Эстетические отношения искусства к действительности
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1999
Эстетические отношения искусства к действительности
Семен Файбисович
Десница Творца
Когда в “Малом Манеже” открылась выставка Церетели, я пошел на нее вовсе не в расчете на острые ощущения. Просто хотел убедиться, что впервые экспонированные живопись и мелкая пластика маэстро (согласно легенде — его самовыражение: искусство для души, а не для народа) под стать его монументалке. Убедился. Правда, в соответствии с жанровой спецификой, кичевой монументалке соответствовали общие места левомосховского салона (скажем, одно из таких мест репрезентировал кавказский акцент живописи). Однако неожиданно случилась и Встреча. Шедевр назывался “Десница Творца” и представлял собой металлический рельеф в форме квадрата, уложенного с наклоном на модерновую подставку из сварных железяк. На диагонали темного квадрата золотая рука отдыхала после трудов праведных. Под ней, близ утомленных творением пальцев (подобных саваофовским в микеланджеловской росписи Сикстинской капеллы), две ипостаси храма Христа Спасителя (маленькие такие: как бы игрушки Творца): одна — грязновато-серого фонового цвета, лежащая в прахе, а другая — опять же золотая, восставшая из него. А в правом верхнем углу… кепка мэра Москвы.
Вещь, как теперь говорится, посиней, чем фаллос Гете. Но еще синей показалось то, что ни один из телеканалов, ни одно из либеральных изданий, подробно осветив вернисаж (иной раз не без вяловато-абстрактного ехидства), не показали этот шедевр и не упомянули о нем (я пошел на выставку и, соответственно, встретился со сногсшибательной рукой где-то дней через десять после открытия).
Душа завопила: “Что случилось, дорогие либеральные СМИ? Вы же ничего не спускали Ельцину, по любому поводу дружно накидывались на Гайдара, Чубайса и других зарвавшихся и зажравшихся реформаторов, уверяя слегка шокированное неадекватностью вашего разоблачительного пафоса либеральное сообщество, что как представители свободной институции свободного общества просто обязаны (“Видите ли, “там” так принято”) гоняться за сенсациями и старательно “склевывать все черные зернышки”. Где ж вы теперь? Отчего не клюете?” Ну, разумеется, это не чернуха и не грязное белье: напротив, белые ризы святости. Однако сие артистическое евангелие куда красноречивей всего сказанного по поводу выставки об авторе “Десницы”, а также об обладателе оной и герое произведения, открывавшем экспозицию. Характер взаимоотношений искусства и власти, выраженный в данном продукте взаимодействия “Творцов” еще ярче и наглядней, чем во всех прочих, чудится мне зело внятной иллюстрацией того, что ожидает нас в вельми вероятном ближайшем будущем в этих и всех прочих сферах жизни.
Подростковый кураж и игроцкий задор СМИ в первые годы реформ — этакий эйфорический нигилизм от избытка свежего воздуха (род кессонной болезни) — тогда смущал и пугал меня и некоторых других “старших”, сильно подозревавших, что до свободы и до “как у них” еще далековато, что слабые ростки либерализма очень даже легко поломать, поплясывая на спинах их окучивателей. Однако старшинство побуждало к снисхождению, а рефлексия закомплексовывала: мол, ладно, повзрослеют, да и куда нам до них, молодых и ранних, кто в новой жизни как рыба в воде и сыр в масле: может, им виднее? Но теперь-то, когда вроде бы уже всем ясно, к чему мы пришли и куда дальше движемся, когда “горе-реформаторов” уж днем с огнем не сыскать, отчего такие крутые ребята, перелибералившие либералов, убрали коготки, поджали хвосты и перестали подбирать лежащие на самом виду лакомые кусочки своего журналистского хлеба? Видать, отрезвились (в обоих смыслах), а стало быть, повзрослели.
Впрочем, с Лужковым и раньше давали слабину. Практически вне критики остались разжигание мэром советско-имперских настроений, приступы его ксенофобии и коммунистофилии, а также перманентное экономическое, финансовое, эстетическое и прочее беспардонное и вызывающе антидемократичное самоуправство в городе, фактически ставшем вотчиной Лужкова и его команды. Ну, а сегодня “либералы” активно потворствуют формированию культа личности бывшего реформатора как вождя всего обделенного реформами центральной власти народа, страждущего новой экспроприации.
Видимо, от растущей дальнозоркости (тоже, кстати, возрастная метаморфоза) случилась потеря остроты зрения, переставшего реагировать на происходящее под самым носом. Лужков попер в президенты, и, сочтя его наиболее вероятным и приемлемым из грядущих “зол”, “демократический” истеблишмент стелется перед другом евреев и “цивилизованных” национал-патриотов, коммунистов и буржуев, перед отцом новой бюрократии и людей труда. А “среднее звено” подмахивает. Все же неглупые люди и понимают, что Лужков не Ельцин и, выйди по его, свернет бошки обидчикам, а если вести себя аккуратно, то и либеральный имидж можно сохранить, и карьера не пострадает, и благополучие, и все такое прочее.
Многие представители “культурного сообщества”, загипнотизированные паханскими манерами московского мэра, уже встали в удобную для него позу, даже не пытаясь проверить, такой ли он крутой, каким кажется и хочет казаться, и не замечая, например, что он часто ведет себя заправским политиком, прощупывающим почву, — он ведь пока еще зависит от воли электората, избиравшего, как ему (московскому электорату) казалось, скорее все-таки крепкого хозяйственника и демократа, чем крестного отца-Творца. Вот отреагировали бы свободные, как они уверяют, СМИ адекватно своей либеральности на его заметное покраснение, покуражились бы дружно над его большой и светлой идеей работать по-капиталистически — распределять по-социалистически (это ведь только Западу может почудиться, что он имеет в виду шведский вариант. Мы-то прекрасно понимаем, что он имеет в виду: как сказано в анекдоте, “Что имею, то и введу”), глядишь, он бы и пошел на попятный, ну, по крайней мере, стал бы держать себя в рамках, обозначенных “четвертой властью”. Помните, когда единственный раз культурное сообщество повело себя как гражданское общество, открыто возмутившись лужковско-церетелиевским монументальным беспределом и конкретно монстром на намытой стрелке Москвы-реки, мэр занервничал и даже в какой-то момент был готов сдать Церетели (ну, или, по крайней мере, делал вид, что готов), раз “народ против”. Правда, потом передумал и серией ходов, включавших массированную, хорошо организованную и оплаченную контрпропаганду, ублажение активистов городского референдума за снос памятника Петру, а также учреждение комиссии, которая заведомо не могла ничего решить, поскольку противники и сторонники монумента были представлены в ней точно поровну, погасил волну (а заодно вывел под корень на московской грядке несанкционированные побеги начавшего формироваться и структурироваться гражданского сознания. Кстати, весьма вероятно, что “Десница Творца” появилась на свет именно тогда и запрограммированным образом повлияла на позицию мэра).
А когда нет никаких сигналов на линии обратной связи, чего стесняться? Прощупывая почву, Лужков больше не натыкается на сопротивление и спокойно идет дальше, теперь уже пафосно вещая, что главный враг России — монетаризм — вторая в ХХ веке (после коммунизма) “великая диверсия Запада”, что среди главных задач страны — “возрождение вооруженных сил и военно-промышленного потенциала”, что “любовь к свободе неотделима от любви к родине”, рассуждает о “почетном статусе сверхдержавы” и т.п., а Евгений Киселев с нескрываемым пиететом называет все это “просвещенным национализмом”. Вообще, интеллигенции давно уже не до гражданских позиций и реакций. Она все более увлеченно занимается любимым и привычным делом: не без брезгливости, но и не без сладострастия бомжирует в политической помойке. При этом ни одна из сторон нынешнего социально-политического шоу не испытывает ни психологического, ни этического дискомфорта — так называемая совесть не мучает. Посему у некоторых наблюдателей возникает вопрос: как это всем участникам и зрителям удалось устроиться с таким комфортом? Похоже, дело не только в беспринципности и беспардонности одних; шкурничестве и страхе за свою шкуру других. Нынешняя атмосфера вполне располагает к подобному способу функционирования и даже поощряет его.
Ну да, прошу прощения, но я опять о пресловутом постмодернистском дискурсе. В структурированных социумах он плодит способы самоидентификации (мультикультурализм) и, соответственно, наращивает сумму объектов общественного внимания и уважения (политкорректность): множит “других”, не отменяя самоопределения, а, напротив, побуждая прояснить собственное положение. А у нас, в силу фактического отсутствия гражданских институтов и структурированности общественного и индивидуального сознания, вся множественность позиций и взглядов имеет тенденцию к слипанию. То есть либеральный “новый синкретизм” приобретает одну форму, а посттоталитарный — совсем другую. Так, в “свободном мире” он не смог отменить обременительной дилеммы быть правым или левым (не только для политиков, но и для всех остальных), а у нас, в мире существенно менее свободном, оппозиции оказались сметены и пошло формирование новой личности: стало очень даже можно и модно быть изоморфно-спектральным — красиво переливаться всеми цветами радуги. Этот синдром павлиньего хвоста присущ всем перспективным претендентам на президентство: позволяет без проблем скрещивать кошек с мышами, напористо демонстрируя этакий левоконсервативный правый либерализм своих взглядов, а также осуществлять восхитительную дефиницию внешней и внутренней репрезентации.
“У них”, при всем плюрализме, политики обречены на самоуважение и уважение к избирателю, посему позиции оказываются внятно артикулированными, объективно представляют реальный политический спектр, и (при том, что он гораздо уже нашего) электорату есть из чего и кого выбирать. У нас, напротив, при всей объективной, пугающе судьбоносной широте предлагаемого выбора, при всей оголтелости и неумении уважать ни себя, ни других (а, может, именно поэтому), в ходу беспринципность как политиков, так и общества. Так что не только “все они” вновь оказались “одним миром мазаны” — теперь оттого, что сплошь в камуфляжном прикиде, но и “мы” — по той же причине. А при очевидном отсутствии воли и желания у большинства индивидов и корпораций существовать в гражданском обществе, то есть вне постоянных тесных отношений с властью, мы тем более становимся заложниками выбора без выбора — обрекаем себя выбирать в лучшем случае кота в мешке и уповать на эту акцию.
Сказанное вовсе не обличение постмодерна, а лишь констатация смены парадигмы здешней “генеральной линии” с авангардной параноидальной на поставангардную шизофреническую. А чем дальше от циклоидного, уравновешенного состояния находится жизнь, тем эта инновация заметней и влиятельней во всех жизненных проявлениях. В том числе стимулирует политическую репрезентацию, при которой всякий мессидж не корреспондируется ни на уровне спроса, ни на уровне предложения ни с предыдущим, ни с последующим, ни с параллельным. Скажем, либералу Явлинскому можно предложить в премьеры державника Примакова, после проголосовать за него в связке с коммунистом Маслюковым и тут же обвинить новое правительство и конкретно Маслюкова в коррупции, а все это вместе сторонниками Григория Алексеевича называется принципиальностью (а что маслюковский пресс-секретарь — активный автор газеты “Завтра”, мы узнали из “Итогов” от либерала Киселева, лишь когда возникла история с макашовскими высказываниями). Или можно, как Лужков, одновременно дружить с русским национал-патриотом Глазуновым, открыто сочувствующим фашистам, евреем коммунистом-интернационалистом Кобзоном и грузином капиталистом Церетели: этакая духовная тусовка “Творцов”, от которой к тому же за версту веет мафиозностью, подается и охотно воспринимается как выражение дружбы народов и проявление русской широты.
В известные времена открытое неприятие коммунистической паранойи квалифицировалось как шизофрения с последующим принудительным лечением в психушках, а теперь отчетливо попахивает общественным остракизмом с диагнозом паранойи для не приемлющих шизофрению как метод культурного и социально-политического функционирования.
Интересно, что изобретатель нового метода политической репрезентации господин Жириновский сегодня оказался задвинут на обочину гонки за властью. И, пожалуй, оттого, что слишком артист: избыточно эстраден, игрив и по-своему эстетичен, своей игре — слишком стилен и предан жанру. Лучше чувствующие момент конкуренты похерили эстрадный стилек, а позаимствовали у “Юристовича” голый метод, зато стали пользоваться им не менее нагло, но более тупо: не только вне этики, но и эстетики то ж. В результате для наблюдателей, чутких к прекрасному и не чуждых адекватности, Владимир Вольфович, прежде казавшийся опасным проходимцем, строящим из себя шута и юродивого, теперь кажется относительно живым, последовательным и даже симпатичным политиком уж просто потому, что, в сущности, шутом и остался — откровенно эксцентричен. Тотальная экспансия инновативных технологий создала среду с такими оптическими свойствами, что профессиональный дипломат и шпион Примаков порой выглядит самым искренним и честным парнем.
Ну а последовательный либерализм, как и вообще всякая неэкстремистская позиционность, совершенно вышел из моды. Более того, назван (в своей экономической ипостаси) московским мэром “трагедией для России”. В общественном сознании именно он становится теперь синонимом “злостного радикализма”, инкарнацией космополитизма и жидо-масонского заговора, так что политик, рассчитывающий на хотя бы маломальский успех, сегодня не посмеет заявить, что его не устраивает духовно-экономическая каша ни по одному из рецептов, предлагающих самобытно сочетать интернационализм, национализм, социализм, капитализм, коммунизм, фашизм (добавить по вкусу почвенничества и православной соборности и — чем больше, тем лучше — державности, переименованной, “в новом вкусе”, в “отечественность”.). Да и не видно претендентов с такого рода идиосинкразией, при том, что все блюда завлекательного меню различаются между собой лишь степенью радикальности противостояния идее свободы личности.
А само это варево и есть, в сущности, наша версия мультикультурализма и политкорректности. Постмодернистский отказ от выбора в либеральных сообществах, в силу приоритета личности и действия иммунного механизма самонастройки, оборачивается лишь большим выбором: повышением уровня различения всевозможных позиций и чаяний. Изоморфной природы тотальность преодолевается дальнейшим изощрением системы координат, увеличением количества ящичков, перегородочек и иных элементов жесткости социальной конструкции, в то время как в нашем, неистребимо державном и тотально однокамерном шкафу (сундуке), заполненном “народом”, все естественным образом сваливается в одну кучу на голову этого народа. Что, в значительной степени, и определяет характер его чаяний.
Еще раз позволю себе утверждать, что наш постмодерн вышел круче тамошнего. В силу здешнего более тесного и непосредственного взаимодействия искусства с жизнью, он вошел в нее, прихватив с собой законы художественного творчества: свободную, никакими правилами не ограниченную игру с идеями, смешение времен и стилей, приручение зла посредством повышения комфорта обитания в исторических провалах и инфернальных зияниях и т.п. И деконструкция стартовала с более удобного плацдарма, демонстрируя эффективность себя как метода во взаимодействии не с прочными конструкциями, а либо с их обломками и ошметками — с кучей исторического мусора, либо с только начавшими формироваться структурами. Так что последние у нас на глазах превращаются в обломки, а историческая помойка, напротив, перерабатывается в отлично употребимое вторсырье. Разве что рефлексия оказалась не у дел, да дизайн упаковки вкупе с эстетическим качеством самой новой отечественной продукции, как уже было отмечено, хромают. Ну да нашим людям не привыкать.
Отметим и то вполне существенное отличие, что, скажем, политпостмодерн а ля Лужков не сознает себя таковым и является сугубо стихийным: интуитивным отражением стихии, бушующей в здешней жизни. То есть отсутствие первичной рефлексии помножается на отсутствие осмысления собственного суперкомпилятивного мессиджа как воплощения определенной культурной парадигмы. Впрочем, не стоит все валить на бедный постмодерн. Тот же Лужков уже вполне сознательно пользуется приемами другого Творца в кепке: взял и скомуниздил у коммунистов для своей речи на первом съезде “Отечества” все их лозунги, оставив зюгановскую братию перед выбором либо вставать под его знамена, либо еще решительней ополчаться на жидов и сионизм.
А еще среди “источников и составляющих” нового менталитета — фирменное советское двурушничество. Например, по принципу “и нашим, и вашим” действовало телевидение, отмечая ноябрьские “Дни примирения и согласия”: потчевало зрителей и страшилками про коммунистов, и поэтичной красной апологетикой. При этом ужастики “Чекист” и “Повесть непогашенной луны” крутились восьмого глубокой ночью, а “Добровольцы”, “Неуловимые мстители”, “Тихий Дон” и прочий большевистский эпос показывали оба праздничных дня в самое ходовое время. И даже из всего лучшего, созданного человечеством, выбрали Бертолуччи не с антитоталитарным “Конформистом”, а с прокоммунистическим “Двадцатым веком”.
Так что ребята, с одной стороны, идеологически обеспечивали красный реванш (вспомнить хотя бы годовой марафон ностальгического советского шабаша по случаю “славного юбилея Москвы”, в том числе бесконечное прокручивание умильных роликов со Сталиным, Молотовым и Кагановичем) и продолжают его обеспечивать (стыдливо вынимая из модных штанин антибольшевистскую фигу ровнехонько тогда, когда “простой народ”, догуляв, выключает телевизор и высвобождает из своих штанов свое кукишеподобное, готовясь к ночным утехам и дальнейшим трудовым будням), а с другой — начали дружно вопить про “ползучий коммунистический переворот”, когда красные, коричневея на ходу, уже поперли в открытую (в том числе и на них самих — за недостаточные усердие и последовательность). А нам, опять же, предлагается считать все это блядство принципиальностью.
Вообще, кабы не “еврейский вопрос”, общественное примирение и согласие можно было бы считать практически достигнутым: электронные и многие другие “либеральные” СМИ охотно выражают свое недовольство агрессивностью Запада по отношению к нашим друзьям Ираку и Сербии или, скажем, индифферентно информируют о продвижении дела подготовки импичмента президенту. Хотя, может быть, я что-то пропустил и не заметил, что кто-то указал на вполне очевидную вещь — все инкриминируемые “эпизоды”, кроме чеченского, суть цепь последовательных действий президента-реформатора: развал коммунистической империи (“Преступные Беловежские соглашения”) — упразднение Советской власти, в том числе посредством разгона ее руководящего органа и пресечения начавшегося красно-коричневого путча (“Расстрел парламента”) — сокращение военных расходов и прекращение гонки вооружений (“Развал армии”) — освобождение людей от тотальной опеки государства (“Геноцид собственного народа”). “Эпизод” запрета компартии, благодаря полузабытому Зорькину, сюда не вошел — лишь приплюсовывается “в уме” к перечню злодеяний.
А ведь с точки зрения даже вполне умеренного либерализма Ельцину следует поставить в вину (помимо конкретных действий в Чечне, разумеется) как раз его идею примирения с непримиримыми и согласия с принципиально несогласными. Всплывшая на волне эйфории после победы на выборах, она инициировала тактику добровольных односторонних уступок по всему идеологическому фронту (в том же ряду и более ранние амнистии августовцам и октябристам). Сей, по-своему трогательный, христианско-постмодернистский порыв способствовал заметному смещению центра тяжести общественных настроений и ощущений в державно-реставрационном направлении (еще до всякого кризиса), а главное — задал вектор: потенциальная энергия стала переходить в кинетическую (раскручивание процедуры импичмента — лишь одно из логических следствий этого процесса). Обуявший победителей страх “раскола общества”, “на выходе” привел к отколу от него отщепенцев-либералов, ставших аутсайдерами и маргиналами, а затеявшийся было разговор о человеческом достоинстве как-то сам собой обернулся разговором о национальном, ну, или, в духе лужковского постмодерна, о “национальном и человеческом достоинстве”.
Вроде, только и остается, что в пьяных слезах по-русски побить себя в грудь: мол, поделом (как говаривал записной шутник нашей студенческой группы: “А пошел-ка я на хуй!”). А, может, все-таки стоит продолжать, теперь уже глубоко антиобщественно, бубнить и брякать, что мы по-прежнему хотим жить свободными людьми в свободной стране, невзирая на все объективные и субъективные сложности такого существования для нас в такой стране, как наша? Ну, хоть ради самоуважения. К тому же не стоит забывать, что у нас по-прежнему страна чудес: а вдруг возьмет да и не прострется вновь над нами десница никакого тутошнего творца в кепке. А если все-таки прострется, будем жить пусть не в свободной стране, зато по-прежнему внутренне свободными, а также с чувством глубокого и полного удовлетворения от в последний раз честно исполненного гражданского долга.