(армия и общество в СССР/России за последние 10 лет)
Прощай, оружие
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1999
Прощай, оружие
Алексей Левинсон
ОБ ЭСТЕТИКЕ НАСИЛИЯ
АРМИЯ И ОБЩЕСТВО в СССР/РОССИИ ЗА ПОСЛЕДНИЕ 10 ЛЕТ
Андрей Синявский, самый известный советский диссидент, говорил, что у него с советским государством “эстетические расхождения”. Цена, заплаченная иной эстетике, составляла несколько лет заключения в лагере. Эстетика, как мы ее здесь понимаем, — это обобщенное и ясное для смотрящих пластическое выражение социальной функции или воли того или иного института. В данном случае — института, связанного с насилием. Эстетика насилия — это то, что нам сообщают о насилии, прежде чем его применить.
Для любого общества его армия представляет в той или иной мере проблему. Армия, с одной стороны, есть всегда зона действия более жестких норм и запретов, чем в обществе в целом. Но армия по самой своей сути основана на снятии самого фундаментального запрета: запрета на убийство себе подобных.
Уже по этим причинам военные отгорожены от общества. Это ограждение имеет символический характер и в разных обстоятельствах выражается либо забором с колючей проволокой, либо движением строем и в ногу, либо хотя бы униформой.
Во всех современных регулярных армиях внутриармейская, внутриказарменная среда имеет свою эстетику, зачастую нарочито противопоставленную эстетике гражданской среды, сколь бы разнообразна она ни была.
Начнем с формальной военной эстетики. Так мы назовем все те объекты с их эстетическими характеристиками, которые принадлежат армии как формальному институту. Множество из них явственно промаркировано специальными знаками, чтобы все, кто не «свои», опознали их принадлежность. На живых людях, как на вещах или скотине, ставят клейма со словами и аббревиатурами: «ВС России», «US Army», «RAF» и др.
Армейская среда наиболее богата эстетически проработанными знаками с жестко закрепленными значениями. Военная геральдика, знаки различия, знамена, ордена и пр. предназначены внешним наблюдателям (считается, что противнику, но практически, конечно — «своим» штатским).
Есть ряд относящихся к военному обиходу утилитарных, незнаковых предметов, которые тем не менее становятся знаками и символами. Таких символов немало пришло из прошлого, а в современности ими бывают силуэты знаменитых кораблей, популярные марки военных автомобилей и пр. Отметим один из объектов с уникальной семиотической биографией — автомат Калашникова. Ему даже довелось присутствовать в качестве элемента в гербе одной из африканских стран. Известный своими характерными очертаниями сотням миллионов людей, он не только метка распространения «советского влияния», но знак массовой культуры для маркирования принадлежности к общностям и людям определенного склада.
Часть объектов является, так сказать, интимно-военными, их не наблюдает ничей взгляд извне. Таковы технические устройства, документы, помещения и пр., специально охраняемые военной тайной. Но есть и не секретные объекты, которые тем не менее скрыты от посторонних. Таковы многие военные машины и приборы, но также и детали обмундирования, предметы военного быта. Они все значимым образом отличаются от своих «штатских» аналогов (если таковые есть), и эта значимость адресована не штатским людям как таковым, а тому, что осталось от штатских в душах кадровых военных и проходящих срочную службу.
О чем говорят «штатские» вещи? Как предлагает считать Бодрийяр1, европейский домашний интерьер сообщает его обитателю и гостю о том, что этот дом принадлежит этому хозяину, или же о том, что этот частный человек принадлежит этому дому, этой семье.
Человек в казарме не принадлежит себе, и вещи не принадлежат ему. Они также не посягают на него лично, он им безразличен. Вместо него может быть другой и третий такой же. Подобным безразличием отличаются многие среды — например, среда пассажирского вагона, но эту среду человек посещает и покидает по собственной воле. В армии, основанной на всеобщей воинской повинности, этой добровольности нет.
Проблема не в том, что армейское априорно хуже штатского в эстетическом отношении. Нередки обратные случаи. На вкус рабочего и крестьянина, в Рабоче-Крестьянской Красной Армии военная одежда была лучше той, что он носил дома. Сегодня устройства и инструменты, с которыми российский солдат имеет дело по своим воинским обязанностям, могут быть более удобными и эргономически продуманными, чем те, с которыми он имел дело на гражданской работе.
Но у всех без исключения штатных, табельных, уставных объектов, из которых складывается формальная военная среда, есть общая черта. Они символически противопоставлены объектам среды внеармейской2.
Разумеется, они попадают в эту среду. Часть контактов с ней предусмотрена: это публичные парады, увольнения на выходные, ношение формы вне расположения части и т.п. — это в случае общения со «своими». Но знаковой является изрядная доля поведения при столкновении с «чужими» — неприятелем, другой армией3.
Что еще говорит вещная среда военнослужащему, кроме того, что «ты не дома»? Она говорит ему, что его нет как личности.
Предметное окружение военнослужащего состоит в значительной части из фабричных, серийно произведенных вещей. Таково прежде всего оружие. Разумеется, нам здесь не описать всех смыслов оружия, оно принадлежит к классу самых семиотически богатых предметов. Ограничимся несколькими аспектами.
Согласно требованиям устава Советской Армии, военнослужащий обязан любить свое оружие. Нам не известно более ни одного случая, когда любовь предписана к исполнению юридически обязательным образом. Устав и обряд присяги оформляют отношения военнослужащего с оружием как род брака. Отличие «невесты» не в том, что она «механическая» (такой брак, по метафоре Маклюэна, заключают, например, миллионы автовладельцев), но в том, что она достается жениху не по выбору и не по его воле. Выбрать оружие по себе — прерогатива рыцаря, богатыря, боевика, террориста, бандита, но не рядового. Семиотика табельного оружия военнослужащего иная, чем у купленного гражданским лицом по выбору, пусть это один и тот же пистолет.
Любовь к оружию предписана 18—20-летним мужчинам, которым в силу требований того же устава фактически предписан целибат. Их оружие делится на два рода. Это механизированные, усиленные органы отца/самца. Их функция — прободение. От патрона 5,45 мм. до межконтинентальной ракеты они имеют одну и ту же фаллическую форму, диктуемую архетипом не менее, чем аэродинамикой. Другой род оружия — механическая, стальная утроба. Это бронированное материнское укрытие — танк, БТР, субмарина и т.д.
Молодому мужчине вольно осознавать или не осознавать в этих объектах любви названные метафоры, но они действуют. При этом существенной для личности оказывается неиндивидуальность, множественность исторгаемых стволами и установками снарядов, неиндивидуальность укрытий, доставляемых броней. Эстетика братской могилы и воинского кладбища довершает это назидание: ты рядовой, рядовой.
Советская армия, продуктом распада которой являются Вооруженные силы современной России, была основана на вполне определенной демографической концепции боевых действий. Так называемая живая сила представляет собой расходный материал, наряду с горючим, боеприпасами и пр. За спиной мыслилась страна с бескрайними просторами, неисчерпаемыми недрами и бессчетным населением. Как исстари говорилось, «бабы еще нарожают».
Победа над гитлеровскими войсками была одержана этой армией, как известно, разменом жизней в гораздо худшей пропорции, чем рубль к марке. Но это была победа, и концепция массовой армии закрепилась4.
Эстетика армейского оружия, во всяком случае, свободна от одного упрека — в неискренности. Оно честно сообщает всякому приставленному к нему его судьбу и цену его личности. Об этом, в частности, вещает эстетика строя, шеренги, парада как демонстрации оружия и принадлежащих ему военнослужащих (ср. выражение: «прислуга» — при артиллерийском орудии)5.
Но органам восприятия военнослужащего адресуется отнюдь не только оружие. Еще раньше, чем он ощутит его холодок и жар, ему предстоит соприкосновение с фактурами армейской одежды, белья, обуви. Фактуры должны быть грубыми, чтобы выражать неприхотливость военного, противостоящую изнеженности штатского. Они, далее, должны быть грубыми, чтобы поддержать идею имманентной жестокости военного дела. Прилежащее к солдатскому телу его белье должно быть дешевым. (Заметим, это требование не распространяется на оружие. Системы, которые обслуживают юноши в «х/б б/у», могут стоить миллионы.)
До сих пор мы говорили о военных предметах и изделиях, которые приготовляются промышленным способом. Среда казармы, однако, в значительной мере оказывается хотя и типовой по замыслу, но штучной по исполнению. По порядкам, существовавшим в Советской Армии, места своего обитания и расположения армия строила и обустраивала сама. При этом значительная часть строительных, ремонтных и т.п. работ проводилась и проводится (где еще проводится), силами наличного состава военнослужащих. Люди живут в казармах, зачастую построенных либо отремонтированных своими собственными руками или руками таких же, как они, солдат, служивших здесь несколько лет назад. Продукты этой работы носят своеобразный отпечаток индивидуальности исполнителей, отражают меру их мастерства, аккуратности и т.п. Но, в отличие от построенного своими руками родного дома, строящаяся казарма, разбиваемый плац и т.п. делаются по приказу начальствующего (его звание и должность зависят от уровня объекта). Он принимает те решения, которые определят на долгий срок — до «дембеля»! — эстетические характеристики среды обитания солдат.
Военные городки, казармы, столовые, туалеты поэтому различаются от части к части, это могут отметить те, у кого меняется место службы. Но руководящие принципы вкуса всех тех, кто обустраивал и декорировал эти пространства несвободы, общие. Здесь господствуют свои представления о красоте. Их стоит назвать мужским дизайнерским фольклором. Он оторван от мировой художественной культуры посильнее, чем «примитивное искусство». Этот фольклор напрямую контактирует с тем, что образует суть и главную проблему современной российской армии в ее взаимоотношениях с обществом — с системой внутриармейского насилия.
Об этом теперь и пойдет речь.
Десять лет назад, в июле 1988 года, разразился громкий скандал, обнаживший накопившуюся напряженность в отношениях армии и общества. Предмет — издевательства солдат второго года службы над солдатами первогодками, система, ставшая тогда известной читателям под именем «дедовщина» (служившим в армии она была известна и без газет, но они помалкивали).
Тогда популярная газета «Комсомольская правда» дерзнула напечатать статью М. Мельника «Случай в спецвагоне» о том, как первогодок, доведенный издевательствами старослужащих до исступления, застрелил их (убито 8 человек)6.
Этот случай — типовой. Только в открытой печати сообщалось о дюжине подобных казусов за эти годы. Специалистам известно гораздо больше. Все эти трагедии разыгрывались по одному и тому же стихийно складывающемуся сценарию, различаясь числом лишь убитых. Сценарий эксцесса (издеваются над многими, но над одним особенно, он не выдерживает, а оружие — рядом…) не изменился за десять лет, и в этом одно из свидетельств, что неформальные структуры в российской армии также не изменились с советских времен.
Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) в 1997 году провел опрос: КАК ВЫ СЧИТАЕТЕ, ЗА ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ СЛУЧАЕВ ДЕДОВЩИНЫ, НЕУСТАВНЫХ ОТНОШЕНИЙ В АРМИИ СТАЛО БОЛЬШЕ ИЛИ МЕНЬШЕ?
Доля ответивших: «больше» или «столько же» в шесть раз превышала долю ответивших: «меньше». В некоторых социальных группах, например среди юношей-студентов, превышение было более чем двадцатикратным. Разумеется, этот результат — свидетельство не столько состояния дел в армии, сколько отражения этих дел в общественном мнении.
Наличие неформальных структур внутри формального института тривиально. Правилом является и наличие неформальных отношений между военнослужащими. Более того, в значительном числе армий такие отношения оказываются достаточно конфликтными, стрессогенными. Эрвинг Гоффман почти сорок лет назад описал ряд механизмов насильственного контроля, которые складываются в местах, которые он назвал «узилища» (asylums)7.
В Советской Армии, начиная с конца 70-х гг. структуры внутриармейского насилия разрослись и постепенно подчинили себе нижние этажи формальной армейской организации. Армия извне представляла собой государственный институт со всей надлежащей атрибутикой и семантикой, а для призываемых на срочную службу оказывалась реальностью совершенно другого рода. Они попадали под ничем не ограниченную власть солдат, призванных на год раньше них. Помимо полагающегося обучения, работ и прочего, предусмотренного уставами и правилами службы, они год несли ярмо рабов, выполняющих любые прихоти «дедов» — солдат старшего призыва.
На следующий год они сами оказывались «дедами» и, поддерживая эту адскую механику дедовщины, превращались из рабов в господ, из жертв в палачей.
Наш анализ8 показывает, что в целом дедовщина является механизмом ресоциализации, перенастройки усвоенной юношами «школьной», «материнской», ценностной системы в «мужскую», нормативную систему. Первая апеллирует к «общечеловеческим ценностям», вторая основана на сугубо локальных и сиюминутных нормах. В первой есть категория ответственности и вины, во второй — приказания и наказания. Первая построена на силе закона, вторая на законе силы. Насилие есть главный язык «дедовщины»
Первый период, наполненный террором, физическими истязаниями и лишениями, производит в субъекте разрушение вышеназванной «домашней» или «гражданской» системы представлений, ценностей и пр. Второй период, представляющий максимальные в тех условиях блага и привилегии, закрепляет «армейские», «дедовские» начала в его личности.
Можно говорить, что перед нами «неклассический», но мощный, развернутый по фазам механизм формирования особого варианта авторитарной личности, имеющей опыт рабства и порабощения, испытавшей пытки и умеющей пытать.
Подобные системы социализации и раньше складывались в некоторых анклавных субкультурах — детских исправительных колониях, некоторых молодежных группировках и пр. В Советской Армии они, как мы уже сказали, сумели соединиться с ее формальными структурами. Офицеры низшего звена стали использовать эту систему как средство управления молодыми военнослужащими, передав ей свои функции, превратив ее, таким образом, в неотъемлемую часть армейской системы.
За счет полного подчинения младшей половины призыва оказалось возможным осуществлять значительный объем не предусмотренных формальными правилами работ, то есть бесконтрольно и совершенно бесплатно использовать рабочую силу сотен тысяч молодых людей. Заставляющие их работать «деды» оказывались включенными в возникающие при этом процессы нелегального перераспределения средств, расхищения ресурсов и пр.
Замкнутость «дедовских» сообществ, всегда основанных на локальных связях, характерные для них черты тайного мужского союза приводили к тому, что связанные с дедовщиной множественные преступления против личности, равно как и внутриармейская коррупция, в которую включалась система «дедовщины», будучи известны буквально миллионам, до поры публично не обсуждались, оказывались своеобразным секретом для общества.
Но эпоха гласности сделала свое дело.
Публичным событием стал не сам казус, а публикация статьи о нем в массовой печати. «Комсомольская правда» тогда была самой тиражной ежедневной газетой мира (ок. 20 млн. экз., «Труд» и «Женьминьжибао» ей уступали.) И эта газета получила самое большое число откликов на статью (около 15 тыс.) за всю свою прошлую и последующую историю. Возможно, этот рекорд останется не побитым никогда. (Автору этих строк довелось тогда проводить социологический анализ той почты).
Письма резко делились на две неравные части. Одну составляли выступления с протестом против публикации, наносящей, по их мнению, ущерб армии как институту, который «является опорой государства и воспитывает настоящих мужчин». Другую часть составляли письма, обличавшие армию в неисполнении именно вышеназванных функций защиты страны и воспитания граждан и обвинявшие ее в том, что она «морально и физически калечит наших сыновей, которых мы ей доверили». Мера стеретипизации в рамках этих двух типов была необычайно высокой. Письма первого рода можно назвать «военные», письма второго «материнские». Речь идет о ролевых позициях, авторами первого рода были чаще всего отслужившие срочную («дембеля»), кадровые военные, но иногда и их жены, сестры и матери — они принимали взгляд своих мужчин. Среди писем второго рода часть была от юношей-допризывников, часть от офицеров, возмущенных положением в Вооруженных силах, но большинство писем было от матерей, у которых сыновья ушли или скоро уйдут в армию. (Внутри этой категории особую группу составили письма с описанием трагедий, приключившихся с сыновьями. Там было все — пытки, увечья, убийства, доведения до сумасшествия и самоубийства.)
Соотношение писем было с многократным перевесом в пользу «материнских». Но читательская почта может быть не вполне представительна относительно общества в целом. Были предприняты усилия, чтобы проверить полученные выводы репрезентативным опросом всего населения.
В опросе, проводившемся в 1990 г. ВЦИОМ по репрезентативной выборке среди всего населения СССР (№ = 1848 чел.), на тему КАКОВО ВЛИЯНИЕ АРМИИ НА МОЛОДЕЖЬ? Предлагалось выбрать между вариантами ответов: «нравственно и физически закаляет» или «морально и физически калечит». Выявилось преобладание второго ответа. Приведем график, на котором показано, как меняется мнение от младших возрастных групп к старшим (возраст отложен по горизонтальной оси). Значения по вертикальной оси указывают, во сколько раз мнение о том, что армия «морально и физически калечит» молодежь высказывалось чаще, чем мнение, что армия «нравственно и физически закаляет» молодежь.
На графике ясно видно, что позитивно оценивали роль армии в воспитании молодежи (то есть поддерживали «военный» дискурс) только люди старшего возраста. Пик претензий к армии приходится на годы призыва, и женщины тогда реагировали много острее мужчин.
Надо отметить, что почти все женщины, писавшие в «Комсомольскую правду», оправдывали того, кто убил насильников, а вину возлагали на офицеров и армию в целом.
Такой же результат давали и опросы. Вот ответы на соответствующий вопрос в том же исследовании (в % от числа опрошенных).
КАК ВАМ КАЖЕТСЯ, КТО В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ВИНОВАТ В ТОМ, ЧТО В АРМИИ ПОЛУЧИЛА РАСПРОСТРАНЕНИЕ «ДЕДОВЩИНА»?
Опрос ВЦИОМ в сентябре-октябре 1990 года, опрошено 1848 чел, репрезентирующих взрослое население СССР
среда, в которой растет молодежь, —
родители, учителя, все, кто
занимался ее воспитанием до армии 28
сама армия, командиры, допускающие
и поощряющие насилие
среди подчиненных 60
другие 3
з/о 9
В статье «Комсомольской правды» для описания был выбран случай, когда жертвой насилия и палачом насильников оказался юноша из Литвы. Общественность Литовской республики и до этого не раз — и тщетно — ставила вопрос о том, чтобы ее призывники служили на своей территории. Но теперь всколыхнулась вся Литва. Было сделано новое обращение к военному руководству СССР и вновь получен отказ. Это сыграло немалую роль в намерениях отделиться от Советского Союза.
В армии насилие осуществлялось не только одним призывным поколением по отношению к другому. Господствующие сообщества формировались как «землячества». Возникали сложные этно-лингво-территориальные конгломераты, объединявшие людей, которые вне армии порой не ощущали никакой общности. (Так сложилась, кстати, ставшая ныне обиходной категория «лица кавказской национальности». Это определение, которое политорганы давали одному из землячеств на казенном языке своих рапортов, там фигурировали также «азиатская» «славянская» и «прибалтийская» национальности. На казарменном жаргоне они звались иначе — «чурки», «бамбуки», «шашлыки» и пр.) Советский Союз стал разваливаться на куски сперва в той его микромодели, которой была армия, запертая в своих военных городках.
Приведем данные о соотношении ответов: «армия морально и физически калечит молодежь» и «армия нравственно и физически закаляет молодежь», полученных от мужчин титульной национальности в Российской Федерации (т.е. от назвавших себя русскими), на Украине (от назвавших себя украинцами), в Белоруссии (аналогично), в республиках Средней Азии (назвавших себя таджиками в Таджикистане, узбеками в Узбекистане и т.д.), в республиках Прибалтики (аналогично), а также отдельно — от русских, проживавших в этих республиках. Указывается доля (в % от всех опрошенных в данной группе), выбравших данный ответ.
МНЕНИЕ ОБ АРМИИ И ЕЕ ВЛИЯНИИ НА МОЛОДЕЖЬ
ответы мужчин титульной национальности и русских из других республик СССР
русские русские украин. Белор Ср.Аз. Пблт
в РФ
дает нравственную 34 27 30 44 44 6
и физическую закалку
морально и физически 43 50 45 31 32 67
калечит
Из этих данных во многом видна последующая история СССР и независимых государств, образовавшихся из него. Видно, что думали о Советской Армии в Прибалтике и какую роль там могли играть русские, видно, почему надежды на Белоруссию как союзника у российских генералов больше, чем на Украину и т.д.
Тот факт, что проблематика насилия в армии высвечивает вопросы гораздо большего масштаба, касающиеся судеб народов и государств, не случаен. Советское государство было построено на армии как на парадигмальной основе. Армия как наиболее чистый образец статусных отношений, сочетающихся с ценностями служения, бескорыстия, долга и т.д., претендовала в «военном дискурсе» быть хранителем лучшего, что есть в народе и строе. Далее, огромная армия, находящаяся в символическом центре общества, опять-таки мыслящаяся гарантом его безопасности в мире, исполненном враждебности, была raison d’etre огромного комплекса производств, науки, управления. Как все чаще стали говорить сегодня, в СССР никакой промышленности, кроме военной, фактически и не было.
При этом сложившаяся система была нацелена прежде всего на самовоспроизводство. Экспансия, в отличие от того, что часто думают, не была ее целевой функцией, она оказывалась эпифеноменальной. (Это не может менять ее моральной или правовой оценки, речь идет о ее статусе.) Конечно, в каких-то штабах разрабатывались и хранились планы танкового броска к Атлантическому или Индийскому океану. Но сама разработка этих планов имела целью не бросок, а всевозможные мероприятия по подготовке к нему — прежде всего в виде строительства самих танков, заводов для их производства, а также соответствующей сырьевой базы. В период гласности было обнародовано немало свидетельств того, что промышленность СССР десятилетиями работала сама на себя или создавала изделия, которые не были предназначены к употреблению.
Танковую обсессию советских военных и промышленных начальников можно объяснять разными причинами. Можно — психоаналитически, сказав, что Сталиным владели фобии и подсознательное стремление спрятаться в бронированном ящике. Можно считать, что воспроизводилась ситуация предвоенных лет, когда нарком Клим Ворошилов и маршал Семен Буденный, чьи слава и авторитет были связаны с конницей, не разрешали модернизировать армию и пересаживать ее на бронетехнику. В итоге всадники с шашками первыми легли под танки вермахта… Военачальники следующего поколения (воспитанные на славе танковых сражений), вообразили, что уроком из этой истории будет держаться танков всегда.
Но самым главным объяснением будет не то, которое ставит процесс в зависимость от воли нескольких пусть даже весьма властных особ.
Советский милитаризм — особая система, в которой потребности тяжелого машиностроения в заказах провоцировали внешнюю политику конфронтации и холодной войны, и в которой армия была опорной точкой этой конструкции. Все время готовясь к войне, она оставалась к ней неготовой — эта ситуация представляется абсурдной со всех точек зрения, кроме одной. А именно — с точки зрения интересов массовой бюрократии.
Система, которая была исторически найдена как форма в ходе сталинской индустриализации, усовершенствовалась во все последующие. Параметр, который она максимизировала, был, в отличие от декларируемых целей, не эффективность и не военный потенциал. Она предполагала огромное количество командных постов, руководящих должностей, предметов управления и ведения и содержала возможность порождения новых объектов, которые можно возглавлять9. Основной целью советской бюрократии было расширенное воспроизводство себя. Милитаризация экономики и общества являлась для этого одним из главных системных средств. Армия выступала в роли и рационального обоснования военного производства, и ценностного обоснования принудительной дисциплины труда, и в качестве идеала общественного устройства.
На нижнем этаже армии, от которой при этой системе требовалось в первую очередь быть большой, возникла гротескная реплика этих статусных отношений, пронизывающих всю иерархию. Дедовщина, как чудовищная игра, в которой власть и насилие осуществляются ради них самих, пародировала систему, в которой руководство как функция осуществляется ради себя самого. Многоэтажной авторитарной схеме, в которой каждый начальник попирает нижестоящего и пресмыкается перед вышестоящим, отвечает порядок, при котором на первый год ты тот, кем помыкают, на второй год ты сам помыкаешь.
Международная общественность, а германская — в особенности, знакома с эксцессами «дедовщины» и «землячеств» по тем временам, когда из расположения ЗГВ в объятья «вероятного противника» дезертировали первогодки и солдаты притесняемых категорий, не выдерживавшие насилия в свой адрес. В 1991 году во Франкфурте на Майне вышла брошюра «Школа ненависти и насилия. Нарушения прав человека в Советской Армии» с грифом Международного Общества Прав Человека10.
Точного числа погибших в результате «дедовщины» мы не знаем, но подсчитанное по данным Комитета солдатских матерей оно едва ли не больше, чем официально объявленное число потерь Советской Армии в Афганистане и федеральных войск в Чечне за тот же срок. (Об убитых с афганской и чеченской стороны мы сейчас не говорим). Число жертв велико, страдания, которые они приняли, неимоверны. Обсуждение их участи не может вмещаться в статью, обсуждающую эстетику насилия. Предмет слишком далеко выходит за рамки эстетики.
Мы намерены обсуждать судьбу тех, кто выжил, кто из «духов» и «слонов» (клички молодых на различных стадиях службы) сам превратился в «деда» и творил с другими то, что творили с ним. Здесь уместны вопросы об эстетике, как оформлении этой причудливой этики, казалось бы следующей принципу воздаяния каждому по его делам, но ставящей вверх дном все понятия о справедливости, на которых построено римское/европейское право.
Вопросы не праздные, ибо пусть число погибших в адском механизме дедовщины тысячи или десятки тысяч, число благополучно прошедших эту школу — миллионы.
Для этих миллионов эстетика казармы стала обобщающей рамкой совершившегося с ними процесса социализации, заменяя ценностно-концептуальное его осмысление (последнее тщательно блокируется и на первом и на втором этапе).
Подобно тому, как бесправию первогодков противостоит своевластие «дедов», в казарме противопоставлены грязь и поддержание чистоты.
В казарме низменная, табуированная телесность непременно выставляется наружу. Интимность уничтожается. «Весь близлежащий лес был загажен. «Красная звезда» служила туалетной бумагой. По воскресеньям закапывали испражнения, а с понедельника лес загаживался опять», — писал солдат.
«В бане разрешалось мыться раз в неделю» (при том, что все работы, кроссы и прочие нагрузки — в одном и том же исподнем), — сообщают прошедшие армию. Герой книги «Сто дней до приказа», молодой солдат, стоя рядом с женщиной, мучается запахом собственного белья.
Грязь, в которую погружены первогодки и все иные категории подчиненных, выполняет внешнюю роль социального стигматизатора и внутреннюю роль угнетения личности.
Грязи и произволу в отношении людей видимым образом противостоят чистота и порядок в отношении вещей. Поверхности, которые окрашены, побелены, покрыты плиткой или пленкой, выровнены по приказу непосредственного начальства и по его вкусу, подлежат непрерывному уходу. Уборка имеет характер ритуала и репрессии разом. Уборка есть не действие в свете ценности универсальной чистоты, но соблюдение «местных» норм и специально выдуманных правил. Скажем, в одной части от моющих (а это всегда «молодые») требуют: мыльная пена должна быть по колено. В других, наоборот, мыть в порядке наказания заставляют мылом, которое специально сварено, чтоб не мылилось.
Не менее тягостным является поддержание красоты. Одним из самых распространенных является ритуал заправки кровати: одеяла, полоски на них, угол простыни и многие другие элементы выравниваются по нитке, выставляются строго параллельно или строго перпендикулярно. Этот порядок и есть казарменная красота. Такова общая эстетика казармы. Но в конкретных случаях ритуал включает такие невообразимые детали, как расчесывание ворса на шерстяных одеялах в определенном направлении и такие экзотические технологии, как выравнивание складки на одеяле с помощью табуретки и тапочка.
Здесь в самом деле налицо определенные принципы пространственной, пластической организации объектов. Здесь вообразим эффект если не наслаждения, то любования. Прошедший эту школу приучается любить (если, конечно, не ненавидеть), симметрию, параллелизм, правильность, регулярность как признаки надлежащего социального порядка. Словом, есть немало оснований, чтобы повторять — да, в казарме есть своя эстетика, есть своя красота в строе, шеренге, и т.д. и т.п.
Но не забудем, однако, кардинальное отличие казарменной красоты от обычной. Последняя есть ценность, и притом универсальная, а казарменный порядок есть норма, и притом частная. То, что это так, подтверждается репрессией, наказывающей отступление от данной, придуманной в данной части декоративной формы. Более того, для первогодков обсуждаемая красота, (как и чистота) оборачивается прежде всего наказанием, издевательством.
Солдатский фольклор отражает это так:
— Возьми лом и подмети плац!
— Зачем лом, метлой же лучше мести!
— Мне не надо, чтобы ты подмел, надо, чтобы ты помучился.
В уникальном документальном фильме, снятом в рядовой казарме
«ДМБ-91»11 можно видеть, как молодых заставляют натирать до блеска натертый пол. Уборка по ночам, многократное перемывание одних и тех же мест превращают труд по уборке в пытку и каторгу. Разумеется, тем самым достигается деструкция «гражданского» или «рационального» представления о чистоте.
Задачей первого года в механике дедовщины является уничтожение гражданской личности, поэтому очень значительна роль абсурда, нарушения здравого смысла, нормальных отношений между вещами. Принуждение к (казарменной) чистоте и (казарменной) красоте побоями и оскорблениями помещает переживания красоты симметрии ровных поверхностей и т.п. в репрессивный контекст. Но на первом году это репрессии, направленные против тебя (тебя угнетают этой красотой). А на втором году принципы прекрасного, воплощенные в идеальной чистоте и идеальном порядке, есть твои инструменты репрессии и властвования, средства абсолютного владения людьми.
Добавим, что реализуемый подневольным трудом солдат идеал чистоты и порядка имеет при этом ясную направленность вовне, а не внутрь — это чистота/красота не для обитателя, а для наблюдателя. Как и многое иное в армии, она имеет «отмазное» назначение — «отмазаться» от проверяющего начальства, то есть охранить неформальные структуры от контроля со стороны формальных.
Как грязи противостоит ритуальная чистота, так насилию противостоит «армейская дружба». Насилие, наказание вершится не в отношении виноватых, плохих, но в отношении предназначенных на роль жертв. Так же отношения дружбы возникают по аскриптивным признакам «одногодки», «земляки», «одного призыва». При этом в отдельных случаях такая дружба может быть окрашена аффектом, но в основном она сводится к ритуалам солидарности, символической поддержки при участии в совместных акциях, при выступлениях против каких либо враждебных сил (офицеры, другое землячество, местные жители и пр.).
В эстетику казармы статусность входит обязательным элементом. Военная форма, изначально нагруженный символами объект, в рамках описываемых неформальных отношений, принимает на себя множество дополнительных семиотических функций. Но все они связаны с изощренными способами демонстрации статусов и ничего иного. Принадлежность к той или иной категории/рангу/касте, а их иногда различают до восьми, выражается в разных способах заглаживания складок, ношения ремня, пилотки и пр. При этом нарушение подобных правил грозит более тяжкими наказаниями, чем нарушение устава, — их наложит не начальство, а «деды».
Предмет особых забот — «дембельская форма». Это форменная одежда, в которой военнослужащий отправится домой. Она тщательно на протяжении нескольких месяцев декорируется с применением подневольного труда младших, с разнообразными ухищрениями в подкладках под значки и знаки различия. Достигнутое может быть оценено только сверстниками однополчанами, так как только им известно, как украсили свою форму другие «дембеля», а также какие именно знаки и награды данный «дембель», а какие он просто навесил, чтобы произвести впечатление дома.
Предметом аналогичных забот и прилежного труда «дембеля» является «дембельский альбом». Сам альбом покупается, но затем он тщательно декорируется всеми доступными средствами (раскраска, аппликации, рисунки, виньеты, стилизованные шрифты). В альбоме пишут послания-напутствия друг другу однополчане. Тяготам армейской службы, которые должны были бы мучить воспоминаниями, постоянным конфликтам и агрессии противопоставляется овеществленная память «о хорошем» и овеществленная «дружба».
Его язык — выспренний и сентиментальный кич. Альбом — чуть ли не единственный неуставной предмет солдатского обихода. Он весь есть материализация неформальных отношений.
Но при этом оказывается, что в него «втягивается» армия как государственный институт. Ее эмблематика активно используется в декоре, обороты казенной риторики используются в самодеятельных стихах. С созданием альбома завершается социализация в армии как неформальной и как формальной организации.
За 10 лет изменилась роль армии в обществе. Описывавшаяся система: «внешняя политика — армия — ВПК» подорвана. Она более не является сутью государства. Напротив, государство стремится от нее освободиться, эта система его не отпускает и мечтает о реванше.
Предприятия ВПК частично приспособились к новым условиям, но в большинстве своем стагнируют, сохраняя впрочем роль социальных убежищ для тысяч своих работников. Они — в основном символически и в малой степени материально — поддерживают в них надежду «переждать» новые времена, дотерпеть до возвращения прежней системы.
В этих массах людей распространяется новый культ «промышленности» (то есть военной промышленности) как основы благополучия народа и процветания страны. Главной целью любых преобразований, называются ли они рыночными реформами или восстановлением социализма, эти люди считают одно: «чтобы заводы заработали».
Именно к этим людям, как и к офицерам из бедствующей армии, апеллировал Жириновский12, затем Лебедь, а теперь генерал Рохлин со своей реставраторской программой.
Армия разваливается, но описанные механизмы «дедовщины» продолжают функционировать. По этой причине, а также по причине вовлечения армии во внутренние конфликты, растет тенденция к уклонению от призыва.
Вот что показал опрос 1997 г. об отношение к службе в армии московских старших школьников (опрошено 1014 чел):
среди юношей 54% полагают, что «служба в армии — бессмысленное и опасное занятие и нужно любыми средствами постараться избежать ее».
Вдвое меньше — 23% считают, что «служба в армии — это долг, который нужно отдать государству, пусть даже это не отвечает вашим интересам».
Меньшинство в 17% полагает, что «каждый настоящий мужчина должен пройти службу в армии».
Те же вопросы тогда же задавались во всероссийском исследовании №=1600).
Приравнивание армейской службы к обряду инициации имеет опору в «нижних» слоях культуры. Оно наиболее характерно для людей с наименьшим уровнем образования. Характерно также, что это отношение к армейской службе является господствующим среди 14-летних (65% всех опрошенных этого возраста) и для людей старше 55 лет (47%), но оно становится маргинальным (18%) в среде 18-летних, то есть среди стоящих перед реальной перспективой призыва в армию молодых людей и их сверстниц.
В целом по России 40% людей в «призывном» возрасте 18—24 лет считают нужным избегать военной службы.
Воинская повинность и служба в армии, военная карьера, сама армия как институт с конца прошлого века оказались противоположностью институту культуры, развитию познавательной деятельности, становлению человека как сознательного и устремленного к познанию существа. Получение высшего гражданского образования и служба в армии оказывались альтернативой не только в глазах самих подданных и граждан, но и в глазах высших властей. История призыва в России — это и история освобождения студентов от воинской службы, затем ликвидация этой привилегии и ее возвращение с многократным повторением этого цикла. Государство в хроническом неврозе то решало увеличить свой интеллектуальный потенциал и на время укорачивало руки военному ведомству, то соглашалось с ним, что это умаление его притязаний больше нетерпимо и отдавало ему на съедение будущих ученых, педагогов и деятелей культуры.
По сути дела, это невротическое метание между индивидуалистической и коллективистской концепцией было осуществлением исторической функции российской верховной власти — осуществлять баланс между «западными» и «почвенными» ценностями. При освобождении от призыва немногочисленное студенчество обещало превратиться в значимых каждый по-своему индивидов и обогатить общество своим разнообразием. А в случае поголовного призыва присоединением этого незначимого числа к массе деиндивидуализированных призывников символически означалось торжество коллективных начал, ценностей всеобщего и т.п.
Известно, что уклонение от службы в армии приняло массовые масштабы, особенно в больших городах и особенно среди молодежи, ориентированной на получение образования.
Среди опрошенных почти 90% намеревались продолжить получение образования в той или иной форме. Неудивительно, что среди московских школьников призывного возраста — прежде всего среди юношей — намерение уклониться было почти безраздельно господствующим.
Несмотря на рост подобных настроений, говорить о демилитаризации российского общества рано. Можно сказать, что армия, о которой мы вели речь в этой статье, лопнула, наподобие фолликулы, и ее содержимое выплескивается наружу. Это заметно во многих проявлениях. Так, известно, что при сокращении собственно Вооруженных Сил количество вооруженных и сведенных в различные формирования людей в России сократилось незначительно. Известно, что по стране в массовом порядке распространяется оружие. Оно в наименьшей степени становится оружием самообороны индивидов. В основном оно используется теми или иными «формированиями» — от подразделений охраны до банд со всеми промежуточными состояниями.
Институционализированное насилие меняет свою институциональную форму, но не перестает существовать. Впору задать вопрос — на является ли его мера константой для общества, находящегося в определенном агрегатном состоянии?
Распространяется и семиотика насилия. Когда приходится узнавать о пытках и изуверствах, творимых людьми из тех или иных вооруженных формирований, можно быть уверенными — этих людей научила подобному обращению с человеком система дедовщины. Стигмы, оставленные на телах тысяч живых и мертвых, — это ее знаки.
Язык насилия, выученный в казарме, в нынешних обстоятельствах стал важным социальным ресурсом. Развитие рыночных отношений при отсутствии многих юридических регуляторов и многих вспомогательных финансовых и пр. институтов стало опираться на неформальные структуры, многими элементами напоминающие те, что существовали в казармах.
Эти структуры, ныне опосредующие взаимоотношения агентов на рынке, пользуются несколькими, весьма бедными и жесткими системами кодов.
Один из главных языков, как мы сказали, — это язык насилия, террора. Другой — язык моды. Мода «новых русских», «бандитов», «мафии» — как бы ни называли эти структуры, функционирует в целом как и любая мода. К ней в сильнейшей степени приложимо классическое определение Г. Зиммеля: «Мода является подлинной ареной для таких индивидов, которые внутренне несамостоятельны…но которые вместе с тем ощущают потребность в отличии, внимании, особом положении»13. Мода среди этих людей имеет почти столь же повелительный и неукоснительный характер, что и правила декорирования и ношения военной формы, диктуемые дедовщиной. Вдобавок практикуемая ими мода вся наполнена цитатами из армейского обихода. Обилие «камуфляжей» на улицах городов выносит эстетику военного насилия в мирную жизнь, не сообщая ей защищенности от внешнего врага. Все знают, бояться надо «своих».
Общество, которому в конце восьмидесятых годов открылись ужасы внутриармейской жизни, на уровне поведения индивидов-призывников искало выхода в массовых уклонений от призыва. На уровне институций оно искало выхода в умножении разнообразных льгот и отсрочек от призыва. Наконец, на уровне государственной политики искался выход в отказе от всеобщей воинской повинности в пользу наемно-добровольной профессиональной армии.
В 1990 году, отвечая на вопрос: ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О СОЗДАНИИ АРМИИ ИЗ ДОБРОВЛЬЦЕВ ПРОФЕССИОНАЛОВ? 63% юношей до 20 лет и 51% мужчин 20—24 лет отвечали «нужно создать ее как можно скорее». (10% и 27% соответственно считали, что это нужно «но не сейчас».) В целом по России 56% мужчин выступали за немедленный или постепенный переход к профессиональной армии. Через год в России за отказ от всеобщей воинской повинности и переход к профессиональной армии выступало уже 67% всего населения. Эта идея сопрягалась с идеей значительного сокращения армии, что в России поддерживали 53% населения.
Теперь отказ от призыва и переход к наемно-профессиональной армии в ближайшие годы обещаны Б. Ельциным как президентом и верховным главнокомандующим. Очередное сокращение на 500 тыс. человек должно произойти еще раньше.
Но теперь — осенью 1997 года — только 43% населения поддержали идею сокращения. Особо примечательно, что в призывном возрасте поддержка еще ниже. «За» — лишь 40% лиц моложе 25 лет, а почти столько же (38%) — против по причинам возникающих при этом социальных осложнений (17%), практической неосуществимости (12%), снижения обороноспособности (9%).
Стоит ожидать, что и к профессиональной армии отношение общества будет меняться. Значительная доля людей в военной форме и с оружием, число которых, как говорилось, не склонно к резкому уменьшению, служат за деньги, а не по призыву. (Правда, большинство в свое время призывались и прошли срочную службу.)
Часть так называемых контрактников воевала в Чечне. Воевала с чеченскими ополченцами-добровольцами. Приходившие с этого театра и передававшиеся в публике рассказы о звериной жестокости тех и этих, вне зависимости от того, в какой степени они правдивы, свидетельствуют, что общество оказалось в шоке, увидев на практике, что такое наемная армия, армия из добровольцев.
Уже сейчас раздаются голоса военных о том, что в армии в повышенной пропорции оказываются люди со сниженными возможностями социального продвижения, с антисоциальными наклонностями и т.п. При развитии этой тенденции российское общество рискует получить в лице профессиональной армии очаг распространения социальных патологий, родственных «дедовщине». Этот риск надо счесть значительным, видя слабость интеллектуального и художественного сопротивления общества описанной нами эстетике насилия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995. С. 22, сл.; Baudrillard Jean. Le systeme des objets. Gallimard, 1991, p.22 ff .2
Мы не будем рассматривать истоки и типологические параллели казарменной среды, напр., антураж монастырей, больниц, тюрем. Как бы ни были они существенны в своем влиянии на культуру общества в целом и армии в частности, последняя, по крайней мере в России, явно находится на более заметном месте и общее число людей, находящихся под ружьем, больше числа больных в стационарах, заключенных в тюрьмах и монахов в монастырях. Подробнее об этом см.: Левинсон А. Урбанизация и жилые среды. Социологические исследования в дизайне. М., 1988. С. 25.3
И еще более знаковым является поведение при столкновении с «чужим» мирным населением, воспринимает ли оно вашу армию как освободителей или как оккупантов. Как знают и пишущий и читающие, в поведении оккупационных войск семиотическая компонента выше, чем в поведении «своей» армии. (Хотя знаки очень схожи, а эстетика разнится в нюансах.)После таких столкновений остаются трофеи. После ухода армии победителей, кое-что из ее имущества, включая знамена и ордена, начинает продаваться на сувениры. Такой контакт армии и общества может иметь цену в миллионы жизней, но он наступает. Общество принимает к сведению эстетику чужой ли своей ли армии. Зачастую начинается ее игровое освоение. Возникает очередной вариант моды military. Заложенные в военной эстетике танатические радикалы переосмысляются как эротические, тема военной смерти — безнаказанно причиняемой и безвинно принимаемой — делается в моде нестрашной.(Шантанный куплет: «А я люблю военных — красивых здоровенных…» — предельно ясно выражает эту трансформацию Танатоса в Эрос.)
4
(Перенявшие у «старшего брата» эту концепцию командиры самой большой армии мира заложили в ее основы принцип, разрешающий им при наступлении уложить до семи составов наступающих и праздновать триумф с восьмым. Идея массовой армии, как и идея оружия массового поражения, эти изводы идеи массового общества и массового производства, эти страшные социальные вирусы родились не на Востоке, но сегодня именно там они доживают или размножаются, подтачивая организм очередного «хозяина».)5
См.: Лотман Ю. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 25, сл.6
Комсомольская правда. 1988. 29 июля. № 174 (19274).7
Goffman E. Asylums. NY., 1961.8
Lewinson A. Kasernenterror Kursbuch Rowel. Berlin, 1991. Marz. Heft 103.Sowietmensch……………………
9
Левинсон А. Российская бюрократия как корпорация и как объект критики // Этика успеха. Тюмень-Москва, 1995. Вып. 4. С. 135.10
Школа ненависти и насилия. Нарушения прав человека в Советской Армии. Документация Международного Общества Прав Человека. Франкфурт-на-Майне, 1991.В Москве в том же году был выпущен сборник интервью, взятых у бывших военнослужащих: Дедовщина в армии. Сборник социологических документов. Высшие социологические курсы Ин-та народнохозяйственного прогнозирования АН СССР / Отв. ред. С. Белановский. М., 1991.
11
Центральная студия документальных фильмов. М., 1990. Творческое объединение «Человек и время». Режиссер А. Ханютин.12
Lewinson Alexeij und Schokarew Vladimir. Wer wolt rechts? Eine Analyse // Wolfgang Eichwede (Hg.) Der Schirinovski-Effekt. Wohin treibt Russland? Rowolt, 1994.13
Зиммель Г. Мода Избранное. М., 1996. Т. 2. С. 277.
