Времена и нравы
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1999
Времена и нравы
Илья В. Герасимов
“Прогулки фраеров”, или как я публиковал Борхеса
Когда-то, лет пять назад, мне хотелось написать критическую статью по поводу всеобщего увлечения французским пост-структурализмом, подчеркнув одну существенную его черту. Я собирался перечислить основные замечания историков на “Madness and Civilization” Мишеля Фуко, которые в лучшем случае оставляют за этой книжкой статус поэтической метафоры; противопоставить навязчивому кошмару раннего Барта, с его убежденностью в невозможности индивидуального письма из-за диктата “языка”, творчество косноязычного Ф. М. Достоевского, чтобы прийти к выводу: постмодернизм как ремесло — удел дилетантов. Люди, которые слишком хорошо знают о трудностях ремесла художника или ученого, но не обладают искрой Божьей для первого или профессиональной подготовкой для второго, могут с легкостью принять релятивизм постмодерна как оправдание своей творческой фрустрации.
Постмодернисты стремятся окончательно затупить “лезвие Оккама”, создавая новые сущности, метафоры и симулякры без крайней нужды, предпочитая обойти проблему, переформулировав ее на новоязе очередной “деконструирующей” системы. Этим самым они снимают с себя ответственность за возможную ошибочность интерпретации, повторяя вслед за художниками-абстракционистами: “я так вижу…” И вправду, что можно доказать, противопоставляя остроумной схеме Фуко некие исторические “факты”, которые неизвестно кто и не известно еще с какой целью “навязал” обществу, прикрываясь авторитетом науки? И что можно ответить Фуко или Барту, если вы не Иосиф Бродский и не чувствуете внутренней убежденности в элементарной творческой неполноценности критика?
Лучшую пародию на пост-структурализм все равно создали сами же французы, причем давным-давно: я имею в виду замечательный фильм “Высокий блондин в желтом ботинке” с Пьером Ришаром. Это просто учебное пособие по семиотике М. Фуко! Берется определенная “эпистема”, проецируется на случайный, но кажущийся подходящим объект, при этом старательно игнорируется всяческий “контекст”, который может разрушить изначальную гипотезу (для американских последователей Фуко “контекст” вообще бранное слово). Объект деконструируется, деконструируется, все, вроде бы, сходится, — но в итоге, ис/следователь оказывается в дураках… (К слову, “Возвращение Высокого блондина” посвящено второму интеллектуальному хиту 70-х: психоанализу Фрейда-Лакана.)
…Ту статью я так и не написал. В конце концов, что мне Гекуба и безуспешные литературные опыты Фуко и Барта? Другое дело — разгорающийся роман российской интеллигенции с постмодерном. Интеллектуальная собранность и ответственность никогда не были особенно характерны для интеллигенции, а мода на постмодерн обещает и вовсе освободить нас от презренных оков деспотического рацио. Мне кажется, что в проекте постмодерна российская интеллигенция нашла уникальную возможность в очередной раз увернуться от тяжкой необходимости взять на себя ответственность за собственную интеллектуальную деятельность ради сохранения дорогого сердцу интеллигента дилетантизма.
Помните, шуточное стихотворение Булата Окуджавы, в котором он обыгрывает название своего романа “Путешествия дилетантов”, основываясь на определении “фраер — на жаргоне, интеллигентный человек” (то есть дилетант):
Когда в прекрасный день разносчица даров
Вошла в мой тесный двор, бродя дворами,
Я мог бы написать, себя переборов,
“Прогулки маляров”, “Прогулки поваров”…
Но по пути мне вышло с фрайерами.
Характерно противопоставление “прозаических” профессий романтическим, хоть и “сниженным”, фраерам. Интеллигент — не профессионал, в отличии от западного интеллектуала. Об этом написано предостаточно, и надо сказать, что пресловутые “профессионалы”, которых ставят в пример бестолковым интеллигентам (по крайней мере российские авторы), во многом являются лишь дидактическим продуктом полемики. Никто ведь не хочет на самом деле, чтобы вслед за американскими интеллектуалами российские интеллигенты разбрелись по узко-профессиональным гильдиям, бросив читать общегуманитарные “толстые журналы”. Но со времен Петра Струве существует идеал нового интеллигента, который осознал необходимость личной “годности” и ответственности за производимую интеллектуальную экспертизу. Будь то литературная критика, история, или социальная теория.
Проект постмодерна в его популярном варианте противостоит идее всякой интеллектуальной ответственности; тщательная подготовка к анализу проблемы не имеет смысла, потому что реальный диалог с существующими исследовательскими традициями невозможен. По идее, любой человек, знакомый с азами “деконструкции”, базовой терминологией и с соответствующими эстетическими вкусами может оценивать работу “традиционных” профессионалов и создавать артефакты, в свою очередь экспертизе этих профессионалов неподсудные. Эта перспектива выглядит куда соблазнительнее альтернативного пути: образования, интеллектуальной дисциплины, надежды приблизиться к истине и сознания того, что в наших силах лишь обозначить территорию, где ее нет…
Однако, просто написать, что постмодерн, как мы его видим — интеллектуальное надувательство и тупик, особенно в современных условиях России, значит примитивно обозвать почтенный и вполне укоренившийся у нас институт. Так получилось, что я случайно оказался в самом центре современного постмодернистского литературо/ведческого процесса, и мое свидетельство “внутреннего наблюдателя” имеет, как раньше говорили, ценность исторического документа.
* * *
Все началось с того, что несколько лет назад я написал на двух страничках нечто, что мне показалось стилизацией в духе “Новых расследований” Х. Л. Борхеса. Идея была в том, что бедный А. С. Пушкин вовсе не был застрелен Дантесом. Презренный ловелас якобы промахнулся и этим поставил Пушкина в эстетически безвыходное положение: рассматривая дуэль в поэтике трагедии, он ожидал смерти обидчика или собственной гибели, по крайней мере — явного вмешательства Рока. Два промаха снижали трагедию едва ли не до уровня фарса, и тогда “творец судеб своих литературных героев решил исправить волю Творца и изменить по законам высокой трагедии исход дуэли, даже ценой отягощения своей души смертным грехом.” По дороге домой, А. С. стреляется в возке и просит секунданта объявить о его смертельном ранении на дуэли. Но недалекий Дантес не сразу догадывается воспользоваться обстоятельствами и укрепить свою славу бретера, слухи о самостреле доходят до Государя и церковных властей, и только благодаря заступничеству графа А. Х. Бенкендорфа поэта похоронили не за церковной оградой, как самоубийцу. Но именно по этой причине похороны прошли без подобающей торжественности и публичности, тело было перевезено ночью, почти тайно, в Святогорский монастырь…
Сама идея мне казалась интересной, хотя после всего, что было понаписано о Пушкине за последние 30 лет, вряд ли особенно оригинальной. Чтобы она не растворилась с самого начала среди псевдо-хармсовских анекдотов, ей нужна была особая форма, и этой формой я выбрал странные повествования Борхеса, в которых эрудиция тесно переплетается с выдумкой, факт и вымысел являются равноправными элементами “виртуальной реальности” книжного мира.
Следуя типичному борхесовскому канону, в качестве ядра истории я вставил “документ” — малоизвестные записки “псевдо-Данзаса”, которые, будто бы, Модзалевский датировал началом 1840-х годов, а авторство Роман Якобсон приписывал если уж не самому Данзасу, то осведомленному человеку из его ближайшего окружения. Вокруг документа я пустил размышления “Борхеса”, как бы связанные и в то же время не связанные с центральным фрагментом. Добавив в “борхесовское” повествование имена Карла Юнга и Педро Энрикес Уреньи, я счел программу-минимум по мимикрии выполненной. На этом, втором, этапе создания культурного артефакта, странная идея приобрела статус домашней литературной игры. Отстуканные на машинке странички я показал родным и нескольким знакомым, все посмеялись — и только. Идея не пропала, но никакого влияния приобрести не смогла, оставшись тем, чем и была по сути: формалистской конструкцией графоманского свойства. Дело было 1 апреля 1993 года.
Прошло два года. К тому времени я вполне освоил Word for Windows, а немногочисленные читатели моей первоапрельской шутки благополучно успели о ней позабыть. Я чуть отредактировал текст, сверстав его на компьютере в виде разворота журнала “Мировое Древо” в котором, по моему мнению, и должен был появиться мой псевдо-Борхес, будь он не псевдо, а подлинным. Я добавил рамочки и виньетки, подобрал шрифт и интерлиньяж, а главное, снабдил кратким вступлением публикатора. Мистификация, которая лежала в основе моего проекта (сюжет и авторство), подняла его еще на две ступени. Во-первых, ключевую роль сыграла технология, ведь именно ей обязан постмодерн тем, что вместо разоблачений досужего шарлатанства критики почтительно рассуждают об авангардном видении (в чем легко убедиться на лучших образцах в Гугенхайме, Музее современного искусства в Нью-Йорке или в Центре Помпиду). Благодаря лазерному принтеру и Word’у, в моих руках оказался не доморощенный опус для домашнего употребления, а “ксерокопия” публикации в солидном журнале. Во-вторых, дописанное мною вступление публикатора осеняло текст авторитетом филологической науки, в результате чего первоначальная идея оказывалась под многогранной защитой: историю дуэли рассказывает псевдо-Данзас, которого публикует Борхес, которого раскопал публикатор, которого печатает “Мировое древо”. Фокус возможных сомнений переместился от замысла к исполнению, а это величайшее достижение постмодерна: художественная ответственность переносится от автора — к технологии воплощения, а в наше время технология творит чудеса…
Меня больше не беспокоили возможные огрехи стиля или нестыковки сюжета: я был почти уверен, что никто на это не обратит внимания, коль скоро мое произведение приобрело статус “текста, опубликованного солидным изданием”. Это был блеф, но я решил проверить могущество технологии. 1 апреля 1995 года (я честно оставлял людям возможность дезавуировать мои намерения на вполне формальном календарном основании) я представил “ксерокопию” моего псевдо-Борхеса избранной публике. Результат превзошел мои ожидания: на меня серьезно обиделась моя ОЧЕНЬ образованная знакомая, когда через несколько дней я открыл ей правду. Оказалось, что она уже успела рассказать об удивительной идее Борхеса кое-кому и теперь я поставил ее в дурацкое положение…
Я понял, что нежданно-негаданно смастерил “ловушку для интеллектуалов”, но одно обстоятельство мешало мне признать эксперимент полностью удавшимся. Ведь показывая распечатку на лазернике, я убеждал людей, что это фотокопия подлинной публикации, то есть эксплуатировал их доверие ко мне. Нужно было замкнуть круг, попытавшись на самом деле опубликовать мое произведение в соответствующем издании. Для этого я надеялся использовать в качестве козыря учебу в американской докторантуре: согласитесь, что получить неизвестное эссе Борхеса из Америки вовсе не то же самое, что получить его из Казани. Но как-то мне все было некогда весной, а я твердо решил оставить жертвам моей мистификации ключ к разгадке, представив свой артефакт на 1 апреля.
За всякими срочными делами я надолго забыл о своем замысле и вспомнил о нем только минувшей весной, когда я вернулся-таки в Казань собирать материалы для диссертации. Жертву не пришлось долго искать: “тонкий журнал читающим по-русски” под названием “Пушкин” буквально напрашивался в качестве идеального объекта моего эксперимента. Высокомерная постмодернистская тусовка “Пушкина” не давала повода для угрызений совести “честного профессионала”: я не собирался обижать детей, или обманывать бедных гуманитариев, для которых лазерный принтер — чудо XXI века и слово свято. В конце концов, моя история была про Пушкина, а кто на нас с “Пушкиным” придет, тот…
Итак, 30 марта 1998 года я послал в редакцию “Пушкина” письмо, которое я тут приведу целиком, так как оно явилось кульминацией рассказываемой истории.
Уважаемый Господин Павловский,
Ваш журнал кажется мне единственным и естественным прибежищем в сложившейся вокруг открытого мною документа ситуации. В ходе работы над докторской диссертацией в университете Ратгерс (Нью Джерси, США) я неожиданно наткнулся на совершенно неизвестный текст Х. Л. Борхеса. Я перевел его и с кратким моим комментарием немедленно отправил в редакцию альманаха “Мировое древо” (по рекомендации Вяч. Вс. Иванова). В Москве этот материал приняли восторженно, он был принят в очередной (пятый) номер и я даже получил копию (прилагаемую) гранок номера. Каково же было мое удивление, когда уже в Казани я открыл вышедший номер альманаха и не нашел в нем эссе Борхеса. Никакой информации о внезапной перемене в решении редакции официально я не получил, но неофициально мне передали, что материал мой “компрометирует А. С. Пушкина”. Я надеюсь, что журнал, повторяющий, что Пушкин — это наше все, по-другому отнесется к неизвестному в России эссе Борхеса.
Я приношу мои извинения альманаху “Мировое древо” и Вяч. Вс. Иванову за поминание их всуе, но ведь я должен был оправдать технологический элемент моего артефакта, а снять трубку и спросить — а знаете ли вы такого-то? — дело минуты. Против меня играл и казанский адрес, да и сомнительная идея, что в штате Нью-Джерси водятся неизвестные рукописи Борхеса. Любой профессиональный журналист первым делом связался бы со мной, чтобы затребовать оригинал “эссе” Борхеса, выяснить ситуацию с копирайтом и элементарно проверить мою персону. А это было бы для меня и вовсе худо, так как в последний момент, по настоянию жены, я подписал письмо псевдонимом Олег Процик. Она опасалась, что я скомпрометирую себя как профессионала-историка в том маловероятном случае, если меня все же опубликуют. Я же пошел на это еще и по эстетическим соображениям: мистификация должна пройти и последнюю, пятую ступень, представ как безликий артефакт, скрыв подлинное авторство. Сейчас я понимаю, что поставив под письмом имя моего приятеля по докторантуре, я подсознательно выбрал самого “постмодернистского” человека в моем окружении, релятивистски относящегося ко всему, начиная от своего джендера и кончая эпистемологическими основаниями политологического анализа…
Ответ из журнала пришел почти месяц спустя, по электронной почте:
Уважаемый Олег Процик!
Спасибо Вам за письмо и перевод.
Текст Борхеса с Вашим кратким комментарием будет опубликован в 6-ом номере журнала Пушкин (от 1-го мая 1998 г.) В понедельник, 27 апреля, мы получаем тираж. Практически сразу же отправим Вам почтой авторские экземпляры.
С уважением,
Глеб Павловский
Как говорится, “й-ес-с-с!”
Раскусили ли в редакции “Пушкина” мою мистификацию? Не знаю. Уверен только, что постмодернистской ловушки совершенно избежать там не смогли. Ведь проверить мой материал по телефону или электронной почте — значит проявить заинтересованность в его “истинности”, а эта гносеологическая категория чужда подлинному постмодерну. Куда проще опубликовать сомнительный кусок между эссе М. Ямпольского и самого Г. Павловского. Увы, постмодерн размывает чувство юмора…
В заключении скажу, что завершившийся столь удачно эксперимент по изобретению “шедевра” постмодерна (я имею в виду, конечно же, Борхеса, а не себя) и приданию ему статуса факта культуры имел неожиданное продолжение. Расстроенность культурных связей в России помешала “Триумфальному шествию” моего псевдо-Борхеса по стране, да и трудно уследить за возможной реакцией. Но у меня есть разворот главной газеты Казани “Республика Татарстан” от 6 июня 1998 года. В рубрике “Неизвестное об известном”, в разделе “Сегодня — Пушкинский день”, было перепечатано из “Пушкина” мое эссе. Правда, газета отнеслась к этому предприятию творчески: ссылка на первоисточник опущена, и само эссе опубликовано “с некоторыми сокращениями”, зато с портретом А. С. Пушкина работы Ю. Селиверстова.
Хотя меня и возмутили допущенные купюры (взялись редактировать самого Борхеса!), гордости моей не было предела. Еще бы, ведь оказался запущенным механизм культуры, мой псевдо-Борхес больше не домашняя литературная игра, не удел междусобойчика высоколобых интеллектуалов, он пошел в народ! Началась вторая фаза его бытования, которая должна в обратном порядке повторить все шаги предыдущей. На первом этапе пропал источник публикации — очень серьезный журнал “Пушкин”. Действительно, если “неизвестное” эссе Борхеса — свершившийся факт, то никто не вправе узурпировать право на его публикацию. Я надеюсь, что на следующем этапе, при перепечатке в местной прессе из солидной “Республики Татарстан”, исчезнет и имя публикатора — моего релятивистского друга Процика с-под Николаева. Хорхе Луис Борхес останется наедине со своим неизвестным детищем. А возможно, через несколько лет, пески культуры поглотят и его имя, и дети будут узнавать от родителей, что бедного Александра Сергеевича хоронили ночью, потому что он дерзнул нарушить правила православной морали…
Страшновато? Мне страшновато, хотя постмодернистская культура выбрасывает на читательский рынок подобные “артефакты” ежедневно, ничуть не заботясь возможными последствиями. Я же сознаю свою ответственность за “вышедший из-под контроля” эксперимент и потому прошу: не судите строго. Кто-нибудь нас да вытащит из тупика интеллигентского дилетантизма. Пушкин, что ли?
P.S. И все-таки журнал “Пушкин” мне отомстил, за постмодернистами всегда остается последнее слово. Помните, в записке Г. Павловский обещает выслать мне авторские экземпляры 27 апреля? Прошло семь месяцев, я так ничего и не получил. Опять надули!