Семен Файбисович
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 1999
Семен Файбисович
Дракон
После пресловутых макашовских высказываний, реакции на них думского большинства, илюхинских обвинений “представителей еврейской нации”, окружающих президента, в геноциде русского народа и тому подобных слов и действий “красных” стало модно утверждать, что они на глазах коричневеют, поскольку отказываются от своего коммунистического интернационализма в пользу национал-социализма. Однако, как представляется, в действительности идет более сложный и интригующий процесс: скорее, конвергенция, и не двух, а трех больших идей в принципиально новую идеологическую целостность. Мало кто обращает внимание, ну, во всяком случае, акцентирует его на том, что нынешняя затея “национального спасения” осенена не только красными звездами-серпами-молотами, а также красными и черными свастиками, но и крестами из драг. металлов. Чтобы не быть голословным в заявке этой фактически негласно табуированной темы, для начала сошлюсь на гордое утверждение лидера Фронта патриотических сил товарища Зюганова, что треть его участников и активных сторонников — верующие.
Строительство храма нового русского Спасителя из элементов коммунизма, фашизма и православия стало возможным не только потому, что каждая из этих величественных культовых построек пребывает на рубеже тысячелетий в изрядно руинированном состоянии и апологеты алкают реставрации святынь; не только потому, что для невежественных и не слишком даровитых строителей вполне естественно использовать пофрагментно руины и обломки: на место царствовавшей в ХХ веке паранойи чистых идей заступила постмодернистская шизофрения. Она позволяет сводить под одной крышей прежде несводимое и располагает к подобному творчеству. А здешнее сознание (что общественное, что индивидуальное), в силу своей неразвитости и неструктурированности — расположенности валить все в одну кучу, с одной стороны, еще более поощряет усилия по созиданию компилятивного мутанта (сторонники); с другой, не в состоянии последовательно противостоять им (противники). В результате русский богатырь, окропленный живой водой нового синкретизма, восстает у нас на глазах в невиданном обличье.
Одна голова хорошо, а три — лучше.
При общеизвестном сходстве по целому ряду параметров идеологий христианства и коммунизма, коммунизма и фашизма, а также их исторических практик различия между ними долго казались вполне сущностными, так что никому и не снилась возможность их соития. Напротив, расхождение коммунизма с христианством по вопросу местонахождения грядущего рая и, главное, их противостояние по оси ненависть—любовь (отличия христианства и фашизма носили еще более принципиальный характер), так же как контры русского коммунизма с немецким нацизмом по оси интернационализм—национализм (космополитизм-почвенничество) и смертельная борьба между ними за мировое господство, делало коммунистов, христиан и фашистов злейшими врагами.
Хотя первый толчок к сближению, похоже, дала война. Ведомые Сталиным большевики, верные установке брать “все лучшее, созданное человечеством” и не брезгующие ничем ради собственного выживания, развернули пропаганду православного соборного духа для укрепления внутреннего единства в борьбе с внешним врагом и одновременно позаимствовали у этого врага государственный антисемитизм для создания в безопасном для себя будущем еще одного перпетуум мобиле всегда актуального для них поиска “врагов народа”.
Данное заимствование и позволило вскоре после войны сделать слово “космополит” бранным синонимом неблагозвучного слова “еврей” (кстати, характерный пример более завуалированной и обтекаемой, чем у фашизма, риторики). Позже на смену “космополиту” пришел не менее пресловутый “сионист”. Таким образом, то травля и гонения, то притеснение эвфемистически обзываемых евреев стали обиходной практикой коммунистов во все послевоенные времена. Так что бравый советский генерал Макашов был абсолютно прав, когда обиделся и возмутился, что на его голову обрушились нападки за борьбу со злейшими, как всем хорошо известно, врагами нашей страны и всего человеческого рода. Подумаешь, сказал “жиды” вместо “сионисты” — чего к словам-то цепляться! И действительно, вопли либералов, что коммунисты, дескать, показали свое новое лицо, воспринимаются как не вполне корректные по отношению к историческим реалиям и, соответственно, слегка уводят от адекватного восприятия сегодняшних (в конце концов, не Макашов, а тот самый “умеренный” товарищ Зюганов, с которым либеральные СМИ долго носились как с русским социал-демократом, публично откровенничал еще в прошлую предвыборную президентскую кампанию, что своими друзьями считает Иван Иванычей, а недругами — Абрам Абрамычей).
Веянием нашего времени стало лишь преимущественное инициирование антисемитизма не государственной политикой, а народным чувствованием — переход его из разряда насаждаемого советским верхом в область произрастаемоего из постсоветской почвы. Но именно данный процесс “опочвливания” юдофобии, ее фольклоризация и мифологизация, черпаемая теперь из иных источников, позволяют говорить о взаимопроникновении, слиянии коммунизма и фашизма. Посмотрите, как безумно популярен краснодарский “красный” губернатор, разоблачающий в режиме нон стоп жидомасонский заговор. А когда бодрое “Сегоднячко” стало выяснять отношение своих зрителей (которых вроде бы трудно заподозрить в жесткой юдофобии) к высказываниям Макашова по поводу евреев, предложив им несколько ответов на выбор, самым благосклонно принятым аудиторией оказался вариант “мне они тоже насолили”. Ну а факт энтузиастического потребления “народом” миллионных по совокупности тиражей всевозможных изданий, основным мессиджем которых является клич “бей жидов — спасай Россию”, общеизвестен. Да и, собственно, словесная трансформация официозных “космополитов” и “сионистов” в фольклорных “жидов” (вспомним трогательные детские идиомы “не жидись”, “жидовская морда”, дразнилку “жид, жид по веревочке бежит” и т.п.) подтверждает эту смену парадигмы (мы не касаемся смысловых эволюций слова “жид” в русской литературе и жизни XIX — начала XX века как не имеющих прямого отношения к данному разговору).
Потребителям нового мессиджа нынешний воздух вообще кажется жидоковатым: их мучает ностальгия по спертой атмосфере, пропитанной парами самобытности так, что и снятый носок сам стоит, и хоть топор вешай, хоть еще чего (кого) хошь. А у отправителей стратегическая “интернациональная” установка на мировое господство сменилась более актуальной потребностью внутреннего очищения от скверны либерализма, отчего и случилась переакцентировка базисных идей. Новый цвет лица борцов за народное дело — это, можно сказать, красный, загоревший под национальным солнцем. Вообще-то, свойство красного коричневеть вполне органично — кровь, как известно, буреет и запекаясь, и смешиваясь с гноем. Похоже, и растерзанный, и гангренозный коммунизм неизбежно чреваты новым качеством. Вспомним Испанию, Италию и Германию: там в борьбе за власть фашисты раздавили коммунистов и в результате поставили свой чистый авангардистский эксперимент. А у нас на дворе поставангардизм. И наш коммунизм загнил и умер своей смертью, а его носители, напротив, остались живы и невредимы, что и стало в совокупности предпосылкой формирования мутанта — они же сами его и понесли.
А что действительно принципиально (можно сказать, революционно) ново в евангелии “спасителей” из бывших коммунистов и новоявленных фашистов, так это подверстывание Христа. Сама компартия, бывшая до последнего момента царствования КПСС агрессивно-атеистической, теперь программно провозгласила веротерпимость, а на практике стала охотно привлекать православную церковь к своей агитационной и организационной деятельности. Вспомним хотя бы литургии по случаю празднования 80-летия комсомола. А профашистские и откровенно фашистские организации гордо и истово несут в народ Христову веру параллельно со своими человеконенавистническими теориями, тотальной ксенофобией и соответствующими призывами. При этом характерно, что графика начертания их главного символа у баркашовцев — головного и самого крупного отряда русских наци — проделала осмысленную эволюцию в стремлении занять промежуточное положение между свастикой и крестом (а цвет, что не менее показательно, позаимствован у “нашего знамени”). Многие рядовые члены и звездно- и свастикознаменных партий истово крестятся, а иные с энтузиазмом поднимают еще одно, некогда оброненное православными воителями знамя — Союза Михаила Архангела, напоминая всем, что еврейские погромы в дореволюционной России и в гражданскую войну осенялись отнюдь не звездой и не свастикой.
Православная церковь как институция также не чурается ксенофобии (церковные книжные лавки забиты изданиями, проповедующими ее), равно как и всевозможных камланий “спасителей отечества”, более того, иногда сама организует их и, мягко выражаясь, не видит в этой консолидирующей миссии ничего предосудительного, напротив. Впрочем, ничего “такого” она не видит и в долго имевшем место тесном сотрудничестве с КГБ и вообще с “красным душегубом” (во всяком случае, не покаялась и не собирается каяться в пособничестве “дьяволу”, зато подвергала и подвергает жесткой внутренней критике экуменистические интенции проповедей и писаний зверски убитого при до сих пор не раскрытых обстоятельствах священника-еврея Александра Меня, а также изгнала из своих рядов священника-демократа Глеба Якунина, который весьма некстати обнаружил в архивах КГБ документы, подтверждающие активное сотрудничество с этой организацией высших иерархов РПЦ).
Видимо, в силу ортодоксальной по определению природы здешнего христианства (“Русской Ортодоксальной Церкви”), никакой его эволюции, предполагающей движение в сторону либерализации и общечеловеческих ценностей, сегодня не наблюдается. Еще до прихода большевиков оно отличалось невосприимчивостью к демократическим веяниям и доводам здравого смысла (неприятие языка богослужения, доступного пониманию паствы, нового календаря и т.п.). Но теперь контраст по этим параметрам с католицизмом и протестантизмом стал особенно заметным: те разными путями и способами эволюционировали целый век, а здешняя церковь, вылезши из-под коммунистов, стало упертей, чем было в его начале (утрамбовалась, видимо). Вот только один пример (сверх общеизвестных): замечательный архитектор и художник Илья Уткин (из бывшей связки Бродский—Уткин) спроектировал по заказу епархии комплекс построек (ну, вроде монастырского дворика) при церкви в Сокольниках, которая была возведена в начале века как православный храм под заметным влиянием архитектуры модерна. Мой русский верующий друг (кстати, вполне консервативно настроенный) весьма уважительно развил архитектурную затею строителей храма и предложил очень интересное решение. Ознакомившись с ним, викарий московский и всея Руси Арсений вынес следующий приговор:
— Не наша архитектура, не нашей конфессии.
— Как не наша? А какая же наша?
В качестве образца “нашей архитектуры” викарий указал на Новодевичий монастырь — памятник нарышкинского барокко.
Если модернизм в начале века все же несколько расшевелил православие (не только по архитектурной части), то сейчас идет реакция на него — бой с тенью того, что могло случиться, но не случилось. Зато нынешняя постмодернизация не прошла мимо тутошнего христианского сознания, что и позволяет ему не только примириться с недавними идеологическими противниками и притеснителями, но и активно взаимодействовать с ними на общем поле радения за отечество. Впрочем, тягу “нашей конфессии” к конвергенции можно наблюдать не только на этом поле. Вот еще один, на этот раз анонимный, сюжет с участием еще одного моего друга.
В темном и безлюдном месте ему перегородил дорогу амбал и сообщил, что нанят избить его до полусмерти. После этого легкого нарушения естественного хода подобных событий он и вовсе стал чудить, сообщив мотивы заказа и цель: как следует пугнуть заказанного, который встал на пути у заказчика при обделывании тем своих делишек в некоей фирме. Затем мой друг получил совершенно изумительное по своей неожиданности и трогательности предложение: раздобыть больничный и отсидеться пару-тройку неделек дома; никому в это время не показываться на глаза, а на службу сообщить, что его сильно избили. “Врубился, блин, — все будет шито-крыто: ты, блин, целый и розовый, а я, блин, с зелеными”. Расслабившись и оттого слегка обнаглев, мой приятель поинтересовался источниками нового русского гуманизма, и бандит охотно раскололся: “Понимаешь, друг, я давеча крестился, блин! Вроде неудобно как-то сразу… Событие такое — отметить, блин, хочется на хрен: вера, понимаешь, Христова, и все такое…”
Бывший “простой советский человек” и, соответственно, атеист, становится наемным бандитом и одновременно православным христианином и не видит ни в этих превращениях, ни в их “накладке” ничего такого: оба — веяния времени, позволяющие сочетать удовлетворение как материальных, так и духовных запросов. Моему другу просто повезло быть заказанным в момент обращения дяди в “Христову веру” и соответствующего праздничного размягчения души (Богу — богово). Ну а дальше, ясное дело, кесаревы будни — сечения заказанных.
Новый русский
Коммунизм и фашизм, как известно, тоже религии, но лукавые (особенно коммунизм, не признающийся в своей сакральности ни себе, ни другим). И языческие: с идолами и кумирами в виде мертвых и живых вождей и пантеонами, который у нас, например, был под завязку набит героями-революционерами, героями-летчиками, пионерами-героями, героями-папанинцами, героями-челюскинцами и разными тварями вроде Павлика Морозова. Ну и, соответственно, с богатым набором “злых” богов — врагов Идеи и Народа (христианский единый Бог всегда был в этом списке на почетном месте).
Но теперь, когда коммунистическая и фашистская религии, пропитав друг друга, успешно адаптируют православие, формируется качественно новый монстр — этакая религия в кубе. Можно сказать, двуглавый языческий орел оборачивается трехглавым языческо-монотеистическим драконом. Все головы возбуждает возможность, объединившись в едином теле, вновь стать носителями главной и всеобщей истины, до которой всегда столь падка была Россия (так сказать, через тернии шизофрении — к звездам новой паранойи). А объединяющий их антисемитизм, становясь одновременно патологическим, идеологическим и онтологическим, успешно выполняет функцию кровеносной системы нового сборного (соборного) тела.
Я опять напираю именно на здешнюю версию христианства потому, что иные его ветви, более способные к эволюции и претерпевшие ее, уже вовсю идут на мировую с иудаизмом и евреями: более того, признают свои “исторические ошибки” в отношении к ним и с ними и даже, в лице своих иерархов, каются. А православные ну никак не могут простить жидам распятия их Христа — нет ни мочи, ни желания (и это при том, что “Новый Завет” сегодня подвергается христианами других конфессий сомнениям и ревизии в смысле ответственности за распятие не евреев, а все-таки римлян и соответственно — в смысле исторической достоверности ряда свидетельств канонических евангелий). А то, что их Бог, это Бог Авраама и Исаака, как и то, что вся новозаветная история, не говоря уже о ветхозаветной — сугубо “жидовские дела” и их Христос, прости Господи, наполовину (на свою человеческую половину) еврей, просто выносится за скобки здешнего чувствования, а для большинства — и знания.
Эти особенности менталитета Русской Ортодоксальной Церкви сами по себе определяют рост религиозного антисемитизма в России по мере возрождения православия и способствуют вливанию мощной когорты Христова воинства в армию борцов за новую национальную идею. Апостольский благовест “нет больше ни эллина, ни иудея” бьет здесь мимо цели: не упраздняет ни русского, ни еврея. Зато на наших глазах формируется образ “истинно русского” человека как представителя народа, поклоняющегося новорожденному компилятивному мифу.
Так что у православия (в отличие опять же от других основных ветвей христианства) заметно желание стать, а у коммунистов и фашистов — сделать его национальной религией: наделить Сына Божьего загадочной русской душой и перемешать его с мистической русской почвой. Так рождается вера в земное и небесное блаженство, для достижения которых необходимо и достаточно разобраться с евреями и прочими чужеродными явлениями, мешающими благочинному устройству жизни. Однако существенно и характерно, что при такой постановке дела борьбы за национальную чистоту, органичность и самобытность в числе врагов нации и веры — инородных для них тел — оказываются не только “жиды” и “черножопые”, но и этнические русские демократы и либералы, в том числе верующие православные (а также все, обладающие этическим или хотя бы эстетическим рефлексом). По определению Макашова — юродивого нового братства, — они “еще хуже жидов”.
То есть деление на своих — чужих проводится теперь не по пятому пункту анкеты и не по образу мыслей, как у коммунистов, не по крови и форме черепа, как у фашистов, и не по конфессиональной принадлежности, как у церковников, а, можно сказать, по запаху имярека: пахнет он русским духом или не пахнет. Сей типично драконий способ идентификации (разве что резюме и соответствующие реакции сменились на прямо противоположные) превращает понятие “русский” из этнического и культурного в духовное, так сказать, духовитое: не принадлежащие новому соборному телу — инакопахнущие — по определению либо “нерусские”, либо “еще хуже нерусских”.
Ну а все же имеющая место грызня рекрутов “новой истины” — следствие отчасти близорукости: недопонимания ими природы новоявленного универсума, а отчасти — естественная и неизбежная борьба за лидерство (головы сказочного дракона тоже иной раз вступают в перебранку, домогаясь особого статуса или главенства). Впрочем, возможно, то обстоятельство, что инкарнацией русского богатыря на этот раз оказался его извечный оппонент, также порождает некоторый внутренний дискомфорт.
Вперед-назад!
Почвенники, которые находят элементы национальных боевых искусств в русских народных плясках в исполнении государственных ансамблей (резкое подсечкообразное выбрасывание ног в присядке; “колесо” с гармонью, которая легко может быть заменена “пушкой”, то есть может не сыграть, а стрельнуть на лету и т.п.), демонстрируют даже отчасти трогательное самосознание — не прежнее резервационное, а задиристо-провинциальное, которое свидетельствует и о знакомстве с мировым кинематографом, и о желании не отставать от других: мол, мы ничем не хуже китайцев с японцами.
Баркашов с Дугиным, идеологом русского фашизма, насаждая пафос смерти в качестве чистой национальной идеи, действуют в русле не только классического нацизма, но и глубинного русского мирочувствования — презрения к грязи дольнего мира и постоянной устремленности в чистый горний, потусторонний.
Общая для “отечественников”—спасателей борьба с инородцами — вполне обычная здесь форма самоутверждения. Даже та, могущая показаться странноватой, особенность, что, скажем, мэр Москвы сосредоточил свою ксенофобию на выходцах с далековатого Кавказа, а губернатор Краснодарского края, у которого (края) Кавказ под самым боком и даже отчасти внутри его административных границ, перманентно обрушивается на “чисто конкретно” практически отсутствующих евреев, не требует новых подходов в анализе: и то и другое в не меньшей степени разработка мифа, чем стратегий деятельности, тем более повседневной. А политический багаж здесь проще нажить не практическими действиями, а увлекательными идеями.
Да и поиск врагов (которым заняты и коммунисты, и фашисты, и православные) в более широком контексте, включающем мировой империализм, уже упомянутый всемирный жидомасонский заговор, всеобщую бездуховность, навалившуюся на нас в форме идеологической диверсии Запада, и т.п. — вполне привычное здешнее занятие. Можно сказать, ритуальное. Вполне очевидно, что этот поиск имеет конечной целью обнаружение, утверждение и оправдание самого себя. А так уж исторически сложилось, что искать и утверждать себя “от противного” тут гораздо более принято: выходит намного лучше, чем “от приятного”. С другой стороны, оправдывать себя любой ценой кажется намного важней, чем виниться и каяться. Увы, не получается иным способом подпитывать неистребимое ощущении своей перед всем миром правоты и превосходства над ним (так иные “гордые” нищие, стоя с протянутой рукой, не устают и не стесняются демонстрировать свое презрение к дающим). А обнаружение себя в кольце врагов — и вовсе бальзам на национальные язвы, поскольку автоматически ставит обнаружившего сей геометрический сюжет внутрь кольца, причем неизбежно в центр: делает его пупом Земли по определению. Именно этой позиции и жаждет постоянно здешнее самочувствие.
Принципиально новой оказалась возможность наложения друг на друга этих и многих других позиций и систем координат видения мира, во многом логически противоречащих друг другу. А взаимное просвечивание всевозможных векторов и координатных сеток, в свою очередь, позволило выявить общие примиряющие узлы совпадений — зоны сгущения черных энергий (моя знакомая нашла в своем почтовом ящике сразу две записочки, изготовленные одной корявой рукой. На одной был слоган “Бей черномазых евреев”. На другой — скорее рекламное объявление: “Бьем евреев, жидов, приезжих, нехристей, крутых”. И на обороте обеих: “Отряд Баркашова проводит набор”, свастика и телефончик. Тут ведь трогает не только стиль: из рекламного списка добрых услуг следует, что крутой отряд Баркашова сражается с учетом запросов как “истинно православного”, так и борца за социальное равенство).
Именно в нынешнем изоморфном социокультурном поле с высокой разрешающей (все) способностью различные национально-духовные комплексы и амбиции нашли свое общее место, обнаружили новые ресурсы как проникновенности, так и взаимопроникновения (наемный бандит—новообращенный христианин — вполне характерный бытовой пример новаторской энергетики и стилистики). А еще одним общим местом нового откровения оказалось обращение взоров не к будущему, а к прошлому, которое стало сплошь ностальгическим.
В то время как авангардизм (в том числе в форме коммунизма и фашизма) упразднял, отвергал предыдущее, устремляя своих адептов в “светлое завтра”, к принципиально иному мироустройству (такова же изначальная интенция христианства), постмодернизм повернут к прошедшему; настроен на игры с ним и его адаптацию в сегодняшней реальности. Разумеется, в таковой, качественно новой ситуации оказалась не только Россия, но и Запад, и само по себе такое положение вещей не хорошо и не плохо. Просто в силу зацикленности сюжета выходит, что у кого на сегодняшний день в каком роде прошлое, в таком и настоящее, и вероятное ближайшее будущее.
К тому же “классическому” западному постмодерну как культурному состоянию свойственны рефлексия, способность к дистанцированию, игровое начало, ироничность, эмоциональная невключенность (эти особенности сами по себе также связаны с историческими и национальными традициями). А наш постмодерн, в соответствии со здешней “народной” традицией, не игрив и напрочь лишен рефлексии, зато чувственней и непосредственней, отчего и вязнет в прошлом по уши, в том числе склоняется к воспроизводству пресловутой здешней катастрофичности.
Эта склонность нынче настолько выражена, что вся наличная сумма перспектив видится (с самых различных точек зрения) в основном суммой угроз (при этом теми, которые “нерусские” или “еще хуже”, прежде всего ощущаются угрозы свободе личности во всех аспектах этого понятия). Зато вновь открываются широчайшие возможности для любимого здешнего занятия — поиска и выбора меньшего из зол. И уже сегодня видно невооруженным глазом, как наше “культурное сообщество” в преддверии выборов этаким бомжем шурует в мусорном баке политики в брезгливо-сладострастном порыве таки найти зло поменьше.
Пока не видно, чтобы кто-то готовился или хотя бы помышлял сразиться с драконом.