ВРЕМЕНА И НРАВЫ
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 1999
ВРЕМЕНА И НРАВЫ
Лев Лурье
Питерщики в Петербурге
Уникальная особенность русской истории последнего столетия — не имеющая равных по интенсивности и кратковременности урбанизация. По преимуществу деревенская страна (доля городского населения составляла 15% населения предреволюционной России) за 70 лет советской власти стала страной горожан (в 1989 году в деревне жило менее трети населения). Десятки миллионов крестьян в течение одного двух поколений превратились в городских жителей.
Процесс, достигший своего пика в конце 1920-х годов, начался в столицах России много раньше. В частности рост населения Петербурга конца прошлого — начала нынешнего века воистину феноменален среди других европейских городов.
При наблюдаемой всеми современниками и исследователями русской жизни последних предреволюционньх десятилетий культурной пропасти, лежавшей между городом и деревней, огромные потоки крестьян, ежегодно затоплявшие столицу, не могли не привести к катастрофическим изменениям в социальном балансе. Вероятно, они и стали в конечном итоге едва ли не основной причиной событий 1917 года и конца петербургского периода русской истории.
С конца XIX века коренные петербуржцы всегда составляли менее трети населения города. И все городское население и рабочий класс столицы рос благодаря крестьянской миграции. Со времени отмены крепостного права крестьяне составляли все более возрастающую долю населения Петербурга.
Крестьяне в Петербурге. 1869—1910
ГоД
1869
1881
1890
1900
1910
Численность крестьян (в тысячах)
150.9
239.0 158
304.8128
544.5 179
723.7 133
Доля крестьян среди мужчин
40.0
46.7
59.4
68.9
72.6
Численность крестьянок
64.2
150.9 235
196.9 130
364.3 185
586.8 161
Доля крестьянок среди женщин
22.1
36.2
44.6
56.1
64.6
Всего крестьян
215.1
389.9 181
501.7 129
908.9 181
1310.5 144
Доля крестьян в населении СПб
32.2
41.0
52.6
63.1
68.7
В левом верхнем углу рост числа крестьян ( крестьянок) по сравнению с данными предыдущей переписи.
Подавляющее большинство крестьян были горожанами в первом поколении: согласно петербургской переписи 1910 года, в столице родилось 41% дворян, 57% мещан и только 24% крестьян (в 1900 — 22%). Среди крестьянских детей до 10 лет в Петербурге родилось 65%, среди крестьян в возрасте от 16 до 30 лет — 11%, от 31 до 40 — 6%.
Итак, на рубеже веков ежегодно в городе оседало 40–50 тысяч мигрантов из деревни. Как правило, Петербург был первым населенным пунктом после родной деревни, который крестьянин видел в жизни. Все внове: железная дорога, конка, многоэтажные дома, электрическое освещение, преобладание незнакомых людей, многолюдство, водопровод, ватерклозет. Русский север и северо-запад — основной поставщик крестьян-мигрантов в столицу — заселен редко. Деревни отстояли друг от друга иногда на десятки верст. Сеть путей сообщения была разрежена., хозяйство натуральным. Поэтому крестьянин часто проживал всю жизнь в окружении односельчан. Поездка в соседнюю деревню, на базар, в волость — и те были событиями редкими и значительными. Опыт городской, тем более столичной жизни представлялся в этих условиях погружением в своеобразный антимир.
Горожанин живет в среде, где ему поневоле приходится тесно соприкасаться с людьми отличного от него социального происхождения, имущественного положения, культурного уровня, привычек. Более того, вся городская жизнь построена на социально-культурных контрастах. В больших городах, подобных Петербургу, отдельные районы, улицы или даже этажи одного и того же доходного дома отличались социальным статусом, национальным и конфессиональным происхождением своих жильцов.
Социальная разношерстность, разделение труда между различными по происхождению группами горожан ведет к сосуществованию в пределах одного города людей, придерживающихся различных, иногда прямо противоположных норм поведения. Так называемый ролевой стресс возникает у горожанина именно вследствие того, что он постоянно сталкивается и вынужден считаться с носителями конфликтующих с ним норм. Добродетельный семьянин делит кров или соседствует на рабочем месте с кутящим холостяком или проституткой, законопослушный с вором и хулиганом, безбожник с человеком богобоязненным, пьяница с трезвенником, Челкаш с Гаврилой.
Социальный контроль ослабевает. Сила мнения и принуждения деревенской общины, отца, матери, жены отсутствует. То что прежде казалось недопустимым может оказаться терпимым, желательным или даже обязательным. Обычное право, играющее в русской, особенно простонародной жизни решающую роль, ставится под сомнение или отвергается. Супружеская верность, подчинение жены и детей — мужу и отцу подвергаются эрозии. Отсюда рост внебрачных сексуальных контактов, незаконнорожденные дети, подростковая преступность, запойное пьянство.
И тем не менее большинству крестьян удавалось адаптироваться к столичной жизни. Огромную роль в этом играл механизм земляческой взаимоподдержки.
Ремесленники и торговцы отходили в Петербург из двух компактных регионов: широкой полосы, вытянувшейся вдоль Волги от истока до Костромы, и сплотки двух соседних поокских уездов — Коломенского Московской губернии и Зарайского — Рязанской. Каждый уезд ( а чаще — группа волостей или даже деревня) специализировался на определенном роде деятельности. Пошехонцы работали в Питере портными, угличане были по преимуществу лавочными торговцами, ростовцы — огородниками, любимцы и мышкинцы — половыми в трактирах, новоторы — тесали камень, галичане — занимались малярными работами, чухломичи и солигаличане — плотницкими, зубцовцы — содержали яличные перевозы через Неву, зарайцы и коломенцы владели ренсковыми погребами и служили в них сидельцами. Такая специализация сложилась еще в крепостное время и сохранялась вплоть до первой мировой войны.
Деревня в городе
Ремесленный отход начинался в отрочестве — в трактирах и лавках примерно с 12 лет, в строительстве — с 16. “Мальчиков” доставляли в Петербург специальные “извозчики” — крестьяне, постоянно курсировавшие между столицей и деревней. Родители отправляли сыновей к хозяевам —односельчанам (часто — родственникам). Если отход носил сезонный характер (речники, строители, огородники), ребятишки добирались до города с отцом или братьями в составе артели. Между нанимателем и извозчиком, действовавшим от имени родителей, заключался договор (как правило, на словах) об условиях найма. Мальчик не получал жалования за все время обучения (исключением был трактирный промысел), но хозяин обеспечивал ему кров и харчи. Наниматель и его приказчики были людьми знакомыми, хотя бы понаслышке, и играли для ребенка роль своеобразной новой семьи — отца (чаще отчима) и старших братьев. Само обучение велось как бы вприглядку, основной обязанностью мальчиков была уборка и мытье помещения, посуды, беготня по поручениям. Приказчики нередко били подростков, придумывали им различные издевательские испытания. Рабочий день почти всегда продолжался больше 12 часов, условия жизни (затхлые трактиры и мастерские) были чрезвычайно тяжелыми. Те, кто ленился, болел, убегал, безжалостно отсылались обратно в деревню; часты были самоубийства, высока смертность. За все время обучения (три-четыре года) отпуск на родину не предполагался.
Большинство мальчиков выдерживали испытания и переходили на следующую профессиональную ступень — становились “шестерками” (трактирными официантами), приказчиками, огородниками, подмастерьями. Новый статус отмечался “приданым” от хозяина (сапоги, пиджак, часы, деньги — от 20 до 50 рублей) и поездкой в деревню. Отличие подмастерьев от мальчиков заключалось прежде всего в том, что они начинали получать жалование, но жить и питаться продолжали за хозяйский счет Портные не выходили из помещения мастерской, на портновском верстаке, сидя по-турецки, они проводили рабочий день (15–16 часов, с тремя перерывами на чай и обед), на нем же и спали. Трактирная прислуга и торговые служащие в большинстве случаев пользовались комнатой “от хозяина”. Чаще всего это была отдельная общая комната в хозяйской квартире; иногда шестерки спали прямо в помещении трактира. У “питерщиков” было три выходных дня в году: Пасха, Троица, Рождество, а в прощеное воскресенье, на масленицу, Фомино воскресенье (день годового расчета с хозяевами) работали с 12 часов дня.
Таким образом, общение “питерщика” с собственно петербуржцем или вовсе исключалось (у строителей, огородников, ремесленников, портных) или сводилось к диалогу клиента и обслуги (в трактирах и лавках). Приказчики и подмастерья оставались в неопределенном статусе взрослых детей в семье хозяина, игравшего роль деревенского большака. Его власть была всеобъемлющей — изгнание с места, означало для подмастерья полный крах, так как между земляками-хозяевами существовали постоянные связи и провинившийся в одном месте не мог рассчитывать на работу в другом. Отъезд же обратно в деревню считался позором. На таких смотрели как на “браковку” — неудачников, незавидных женихов. Так в Костромской губернии “на питерщиков и остающихся дома “домолегов” деревня имела свой собственный предвзятый взгляд. Она усматривала в каждом из домолегов грубость и неповоротливость, в то время как питерщики у нее считались “фартовыми”.
Жалование, полагавшееся работнику в городе, для Петербурга нищенское, в деревне считалось весьма завидным. Большая его часть отсылалась с “извозчиками” на родину — родителям и жене. Раз в несколько лет (строители — каждый год) питерщик ездил на побывку, где раздавал подарки, потрясал городским видом незадачливых сверстников и находил жену. С женой и детьми он виделся теперь не каждый год, зато посылал им деньги, позволявшие нанимать батрака и жить по деревенским меркам зажиточно. Бытописатель Ростовского уезда: “Керосиновые лампы, обои, обилие икон, часы, стулья, диван, шкафы, комод с чайной посудой, зеркало, портрет государя, самовар, составляет обязательные принадлежности дома отходопромышленника… Одежда и обувь у большинства крестьян в здешнем уезде составляют совершенное подобие городской. Пиджаки совершенно вытеснили русскую поддевку, праздничный костюм — весь немецкого покроя: шляпа (цилиндр или обыкновенная круглая), дорогая фуражка, шелковая или шерстяная рубашка”.
Земляки и в городе старались селиться поблизости друг к другу. Ярославцев было особенно много в районе рынков — в Спасской части. Калужане и рязанцы (среди них преобладали извозчики) селились в Ямской, псковичи — около Варшавского вокзала, новгородцы — ближе к Царскосельскому.
Прикопив денег, большинство питерщиков возвращались в деревню. Но были и те, кто переходил в более высокую социальную группу, — буфетчики и повара в трактирном промысле, старшие приказчики — в торговом, закройщики — в портновском, “рыночные” среди огородников, десятники. Они приобретали квалификацию и собственную сеть связей среди клиентов и поставщиков, имели отдельную комнату, получали приличное жалование, выписывали в город семью или женились на петербурженке (часто хозяйской дочке). Земляки обеспечивали кредитом; рабочая сила шла с родины. Примерно каждый двадцатый крестьянин, занятый в малом бизнесе, становился самостоятельным хозяином.
Ни Москва ни Запад
Землячества играли роль своеобразных замкнутых гильдий, напоминая экономически активные расовые и национальные группы. В таком роевом существовании капитала не многое напоминает классический капитализм по Веберу: вне принадлежности к земляческой пирамиде шансов преуспеть у крестьянина, будь он хоть прирожденным финансовым гением, не было. Но и принадлежность к крестьянскому братству открывала путь не на самый верх. В этом Петербург сильно отличался от Москвы. Для Москвы купеческой характерен тип дельца, выросшего из крестьянской, чаще всего старообрядческой среды, относительно независимого от казны и чиновничества. В Петербурге деловая успешность была связана не с умением снижать издержки производства и находить выгодные секторы рынка, а со способностью дать взятку и наладить знакомства с нужным чиновником соответствующего министерства, получить выгодную концессию, казенный заказ. Соответственно, московская буржуазия, по преимуществу национальная, крестьянско-купеческая, петербургская — дворянско-чиновничья, инородческая или иностранная. Выходцы из крестьянства не были заметны в промышленности, а преобладали среди торговцев.
Земляки-хозяева составляли мощные кланы, контролировавшие целые отрасли городской экономики. С конца XIX века эти отношения начинают институализироваться: появляются общества взаимопомощи уроженцев отдельных губерний и уездов. Главной их целью становится помощь землякам, попавшим в беду. Первыми — в 1897 году — объединяются самые активные в предпринимательстве ярославцы (позже были основаны специальные общества выходцев из двух уездов губернии — Мышкинского и Угличского). Затем открылись Костромское, Олонецкое, Рязанское, Тверское, Новгородское, Вологодское и Владимирское общества. Ярославцы были, несомненно, мощнейшим из земляческих кланов. Большинство Общества взаимопомощи ярославцев (69.8%) составляли торговцы и трактировладельцы. В составе Общества было 154 купца (из них 44 — первой гильдии), 119 потомственных почетных граждан.
Ярославцы контролировали деятельность фруктовой, чайной, винной, рыбной биржи (16 членов биржевого комитета, в том числе председатель, товарищ председателя и казначей). Председателем правления яичной, масляной и курятно-дичной биржи был ярославец, а в ее правлении состояло еще три члена ярославского общества. В Скотопромышленной и мясной бирже членами правления состояло 8 ярославцев, в том числе председатель. Ярославцы составляли большинство членов правления в Обществе взаимного кредита Санкт-Петербургского уездного земства (8 из 14, включая председателя) и Санкт-Петербургском обществе взаимного кредита (3 из 4 членов правления, 4 из 8 депутатов). Кроме того, их позиции были сильны в Русском для внешней торговли банке: 3 из 14 членов правления.
Из 159 гласных Городской думы в 1909 году 16 состояло членами Ярославского благотворительного общества. И.С. Крючков (председатель общества) был и председателем Купеческой управы; к обществу принадлежали заседатель управы и оба гильдейских старшины. В Ярославском обществе состояли 22 церковных старосты. Среди ярославцев в начале века и руководители двух старообрядческих общин — федосеевец А.И. Латынин и поморец П.Н. Кончаев.
Костромское общество объединяло в основном строительных подрядчиков, Рязанское — извозопромышленников и содержателей ренсковых погребов, Олонецкое — торговцев кожей.
Роль землячеств в Петербурге была, вероятно, связана и с относительной слабостью петербургского старообрядчества.
В пореформенное время сколько-нибудь многочисленными были в Петербурге три толка. Поморцы (их неформальным лидером был деливший время между Москвой и Петербургом миллионер Василий Кокорев) имели сильные позиции среди торговцев мануфактурой Большого Гостиного двора.
Федосеевцы долгое время возглавлялись “Асафом царевичем”, как называли его старообрядцы, Е.С. Егоровым (1823—1895) — 1-й гильдии купцом, действительным статским советником и кавалером, владельцем знаменитых егоровских бань, двух мануфактурных лавок в Апраксином дворе и пяти каменных домов, в том числе “палаццо” в Казачьем переулке. Оборот его предприятий достигал 3–4 миллионов рублей в год. Среди федосеевцев преобладали торговцы съестным.
До николаевского погрома самым могущественным из старообрядческих толков была поповщина, возглавлявшаяся лесопромышленниками Громовыми. В конце века она значительно ослабла, хотя поповцы были заметны среди хлеботорговцев Калашниковской биржи. Наконец, единоверческая община, состояла по преимуществу из торговцев шапками и картузами, выходцев из села Молвитино Костромской губернии.
Но петербургские старообрядцы не могли сравниться по влиянию в деловом мире, по роли в социализации крестьян-отходников о своими московскими или поволжскими единоверцами. Ту роль, которую играли старообрядцы, в Питере исполняли земляки. Однако роль была различной у торгово-ремесленных служащих и среди промышленных рабочих.
Рабочие: выход — агрессия
Промышленные рабочие составляли не самую крупную по численности группу самодеятельного населения Петербурга. Количество наемной рабочей силы, занятой в сфере услуг, торговле, строительстве, в начале XX века в столице было больше, чем классических пролетариев. Жили торговые служащие много хуже промышленных рабочих: заработок ниже, рабочий день дольше; у них практически не было возможности содержать в городе семью. Между тем они были поголовно грамотны, имели сильные профсоюзы. Но, несомненно, решающую роль в революционных выступлениях с 1890-х годов играли заводские рабочие. Почему?
Среди фабричных рабочих основных специальностей в Петербурге было непропорционально много крестьян Тверской, Смоленской, Витебской, Новгородской губерний. Между тем как раз уроженцы этих губерний имели наименьшие традиции земляческой сплоченности. Смоляне, псковичи и витебцы, например, так и не основали в Петербурге своих благотворительных обществ. Тверичи, самые многочисленные из мигрантов, объединились позже ярославцев и костромичей. Смоленская, Псковская и Витебская губернии сравнительно с другими давали наименее грамотных и профессионально подготовленных мигрантов.
Ярославская, костромская, коломенская, кашинско-калязинская, архангельская, олонецкая земляческие общности имели давние и установившиеся связи со столицей, восходящие еще ко временам крепостного права. Про губернии же, дававшие Петербургу в начале века по преимуществу промышленных рабочих, еще в 1877 году писали так: “Несмотря на значительные цифры дефицита хлеба, население западных губерний не обнаруживает склонности к отходу”. Отмечалась “малоспособность белорусов и псковичей к техническим занятиям и отсутствие в них предприимчивости”. Итак, среди промышленных рабочих земляческая взаимосвязь изначально была ниже, чем среди ремесленников и торговцев.
Процесс образования потомственного пролетариата в фабричной среде шел более высоким темпами, чем в ремесленной. К 1910 году около трети крестьян, живших в пригородных фабричных участках, были уроженцами Петербурга, а из тех, кто родился в деревне, более четверти уже прожили в Петербурге долее 20 лет. Как видно из этого, рабочие имели более тесные связи с городом, чем торговцы и ремесленники. И это второе важное отличие между ними.
На первом этапе социализации (прибытие из деревни в город, жилье, устройство на конкретный завод) земляческие связи в жизни заводских рабочих помогали найти работу и кров. Но их значение заканчивалось на уровне, которое в ремесле отмечается переходом от мальчика к подмастерью или приказчику. В то время как для торговых служащих и ремесленников и на этом уровне земляческие связи оставались исключительно важны. Для промышленных рабочих разница между мастеровыми — профессиональными пролетариями высокой квалификации, и собственно рабочими, не утерявшими еще связи с деревней, была важнее, чем их возможные земляческие связи.
Здесь могло играть роль несколько обстоятельств. Во-первых, на промышленных предприятиях работало значительно больше рабочих, чем в лавке, трактире или ремесленной мастерской. В результате рабочий поневоле сталкивался не только и не столько с земляками и земляческие связи, не ослабевавшие, а зачастую только усиливавшиеся в столичном “малом бизнесе”, на многотысячных заводах со временем слабели.
Во-вторых, большинство столичных заводов, в отличие от торговцев, владельцев ремесленных мастерских, трактирщиков, не обеспечивало рабочих жильем. Поэтому промышленные рабочие были вольны выбирать себе нары, угол или комнату сами. Их соседями могли быть и не земляки. Так как городской транспорт в Петербурге был дорог и недостаточно развит, рабочие селились поближе к заводу, а заводы были расположены близко друг к другу. В результате в городе появляются относительно социально гомогенные районы, заселенные по преимуществу рабочими (Выборгская сторона, Невская и Нарвская заставы, южное побережье Обводного канала к западу от Балтийского завода и др.). Таким образом, вне работы промышленные рабочие жили и проводили досуг среди своих товарищей по классу вне зависимости от их земляческих корней. Ремесленники же оказывались изолированы в той же немногочисленной среде сослуживцев-земляков, с которой проводили свой рабочий день. Они больше держались за земляков и из опасения потерять работу. Между тем, в Петербурге при высокой безработице среди неквалифицированных рабочих всегда ощущался недостаток опытных станочников, механиков, наладчиков, слесарей. Подавляющее большинство квалифицированных рабочих, дойдя до определенного уровня мастерства и заработка, не стремилось и не могло повысить свой статус на производстве, считая это безнадежным, а должность мастера одиозной и презираемой (ее в Петербурге получали иностранцы или лица, получившие специальное образование). Перспектива, которая существовала для торговца или ремесленника — стать самостоятельным хозяином, для рабочих была закрыта. Психологическая агрессивность, не имевшая выхода в возможности повышения социального статуса на производстве, находила два взаимосвязанных выражения: стихийное насилие и пьянство или в разнообразные формах социальной борьбы.
Если в “малом бизнесе” существовала высокая мобильность и наиболее активные крестьяне-отходники быстро делали карьеру, то для рабочих существовал некий потолок, выше которого они, по существу, не поднимались. Конфликт между возможностями и притязаниями превращался в конфликт с заводской администрацией и городской властью. Насилие, пропитывавшее рабочую среду, делало этот конфликт потенциально опасным для существовавшего режима.