(к вопросу о соотношении искусства и жизни)
Олег Проскурин
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 1999
Олег Проскурин
КОНЕЦ ЗОЛОТОГО ВЕКА
(К вопросу о соотношении искусства и жизни)
В начале августа 1998 года я получил от газеты “Коммерсантъ” лестное предложение написать статью к 200-летию барона Дельвига. Идея справить юбилей барона именно в “Коммерсанте” показалась мне несколько экстравагантной, но оттого особенно заманчивой. Я согласился… Однако история внесла в этот газетный сюжет свои коррективы, поместив его в совершенно неожиданную экзистенциальную и философскую перспективу.
Номер со статьей вышел 18 августа. Оказавшись поутру в центре Москвы, я, движимый простительным авторским любопытством (что там осталось от моего текста после притирок его к другим материалам полосы?), вознамерился купить свежевышедший номер. У первого торговца, которому я изъявил свое желание, номера не было. Оказалось, что “Коммерсантъ” распродан с раннего утра! Обращаюсь к другому, к пятому, к десятому… Тот же результат! Впавши в азарт, погружаюсь в метро и перемещаюсь в район, менее оживленный и не замеченный в особом пристрастии к печатному слову, — распродан и там! Что за мистика? Все газеты налицо, и только “Коммерсанта” нет нигде…
И тут меня посетило озарение. Сегодня ведь день катастрофы, которая войдет в отечественную историю под условным названием финансового кризиса (точнее, катастрофа началась вчера, 17 августа, но тогда еще, во-первых, не все осознали ее подлинного величия, а во-вторых, верставшиеся загодя газеты еще не успели на нее откликнуться). В обменных пунктах курс продажи доллара — 9500 рублей при курсе покупки в 6000. И грамотные соотечественники, привыкшие было уже к своим газетам — кто к “Завтра”, кто к “Сегодня”, кто к “Независимой”, кто ко “Времени”, — вдруг все дружно вспомнили про подзавявший “Коммерсантъ”. Кто, как не “Коммерсантъ”, обязан разъяснить, что с нами происходит, кто виноват и что делать?!… И утром во вторник первой недели новой эпохи (назовем ее постэкономической) все бросились к “Коммерсанту” в надежде — хотя и иррациональной, но по-человечески понятной — получить указания, как выйти на путь спасения. Моя скромная статья про скромного поэта попала, таким образом, в самый жадно-читаемый номер газеты за всю ее историю. (Действительно, уже на следующий день “Коммерсантъ” можно было купить безо всяких проблем.)
И тут я с некоторым ужасом вспомнил, что подобную ситуацию уже описал с художественной выразительностью Федор Михайлович Достоевский в статье “Г-н —бов и вопрос об искусстве”. Вот, так сказать, эссенция соотвествующего места: “Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял — или имение, или семью… На другой день выходит номер лиссабонского “Меркурия”… Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг — на самом видном месте листа бросается им в глаза что-нибудь вроде следующего:
Шопот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья…
…Не знаю наверно, как бы приняли свой “Меркурий” лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта…”
Должен сознаться, что параллель с лиссабонским землетрясением показалась мне куда более подходяшей к нынешней ситуации, чем к ситуации оптимистических и реформаторских 1860-х годов. Во всяком случае, “имущество гибнет”, и “всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял” — это уж точно не про них, а про нас. Но ведь моя статья о бароне Дельвиге в такой ситуации — совершенно то же, что стихи лиссабонского Фета после землетрясения! У меня (и у Дельвига), как нарочно, даже про трели соловья говорилось. “Соловей мой, соловей, Голосистый соловей…”. За неспособностью барона повиниться перед российским народом в своих неуместных трелях, я оказывался как бы его доверенным лицом — и потому имел все основания считать себя обреченным разделить участь поэта, которую с такой садистской яркостью представил великий писатель-душевед…
И я стал с тревожной подозрительностью наблюдать за поведением прохожих — видя в каждом из них потенциального читателя “Коммерсанта” и, стало быть, моего потенциального убийцу. Вот-вот кто нибудь уставит в меня свой железный палец, восклинет “Вот он!” — и все, сколько их ни есть, кинутся, растопчут, разорвут… Я приготовился встретить конец достойно, с цитатой из Дельвига на устах:
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия, —
Зачем тогда, в венке из роз.
К теням не отбыл я!..
Постепенно я даже воодушевился. Ведь это так возвышенно — погибнуть во имя идеалов чистого искусства от слепой ярости толпы, обуянной корыстью и низменными финансовыми интересами!.. Но проходили минуты и часы — а роковое слово так и не было произнесено. Никто так и не собрался меня разорвать вместе с номером “Коммерсанта”. Даже обидно стало.
И тут меня вновь посетило озарение, и я понял, что ожидания мои напрасны. Поспешно вписав свою статью в ситуацию, придуманную Достоевским, я поступил не как беспристрастный историк, а как падкий до плоских аналогий историософ. Почему, собственно, меня должны были растерзать? Ведь моя статья оказывалась не в отношении контраста к прочим газетным материалам (в смысле: как обстоят дела с пропавшими без вести и т. п.), а в отношении редкостной гармонии с ними. Не шансонетка на кладбище, а подобающий случаю скорбный аккомпанемент. Потому что мой этюд был преисполнен всяческих грустных мыслей — типа того, что чудес не бывает и что хорошенького понемножку — и заканчивался в высшей степени уместной цитатой из идиллии барона Дельвига “Конец Золотого века”:
Ах, путешественник! горько! ты плачешь! беги же отсюда!
В землях иных ищи ты веселья и счастья!..
Не знаю, много ли читатели “Коммерсанта” получили полезных сведений насчет того, “кто виноват”, — номера от 18 августа я так и не видал. Но вот на вопрос “что делать” моя юбилейная статья наверняка подсказала кому-то весьма конкретный ответ. Хотя, честное слово, я, когда писал ее, ни о чем таком не думал. Текст задумывался как слегка ироническая апология чистого искусства, и только ситуация исторического катаклизма превратила его в практическую рекомендацию. И я по сей день затрудняюсь ответить, что это: Деррида и неконтролируемая игра означающих или непостижная уму телеология? Одна надежда: история покажет.