Сейчас, — сказал Ардов, — я ему позвоню, и все прояснится”. Он позвонил, но ничего не прояснилось, поскольку оказалось, что А.П. Толстяков слышит эти строки впервые. Это обстоятельство чрезвычайно удивило Ардова, а я почувствовал некоторое облегчение, как бы разделив с ним бремя ответственности.
“Ну, уж кто точно знает, так это Эмма Герштейн”, — сказал Ардов, отчасти заразившийся моим исследовательским пылом (болезнь любопытства оказалась контагиозной). Его звонок Эмме Григорьевне обнаружил, что не знает и она.
Ситуация из драматической становилась трагической. Необходимо было предпринимать более радикальные действия. Пора было обращаться в Иерусалим. И я отправил электронное письмо Роману Давидовичу Тименчику. Утром 4 января 1999 года от него пришел ответ, отправленный накануне — но не из Иерусалима, а из Лос-Анджелеса: “Я пишу из UCLA [University of California, Los Angeles], где провожу свой 8-месячный саббатикал у А.Л. Осповата. Теперь о печальном — этих строк я, как Н. Богомолов, не знал или, как Б. Успенский, не помнил, но, как А. Зорин, полагаю позднейшей пародией. А так — стихи красивые, будем их читать”. Как прямое, так и косвенное (выраженное в множественной форме “будем”) упоминание А.Л. Осповата позволяло заключить, что и Александр Львович не знал этих стихов.
Вяч.Вс. Иванов назвал Томаса Венцлову “одним из самых тонких знатоков и ценителей русской литературы”. Его репутация ценителя была подтверждена тем, что Т. Венцлова, не зная об оценке, данной Р.Д. Тименчиком, дословно ее повторил. Вот что он написал в своем электронном письме, отправленном 4 января 1999 года из Йельского университета: “Что касается элефантов — понятия не имею, откуда это, но красиво. Может, Тредиаковский?”
Величественным был ответ Александра Константиновича Жолковского (Университет Южной Калифорнии, 7 января): “Nescio, как говаривал в таких случаях Катулл”.
Постепенно проблема атрибуции четверостишия стала отступать на второй план, уступая первенство острому чувству дискомфорта, вызванному резким расхождением между ожидаемым и действительным. А ожидал я того, что эти строки, пусть даже не соотнесенные с конкретным автором, известны всем. Обнаружив же, что это не так, испытал культурный шок. Как если бы оказалось, что никто никогда не слышал ни “Дети, в школу собирайтесь: петушок пропел давно”, ни “В лесу родилась елочка”, ни “Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять”. Хотя немногие смогли бы указать авторство этих бессмертных пиес, но знают-то их все!
К узкому, далекому от народа кругу лиц, слыхавших про лесных срак, тогда же, в начале января, присоединилась Наталья Леонидовна Трауберг. Она обрадовала меня сообщением, что не только сама знала эти строки с юности, но что они в ее время были популярны в Ленинградском университете. (Она окончила это заведение в 1949 году.)
Пришлось запросить резидента в Петербурге — Георгия Ахилловича Левинтона. Его имэйл от 7 января было малоутешителен: “Строки звучат знаком (уже хорошо! — Вл. У.), но попытка спросить известных знатоков (П.А. Клубкова и А.Ф. Белоусова) плодов не принесла. Это явно из числа пародий на XVIII век (вроде “кругом валялось много крав”, якобы Тредиаковского), но ничего точнее не знаю”.
Как я уже сказал, главным для меня сделалась уже не литературоведческая проблема атрибуции, а социокультурная проблема знания-незнания, проблема общеизвестности в социуме той или иной словесной формулы. Поэтому 11 января я снова обратился к Г.А. Левинтону. “История совершенно загадочная, — писал я. — Человечество резко делится на две категории — тех, которые никогда не слышали этих строк, и тех, которые знают их с детства; к последней категории принадлежат трое: я, Мих.Викт. Ардов и Н.Л. Трауберг (которая, к тому же, утверждает, что в Ленинграде это знали ВСЕ)”. “Я и сам не знаю, к какой категории принадлежу, — отвечал Левинтон. — Точно, что не с детства. Возможно, что это вообще аберрация, просто при чтении сразу показалось знакомым (deja vu)”.
1 апреля 1999 года “Новое литературное обозрение провело свои традиционные первоапрельские чтения. Тема их на этот раз была обозначена так: “Занимательная текстология”. Сделанное мною на этих чтениях сообщение можно отнести к занимательному тредиаковедению. На суд “цвета сливок” московской филологической элиты, обычно собирающегося на энэлошные мероприятия, я решился вынести следующие три наблюдения, претендующие на занимательность и вместе с тем не выходящие за рамки текстологии.
Первое занимательное наблюдение. Все знают, что Василий Кириллович Тредиаковский ввел в русское стихосложение силлабо-тоническую систему, не без оснований оспаривая у Ломоносова первенство в этой великой реформе. Но не все отдают себе отчет в забавном факте: некоторые его основополагающие стиховедческие сочинения не переиздавались в течение последних 150 лет, а иные не были переизданы никогда. Например, замечательная идея, что в стихах односложные слова могут рассматриваться и в качестве ударных, и в качестве безударных, “как того случай потребует”, была впервые опубликована Тредиаковским в 1751 году в его никогда не переиздававшемся “Предуведомлении потрудившегося в переводе”. Еще хуже, чтобы не сказать забавнее, дело обстоит с поражающим как ясностью мысли, так и ясностью изложения сочинением 1752 года “Способ к сложению российских стихов против выданного в 1735 г. исправленный и дополненный”. Последний раз его публиковал Смирдин в 1849 году, а с тех пор его не издавали, поскольку ошибочно считали всего лишь переработкой, едва ли не перепечаткой, первой стиховедческой работы Тредиаковского 1735 года “Новый способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих знаний”.
Второе занимательное наблюдение заключалось в том, что четверостишие про элефантов, леонтов и лесных срак неожиданно выступило в роли того, что в логике называется основанием деления: человечество разделилось на тех, кто знал эти строки всегда, и тех, кто не слышал их никогда. Причем те, кто знал их всегда, предполагали — как видим, ошибочно, — что их знают более или менее все.
Третье же занимательное наблюдение состояло в том, что решительно никто не знает происхождения этого четверостишия.
В кулуарах первоапрельских чтений Н.А. Богомолов справедливо упрекнул меня в том, что я не провел должного социологического анализа как группы знающих, так и группы незнающих. Следовало бы проанкетировать их по возрасту, дабы установить границу между теми, кто знает четверостишие с детства, и теми, кто не слышал его никогда. Впрочем, поверхностный анализ показывает, что такой возрастной границы скорее всего не существует. В качестве материала для научных разработок приведу здесь даты рождения знающих с детства: Н.Л. Трауберг — 5 июля 1928; Вл.А. Успенский — 27 ноября 1930; В.Л. Ардов — 21 октября 1937. Выяснение дат рождения не слышавших никогда оставляю позднейшим исследователям.
Строго говоря, нет стопроцентной уверенности, что никто из присутствовавших на чтениях, кроме Н.Л. Трауберг и меня, никогда не слышал четверостишия. Впорочем, даже и для испытуемого может не быть полностью ясно, слышал ли он когда-либо объявленные ему строки. В самом деле, после их оглашения может наступить тот эффект deja vu, о котором писал мне Г.А. Левинтон (не следует ли в предлагаемых обстоятельствах говорить и писать “deja entendu”?).
Но сама по себе проблема хранения в памяти словесных формул, стихотворных строк в частности, представляется достаточно фундаментальной. А точнее, фундаментальным является следующий аспект этой проблемы. Набор литературных цитат, которые активно помнит человек, образует неотъемлемую составляющую его личности. Эта составляющая используется и в процессе коммуникации между людьми, поскольку любая коммуникация основана на некой общности исходных знаний. Эта же составляющий призвана резонировать, наподобие струны, в коммуникации “автор-читатель”.
Так, Тимур Кибиров в своей поэзии обращается к тем, кто замечает и понимает все разбросанные по его стихам явные и косвенные цитаты — или хотя бы значимую часть таких цитат (я прибавил это “хотя бы”, чтобы не оказаться самоисключенным из круга читателей любимого поэта). Таким образом, истинный круг читателей (и почитателей) Кибирова объединен, помимо прочих качеств, общностью исходного знания текстов.
Как известно, в обеих “Алисах” Льюиса Кэрролла — и в “Алисе в Стране Чудес”, и в “Алисе в Зазеркалье” — немало стихов, произносимых различными персонажами, встречаемыми Алисой в ее странствиях. Как правило, эти стихи пародийно искажают общеизвестные во времена Кэрролла стихи и песенки, причем Кэрролл исходит из того, что пародируемые тексты хорошо известны читателю; эта презумпция и лежала в основе литературного приема.
Сказанное должно оправдать исследования, цель которых — установление укорененности обсуждаемого четверостишия в сознании тех или иных социальных групп. Итак, хотелось бы выяснить, входит ли знание “лесных срак” в неприкосновенный запас хотя бы некоторой представительной части того культурного общества, хронике нравов коего и предоставляет свои страницы “Неприкосновенный запас”.
Что же касается того прискорбного обстоятельства, что авторство указанного четверостишия так осталось нераскрытым, то тут Н.А. Богомолов меня ни в чем не упрекнул, а, напротив, утешил: он сказал, что есть и другие примеры того же рода. И продекламировал нижеследующие четыре строки, авторство которых, по его словам, часто, но необоснованно также приписывается Тредиаковскому:
Стоит древесно,
К стене примкнуто.
Звучит прелестно,
Быв пальцем ткнуто.
Какие-то мои внутренние струны отозвались на этот “тык пальцем” в “древесно”, что-то промелькнуло на дне моего сознания, на секунду приоткрылась дверь в подвал памяти — но тут же захлопнулась.
25 апреля 1999 г.