Абрам Рейблат
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 1999
Абрам Рейблат
О ПОЛЬЗЕ СМОТРЕНИЯ В ЗЕРКАЛО, ПИСАТЕЛЕ А. ЭТКИНДЕ И КОЛЛЕГАХ-РЕЦЕНЗЕНТАХ
Не буду скрывать — статья А. Эткинда “Господа рецензенты” в прошлом номере “НЗ” была прочтена мной с большим интересом. И дело не только в том, что я — один из впрямую не упомянутых, но цитируемых героев этого памфлета. Гораздо важнее, что речь тут идет об обычно не привлекающей внимание сфере, с которой вот уже в течение ряда лет связана моя жизнь — как редактора рецензионного отдела в журнале, активного рецензента и исследователя_.
И тоном, и формулируемыми положениями интеллектуальная провокация А. Эткинда буквально взывает к ответу. Ведь он затронул, как мне представляется, болевые точки отечественного института рецензирования, а через это — и всей гуманитарной науки. Другое дело, насколько можно согласиться с его констатациями и оценками. Я думаю, что обида на рецензентов и стремление отомстить им, высмеяв и развенчав, сыграли с автором злую шутку — он не прояснил вопрос, к которому обратился, а скорее затемнил и запутал.
Начну с одного, совершенно игнорируемого А. Эткиндом момента — следует различать рецензии в профессиональной и общей печати. Если первые пишутся исследователями и рассчитаны на профессиональный анализ научной книги, то авторы вторых (не важно, являются они учеными или нет) ставят перед собой журналистскую задачу — проинформировать о выходе книги, привлечь к ней внимание, “вписать” в актуальный культурный контекст. Стоит ввести это подразделение, как многие претензии А. Эткинда отпадут сами собой или их придется существенно скорректировать. Я, например, на его месте прежде всего упрекнул бы рецензентов научных журналов (психологических, социологических, исторических и литературоведческих), что они практически игнорируют его книги, и возразить на это было бы нечего (мне известны лишь четыре отклика, два из которых появились в “НЛО”). Ведь плохи или хороши книги А. Эткинда, они посвящены важным, но слабо изученным темам, привлекли к себе читательское внимание и, безусловно, достойны рецензирования.
Далее, А. Эткинд с пренебрежением пишет (и это единственное, в чем мне хотелось бы с ним согласиться) о широко распространившемся в журналистике “глумливом стиле”. Но как тогда следует охарактеризовать стиль самого автора, который предлагает некомпетентным рецензентам “сочинять комиксы, например, или писать отчеты из Думы, а лучше заняться шантажом, оно и выгоднее”; утверждает, что в Москве “стало чем-то вроде деревенского промысла в межсезонье, когда не пашут и не сеют: сходить на тусовку, написать книжку, написать рецензию”; призывает: “будьте добрее, вы не в ГПУ”; негодует, “что секс доминирует в отделах рецензий даже солидных изданий почти в той же мере, в какой владеет рекламными страницами ”Московского комсомольца””.
И какое определение, кроме “агрессивности”, подойдет для таких рассыпанных по его тексту оценок рецензий и рецензентов, как “глупости”, “пишется в расчете на дураков”, “газетная брань”, “голос зощенковского героя”, “туповатая ксенофобская проза” и т.д.
Отмечу также, что хотя сам Эткинд призывает писать не только отрицательные рецензии, но и положительные, но в его статье все рецензенты — “черненькие”, ни об одном из них хороших слов у него не нашлось.
Как ни смотри, а памфлет А. Эткинда явно принадлежит к тому типу письма (“глумливому стилю”), который он так клеймит. И если бы А. Эткинд “без гнева и пристрастия” вгляделся в свой текст, как в зеркало, он, возможно, легко нашел бы ответы на интересующие его вопросы.
Но, поскольку рефлектировать по поводу своего творчества гораздо труднее, чем по поводу чужого, попробуем сделать это за А. Эткинда.
Я думаю, что основная проблема А. Эткинда — это двусмысленность его авторского статуса — то ли ученого, человека науки, то ли интеллектуального публициста типа Б. Парамонова. Каждая из этих ролей вполне почтенна, но совмещать их, ожидая, что к эссеистике и рефератам давно забытых книг будут относиться как к научному труду, — некорректно. Ведь пафос А. Эткинда — не столько в том, чтобы “вопрос разрешить”, сколько в том, чтобы увлекательно о нем написать. В ход идут “острые” заголовки (“Меха на Венере”, “Не надо жить семьями”, “Ответа не было из чана”, “Обреченность мужского на гибель” — примеры из книги “Содом и Гоморра”) и лирико-философические пассажи (цитирую ту же книгу, с. 261: “Культура, состоящая из одних означающих, самодовольна и подозрительна. Означаемое становится в ней чрезвычайным обстоятельством, как внешний раздражитель для спящего. Подобно миру сновидения или психоза, возврат к реальности возможен, но только как вынужденный. Означаемые остаются на случай кризисов, подобных войнам. Чрезвычайные меры эффективны, как пробуждения”). Обратившись к еще не изученной, но модной теме, он прорабатывает массу малоизвестных (старых и западных) публикаций по данной теме (архивные ссылки чрезвычайно редки и используются для “инкрустации” текста, придания ему “веса”) и оформляет итоговый текст не столько на аналитической, сколько на поэтической, литературной основе. Не случайно рецензенты, не сговариваясь, говорят не о глубине анализа и логичности построений, а о литературных достоинствах текста и удовольствии от чтения. А. Дельфин: “Авантюризм и занимательность – две основные его [стиля А. Эткинда] составляющие” (Вечерняя Москва. 1998. №7); Николай Павлович: [Чтение] “доставляет большое удовольствие” (Итоги. 1998. 10 марта); В. Курицын: “Эткинд явно обладает беллетристическим талантом”, “Исчерпывающей академической монографией книге мешает стать нежесткость структуры, отсутствие магистрального исследовательского сюжета, по отношению к которому выстраивалась бы вся теория” (Русский телеграф. 1998. 31 января); С. Земляной: “Рассказчику магией прекрасного слога удается перемахивать те зияния, перед которыми останавливается мыслитель, и белые пятна, которые обходит филолог” (Пушкин. 1998. № 1). Характерно, что в “Хлысте” 22 введения в тему объемом в 160 страниц, но “Заключение”, где должны быть сформулированы выводы, — лишь одно и занимает всего 2 (!) страницы.
Ощутима эта двойственность положения А. Эткинда и в его статье. Ведь если в первых строках он представляется как писатель (“писательское дело долгое и нудное…”, “степень писательского падения…”), то в конце относит себя к “исследователям русской культурной истории”. Или, скажем, формулируя задачу рецензента, он пишет, что тому “надо знать предмет, а также уметь показать, чем новый вклад в него отличается (не отличается) от предыдущих”, то есть явно имеет в виду научный труд. Но чуть ниже он утверждает, что работа рецензента заключается “в том, чтобы разрушать одни авторитеты, создавать другие и убеждать читателя в том, что ваша шкала предпочтений самая точная и верная, а шкала соседнего журнала неверна и вообще не существует”, но это уже явно не столько научная, сколько литературно-критическая, чисто оценочная деятельность.
Более низкие оценки третьей своей книги А. Эткинд связывает с тем, что “отношения в культурном сообществе стали менее теплыми и распространился ▒’глумливый стиль’’”. Ему как-то даже не приходит в голову, что последняя книга могла быть менее удачной (хотя бы в силу того, что по форме более наукообразна — все же писалась она для защиты на научную степень) или, скажем, стиль автора приелся. А ведь стиль книг А. Эткинда составляет одно из их основных достоинств (или недостатков — это зависит от вкуса читателя) книг А. Эткинда, ведь недаром многие рецензенты называли их “интеллектуальными романами”.
И характерно, что из цитируемых А. Эткиндом изданий лишь одна помещена в специализированном научном издании (“НЛО”), остальные же — в газетах или посвященных общим проблемам культуры гуманитарных журналах (“пушкин”, “На посту” и т.п.). Но ведь задача рецензентов этих изданий — не сугубо профессиональный разбор книги, а скорее ее аннотирование, оценка, вписывание в общекультурную ситуацию и т.п. Соответственно, и не предполагается, что ее будет рецензировать узкий специалист.
С моей точки зрения, появление рецензий на “интеллектуальные романы” типа эткиндовских, а тем более на научные издания в общей прессе — как раз факт отрадный, ведь несмотря на все издержки — реферативность, поверхностность, преувеличенные похвалы или резкие “наезды”, порожденные необходимостью оперативно откликаться на книги различной специфики и при этом заинтересовать читателя, — они привлекают внимание к книге, расширяют круг ее потенциальных читателей, помогают ориентироваться в книжном мире.
Другое дело — рецензирование научных книг в профессиональной печати. Тут специалист должен провести профессиональную экспертизу книги, оценив, насколько глубоко автор знает материал, в какой степени он освоил исследовательскую литературу по данной теме, какова степень новизны его методологии и делаемых им выводов, логичны ли и доказательны его построения и т. п. Причем нужна не одна и не две, а несколько рецензий, которые в своей совокупности выражают мнение научного сообщества, формируют репутацию книги, определяют ее место на научной “карте”. Подобным образом работает рецензионный механизм в западной науке. Мне довелось, например, рецензировать в “НЛО” книгу американского литературоведа Пола Дебрецени “Social Functions of Literature: Alexander Pushkin and Russian Culture”, и в дальнейшем я встретил отклики на нее практически во всех англоязычных славистических журналах (“The Russian Review”, “Slavic and East European Journal”, “Slavic Review” и др.), причем в них присутствовал анализ достоинств и недостатков книги, и итоговая оценка ее у рецензентов в ряде аспектов не совпадала.
Принципиально иным образом складывается ситуация у нас. Я проанализировал все рецензии на научные литературоведческие книги, появившиеся в отечественных специальных филологических журналах в 1997 г. (“Вестник Московского университета. Серия 9. Филология”, “Вопросы литературы”, “Известия Академии наук. Серия литературы и языка”, “Литературное обозрение”, “Русская литература”, “Филологические записки” (Воронеж), “Филологические науки”, “Filologica”). Не рассматривалось только “НЛО”, где сам я веду рецензионный отдел, работу которого характеризовать и оценивать предоставлю другим (в любом случае появившаяся тут рецензия погоды не делает, не будучи подкреплена или опровергнута откликом в другом издании).
Выявилось следующее. Во-первых, рецензий пишется очень мало. Во всех восьми перечисленных изданиях за год появилось всего 63 рецензии на научные литературоведческие книги (в том числе: в “Вестнике московского университета” — 19, “Русской литературе” – 16, “Филологических науках” – 11, “Литературном обозрении” — 6, “Вопросах литературы” — 5, “Филологических записках” – 2, “Filologica” — 0). Из-за столь малого числа откликов подавляющее большинство выходящих в стране книг никак профессионально не обсуждается и не оценивается. Так, в 1996 г. в России вышло около двухсот монографий и сборников научных статей по теории литературы и истории русской литературы, а в перечисленных выше журналах появилось лишь 25 рецензий на книги этой тематики. Причем в список “пропущенных” попали, по моему мнению, наиболее яркие и вызвавшие наибольший интерес у читателей издания. Особенно не везет книгам, изданным в провинции — даже концептуальные авторские монографии, выходящие там, остаются без всякого отклика.
Поскольку рецензионный механизм практически не работает, многие ценные книги остаются незамеченными, а, с другой стороны, в стране выходит масса безнадежно слабых изданий.
Во-вторых, оказалось, что абсолютно все просмотренные нами рецензии — положительные. По сути дела, уже сам факт помещения рецензии предполагает тут высокую оценку книги. Принято считать, что рецензент обязательно должен проинформировать читателя о содержании рецензируемой книги и оценить ее, при этом желательно, чтобы он высказал и свои соображения по данному вопросу, в случае несогласия с автором вступил с ним в аргументированную полемику и т.п. Рецензенты же, о которых тут идет речь, обычно ограничиваются пересказом книги и панегириком ей. Причем похвалы эти в большинстве случаев предельно бессодержательны, никак не конкретизированы. Вот, например, итоговое заключение рецензента “Вестника Московского университета” (1997. № 1) о вышедшем в МГУ сборнике “Чехов и Германия” : “Для всех участников данного коллективного труда характерно стремление к более глубокому постижению чеховского наследия и к определению путей его дальнейшего исследования” (с. 148). Вот еще один пример — отзыв о книге П. Г. Пустовойта “Созвездие неповторимых. Мастерство русских классиков”: “Процесс перехода от социального анализа литературы к духовному только начался, но, похоже, автор книги знает, что Слово и Душа связаны неразрывной и таинственной связью, и, заговорив о Слове, он неизбежно вышел на слово Душа <…> Автор распахнул перед нами бездонное небо, каковым является для всякого нашего соотечественника Александр Пушкин” (с. 123 — 124).
По сути дела, в форме рецензии в большинстве изданий читателю преподносятся реферат и реклама.
У рецензионных отделов отечественных филологических изданий нет ни ориентации на полноту отражения текущего состояния литературоведческой науки, ни стремления откликнуться хотя бы на наиболее заметные, содержательные (или, напротив, слабые, халтурные) книги. В изданиях “академического” типа господствует стремление поддержать “своих” (представителей данного вуза, знакомых, зарубежных исследователей, с которыми поддерживаются научные контакты). Впечатление такое, что львиная доля рецензий пишется знакомыми авторов по их просьбе.
В результате получается, что больше трети отрецензированных книг — это зарубежные издания, что в “Вестнике Московского университета” рецензируются преимущественно книги, изданные МГУ либо написанные преподавателями этого университета. Нередко мотив “порадеть родному человечку” предельно очевиден и ярко свидетельствует о нравах рецензентского сообщества. Остановлюсь на одном случае. В начале 1997 г. в “НЛО” (№ 24) был помещен отрицательный отзыв на адресованную “широкому” читателю книгу В. Коровина (автор обозначил ее жанр так: “Книга о Крылове”, вышла она не в научном издательстве и включает многостраничные пересказы общеизвестных вещей; ср. отзыв Л. Г. Фризмана: Русская литература. 1998. № 2. С. 200). После этого в конце того же года в “Известиях Академии наук” (№ 6) появляется обширная рецензия на эту же книгу, где она названа “монографией” и “капитальным исследованием” и оценена чрезвычайно высоко. Пикантность же ситуации заключается в том, что рецензент является прямым подчиненным В. Коровина и изучает совсем иной период — конец XIX в.
Складывается впечатление, что объективная оценка книги не нужна никому.
Все это не случайно. Хорошо поставленное рецензирование нужно только там, где ведется планомерная исследовательская работа, где имеется достаточно большое число ученых, заинтересованных в обсуждении и анализе собственных разработок. Отсутствие же серьезной рецензионной работы позволяет скрыть упадок отечественного литературоведения, малое число заслуживающих внимания научных работ. Ведь среди выходящих в стране литературоведческих книг преобладают университетские сборники научных трудов, по большей части наполненные безнадежно слабыми статьями, пособия для абитуриентов, студентов, учителей, научно-популярные издания и т.п. Авторские монографии можно пересчитать по пальцам, а книги по теории литературы практически не выходят.
Статьи и книги пишутся по большей части не с познавательной целью, а для защиты диссертации, получения доцентуры и профессуры, а теперь — и гранта, поездки на конференцию (прежде всего — за рубеж). В подобной ситуации лучше не критиковать, а хвалить друг друга, тогда всем будет хорошо. Немногие имеющиеся в стране специалисты редко выступают в роли “возмутителей спокойствия”, обычно они предпочитают отмалчиваться, когда выходит печатный брак. Да и вообще специалистов, занимающихся одной и той же темой, очень мало (если она не имеет предельно высокой символический нагрузки, как Пушкин или Достоевский) и они предпочитают не рецензировать друг друга, чтобы не портить отношения.
В результате мы имеем то, что имеем: не науку, а имитацию науки, не рецензирование, а имитацию рецензирования. Вместо формального института, где все должны определять исследовательские достижения, — клановость, знакомства, игнорирование тех, кто “не нашего прихода”. В ситуации стагнации университетского и академического литературоведения образующиеся “пустоты” и “пробелы” заполняют талантливые интеллектуалы-эссеисты. “Академические” рецензенты их игнорируют, общая же пресса, напротив, балует своим вниманием, хотя “подает”, разумеется, в своем “ключе”. Требовать, как это делает А. Эткинд, чтобы не совсем научные тексты рассматривались как научные и в ненаучных изданиях им давали научную характеристику — двойная ошибка.