Владимир Паперный
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1999
Владимир Паперный
Back in the USSR?
Начитавшись американских газет, в Москве ожидаешь увидеть оборванных людей, жарящих бездомных собак на кострах из горящих “Мерседесов”. Вместо этого видишь дам в мехах, с мопсами на руках, покупающих кофточки стоимостью в трехмесячную зарплату доктора наук.
Приглядевшись, замечаешь, что кризис все-таки есть. Меня звали на открытие выставки декоративного стекла в галерее Наташи Соповой: “Приходи, увидишь всех своих знакомых сразу”. Из примерно двадцати моих знакомых, которых я предполагал там увидеть и которые наверняка пришли бы два года назад, не пришел никто. При этом открытие оказалось успешным, и владелица была довольна: некие, как она их назвала, “строители элеваторов” купили декоративные вазы, выполненные в стиле, который пропагандировался журналом “Декоративное искусство СССР” в 1950-х годах.
Из тех, кого я не предполагал увидеть, был загорелый писатель Толя Макаров, только что прилетевший из Барселоны.
— Решил слетать в Испанию, — пояснил он, — может, в последний раз.
Апокалиптические интонации.
— Вот когда ваш кризис кончится…
— Когда? — перебивают меня. — А почему вы думаете, что он когда-нибудь кончится?
Для многих вновь возник, казалось бы, давно забытый вопрос: уезжать или оставаться? С одной стороны, очереди за визами в американское посольство достигли шести часов, так что теперь живую очередь отменили, и надо назначать “аппойнтмент”. С другой стороны, те, кто решил оставаться, заявляют об этом своем решении со все более апокалиптической мрачностью.
Художник-модельер Гоша Острецов из русской редакции журнала “Вог”, проживший несколько лет в Париже, устроил презентацию своего “андеграундного” журнала “Русские джунгли”. Элитарное сборище в подвале, какое можно увидеть в любой столице мира. Но у русских джунглей есть местный колорит. Из громкоговорителей доносится пение на русском языке, и качество звука такое, что, кроме замогильного воя, нельзя разобрать ничего. Может быть, специально для апокалиптичности.
На вопрос, пошлет ли он номер своего журнала в Библиотеку Конгресса США, Гоша, у которого поверх черных брюк надеты леопардовые шорты, брезгливо морщится:
— Заграница нам неинтересна. Нам здесь выживать…
Григорий Ревзин пишет в газете “Коммерсантъ”, что в архитектуру вернулся сталинизм. “Московский стиль, — пишет он, — представляет собой свободное творчество архитекторов по угадыванию вкусов Юрия Лужкова на основе тех работ, которые ему уже понравились. Из-за этого развитие московского стиля приобретает характер творческого развития вкуса Лужкова” (22 октября, 1998 г.).
Ревзин является моим любимым архитектурным критиком, и не только потому, что часто меня цитирует. Но тут мне хочется ему возразить. Почти то же самое писали западные критики о возникновении сталинского стиля, например: “За внешне безобидными и невнятно сформулированными принципами социалистического реализма лежат взгляды самого Сталина”. Ах, Гриша, перечитали бы вы двенадцатую страницу “Культура Два”, как говаривал Бомарше. Не странно ли, что личные взгляды и Сталина, и Лужкова породили один и тот же феномен, главной чертой которого можно считать заимствование архитектурных элементов и помещение их в чуждый им контекст. Своеобразная дистилляция, при которой из архитектурного элемента устраняется его собственное историческое содержание, так что его можно использовать чисто декоративно и наполнять любой другой идеологией. Такой странный антиисторический историзм.
С Гришей Ревзиным мне довелось пережить эпизод, показывающий незащищенность современного москвича перед лицом насилия. Гриша показывал мне новое здание оперной студии Галины Вишневской на Остоженке, то самое, которое, как он считает, символизирует начало эпохи “демократического сталинизма”, когда около нас остановилась машина с четырьмя милиционерами, решившими, что с нас можно будет содрать немного денег. У Гриши с собой не было паспорта, зато было удостоверение журналиста “Коммерсанта”. У меня с собой вообще не было документов, что оказалось кстати. В России всегда предпочитают синицу в руках журавлю в небе. В данном случае синицей было Гришино удостоверение, которое они уже держали в руках, а журавлем — мои документы, оставленные в машине за углом. Между милиционерами и Гришей произошел двадцатиминутный диалог, во время которого они повторяли фразу: “Паспорта нет, придется проехать в отделение”, на что Гриша отвечал: “Я готов проехать в отделение, но моя газета этим фактом заинтересуется”.
Весь диалог не имел никакого отношения ни к законам, ни к правилам уличного движения, ни к их нарушениям. Это был хождение по кругу, рассматривание друг друга и попытка выяснить, кто сильнее. В конце концов четыре милиционера решили, что с Гришей и его “крышей” им не совладать, и уехали.
Отношения в России пришли сегодня к простейшей форме: насилие более сильного над более слабым. Поэтому каждый старается использовать хотя бы минутный перевес сил в свою пользу. Сегодняшний российский капитализм — это самая чистая форма рыночных отношений, не замутненных моралью и законностью. Мне объясняют, что купить можно все — от поста в правительстве до появления в телевизионной передаче. Ревзин рассказывает, сколько и кому нужно заплатить, чтобы получить разрешение на строительство. Всего надо раздать взяток на сто тысяч долларов. Не является ли нынешний Манеж, с его подземным пространством, с притаившимися в траншеях мишками и зайками, монументальным выражением принципа “концы в воду”?
Насилие стало главной темой во многих областях. Телевизионная игра “Золотая лихорадка”, где команды должны отвечать на вопросы. Все как в Америке. Но только приз не автомобиль “Форд”, а пуд золота, декорации представляют собой тюремные решетки, а ведущий Леонид Ярмольник задает вопросы тоном следователя с Лубянки.
Еще более яркий пример: “Гамлет” в театре “Сатирикон”. Насилие в этом спектакле присутствует на нескольких уровнях. Во-первых, это насилие над текстом и смыслом пьесы. Все, что могло бы заставить зрителя задуматься, старательно заменено эффектами, часто не имеющими никакого отношения к содержанию. Похоже, что создатели спектакля уверены, что их зритель ничего “умного” не поймет. Зритель представляется им дебилом, развлекать которого можно только самыми примитивными, но проверенными средствами. Вдруг сверху на сцену с грохотом падает меч и втыкается в пол неподалеку от стоящих артистов. “А-а-а-ах!” — проносится по рядам. Что это значит? Ничего, проверка слуха.
“Мне кажется, — пишет в программке режиссер Роберт Стуруа, — что в “Гамлете” режиссеры обделили драматурга юмором”. Вот его юмор: Гертруда ходит пошатываясь, не выпуская из рук бутылки коньяка. Зрителям смешно, потому что “королева, а как мы”. Клавдий спускается с небес в строительной люльке, в каске прораба и начинает все измерять рулеткой. Когда доходит до измерения гениталий Гамлета, смех усиливается.
Главное же, что поражает неподготовленного зрителя, — это уровень физического насилия в отношениях между персонажами. Гамлет (Константин Райкин) в сценах с Офелией (Наталия Вдовина, талант которой прорывается сквозь все ухищрения режиссера) скорее напоминает сексуального маньяка и насильника, чем принца-философа. Всякий спор между персонажами выражается в физическом насилии — более сильный хватает более слабого за грудки, пихает, валит на пол.
При этом и здание театра, и полиграфический уровень программки, и напечатанные в четыре краски билеты, и даже цена билетов (мой стоил 500 рублей, то есть около 30 долларов) указывают на финансовое благополучие. Пустых мест в зале не было. После спектакля актеров вызывали раз десять.
Аркадию Райкину приходилось иногда жертвовать своим талантом, чтобы угождать партийным дебилам. Похоже, что его сыну приходится делать то же самое. Просто дебилы пересели из “Чаек” в “Мерседесы”, а вместо марксизма, то есть идеологии социального насилия, теперь требуется насилие в чистом виде. И, разумеется, секс, который тоже понимается как насилие.
Мой племянник, бард Алексей Паперный показал мне три только что законченных “клипа”. Кстати, любопытная тема для размышлений: как английские слова входят в русский язык. Традиционно множественное число английских существительных воспринималось как единственное: рельсы, а не рейлы, серьги-клипсы, а не клипы, бутсы, а не буты, и т. д. Сегодня происходит другое, число не меняется (clips остаются клипами), но слова употребляются не в своем основном значении. Так, например, слово “киллер” в английском языке существует, но не означает наемного убийцу, а “клип” — это скорее обрезок или обрывок, но никак не видео-иллюстрация к музыке.
Так или иначе, Алеша показал мне три своих клипа. Он рассказал, что сначала обратился к профессиональным режиссерам, но потом отказался от их услуг, во-первых, из-за денег, но главное, потому что испугался, что профессионалы лишат его творческого контроля. В результате все три клипа сняты им самим всего за две тысячи долларов, как ни фантастично это звучит. Когда я посмотрел их в Москве, они мне понравились. Посмотрев их еще несколько раз в Лос-Анджелесе, я вижу в них нечто, идущее от традиций русского исихазма: недоверие к логике и упование на божественное откровение.
Антиинтеллектуализм Алеша, видимо, унаследовал от своего первого учителя, Олега Киселева, в студии которого находился чуть ли не с семи лет. Пафос студии Киселева состоял в раскрепощении и импровизации. Раскрепощение — вещь хорошая, когда есть что раскрепощать. Но когда раскрепощались дети, у которых ничего, кроме неизрасходованной физической энергии не накапливалось, получался бессмысленный крик и надрыв. Сам Киселев человек одаренный, поэтому в спектаклях всегда было что-то интересное, но это шло от него самого, а не от раскрепощенных детей.
Мое впечатление от Алешиных клипов такое. Песни мне понравились. Некоторые строчки я повторяю про себя, и они мне нравятся все больше и больше, например: “а в соседнем доме на крыльцо то выходила, то обратно уходила молодая длинноногая то с тазиком, то с чайником, то с тазиком, то с чайником Марина”. Но если для песен метод раскрепощения и импровизации годится, то для создания кинофильма, пусть даже двухминутного, нет. Для импровизации нужно полное владение техникой, а в кино слишком много разной техники, чтобы один человек мог ей овладеть настолько, чтобы уже о ней не думать.
Но сама установка на импровизацию, то есть на божественное откровение, еще раз показывает упростившиеся отношения в современной Москве. Идет поиск кратчайшего пути и мгновенного удовлетворения. Все, что отодвигает тебя от результата или от удовлетворения, отбрасывается. Заработать денег и нанять профессионального режиссера — долго, лучше сделать сейчас и самим. Вкладывать средства в производство — долго, лучше в ГКО и сразу разбогатеть. Отложить деньги на образование детей — долго, лучше выпить водки сейчас. Капитализм, построенный на антипротестантской этике.
В заключение — ностальгический эпизод. В детстве я ходил в кружок юных туристов при Дворце пионеров, который находился в полуразрушенном здании церкви Алексеевского монастыря. Монастырь раньше стоял у Пречистенских ворот, но был перенесен к Красным Прудам недалеко от нынешнего метро “Красносельская”, чтобы освободить место для храма Христа Спасителя. Каждую зиму наш кружок ездил на станцию Турист. Там, как я смутно помню, мы долго шли с лыжами по дороге в гору и доходили до сооружения под названием ДЮТ, что значило Дом Юного Туриста. Я помню небольшое жарко натопленное помещение с огромной, занимающей почти всю комнату железной плитой. на которой мы готовили еду, а потом, когда она остывала, на нее можно было постелить спальные мешки, валяться и петь песни с немного странными, но почему-то волнующими нас словами:
Помнишь, товарищ, белые снега,
Стройный лес Баксана, блиндажи врага,
Помнишь гранату и записку в ней,
На скалистом гребне для грядущих дней.
Теперь-то я знаю, что Баксан — это ущелье на Кавказе, но тогда и скалистый гребень, и граната, и стройный лес — все это, казалось, находится где-то здесь, рядом, и записка в гранате, конечно же, адресована мне, и в ней сообщается что-то очень важное.
Когда я попал в этом году на станцию Турист, я решил разыскать этот ДЮТ. Продавщица в станционном магазине нисколько не удивилась:
— ДЮТ? Ну как же, Дом Юного Туриста. Кто ж его не знает. Вот по этой дороге в гору. Километра три.
Дорога шла мимо бюста Калинина с отбитым ухом, мимо монументального — во весь торец пятиэтажного дома — панно с Лениным, на котором неизвестный художник старательно написал кусками навоза слово “хер”, мимо разрушенного телятника (видимо, источника палитры художника) и мимо черного, не слишком стройного осеннего леса.
Территория ДЮТа оказалась огороженной железным забором, чего сорок лет назад не было, а ворота заперты на большой висячий замок на ржавой цепи. Я подергал ворота, но они не открывались. Дырок в заборе тоже не было видно. Я уже решил было уходить, когда в глубине двора показалась пожилая женщина:
— Да вы цепь-то снимите, — крикнула она.
Оказалось, что цепь была только накинута на прутья ворот и легко снималась. Да, семнадцать лет за границей не проходят даром, забываются реалии. Думаешь, если замок, значит, заперто. Ан, нет.
За сорок лет ДЮТ заметно изменился. Во-первых, это теперь не один домик, а много. Я заглядываю в окно самого старого на вид и вижу свою родную железную плиту. Нет никаких сомнений: это она. Я обхожу домик вокруг и вижу мемориальную доску: “Памятник архитектуры XVIII века. Домовая церковь Лужиных. Охраняется государством”.
— Вы что-то ищете? — спрашивает человек в спортивной куртке. Это нынешний директор ДЮТа Слава Алексеев. Узнав, что я приехал из Калифорнии, Слава ведет меня к себе в один из домиков и вручает книжки, брошюры, карты и календари, рассказывающие про усадьбу Лужиных и историю строительства Домовой церкви. Оказывается, в 30-е годы усадьба была частью Дмитлага, а в 1938 году ее отобрали у ГПУ и подарили юным туристам.
Значит, наши песни про гранату и белые снега пелись в бывшей церкви и бывшей тюрьме. Возможно, есть какая-то магия места, которая и наполняла слова самодеятельной песни иным содержанием, отсюда и непонятное волнение юных туристов на железной плите.
Эта магия места, по-видимому, работает до сих пор. Недавно к ДЮТу подкатила колонна “Мерседесов”, из которых вышли чистые, хорошо одетые дети.
— Вы, ребята, наверное, заблудились, — сказал им Слава Алексеев. — Вам, наверное, вон тот частный пансионат нужен.
— Нет, нет, — ответили ему. — Мы в ДЮТ.
Дети, которые побывали и на Гавайях, и на Бермудах, с восторгом пекли в золе картошку, пели у костра про гранату и записку в ней и спали потом в апсиде Домовой церкви Лужиных на пролежанных ватных матрасах, положенных на скрипучие металлические сетки, на тех самых, на которых сорок лет назад спал я.
Превращением церкви в тюрьму никого в России не удивишь. Почти все главные монастыри побывали в какой-то момент в ведении ГПУ. Превращение тюрьмы в клуб — это, пожалуй, уже символ нового времени. Если допустить, что при Сталине вся Россия была тюрьмой, тогда сейчас это та же тюрьма, но с разрушенными стенами и сломанными замками. Вход и выход свободный, но власть принадлежит блатным.