Круглый стол о судьбе гуманитарного образования в России
ДЕСЯТЬ ГУМАНИТАРИЕВ В ПОИСКАХ УНИВЕРСИТЕТА
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 1998
ДЕСЯТЬ ГУМАНИТАРИЕВ В ПОИСКАХ УНИВЕРСИТЕТА
(Круглый стол по проблемам гуманитарного образования, состоявшийся 29. 06.1998 года)
Участвовали:
Светлана Бойм, профессор кафедры компаративистики и славистики Гарвардского Унверситета, США
Виктор Живов, профессор МГУ и Калифорнийского университета в Беркли, США
Андрей Зорин, доцент кафедры русской литературы РГГУ
Сергей Козлов, с 1984 — 1996 гг. преподаватель истории зарубежной литературы в МГУ и РГГУ
Драган Куюнджич, заведующий русской кафедрой Университета Мемфиса, США
Ольга Матич , профессор кафедры славянских языков и литератур Калифорнийского университета в Беркли, США
Александр Носов, доцент Российской Государственной консерватории
Сергей Панов, редактор журнала “Новое литературное обозрение”
Константин Поливанов, преподаватель литературы московской гимназии “Воробьевы горы”
Ирина Прохорова, главный редактор издательского дома “Новое литературное обозрение”
Канон и его распад
А3. Все сидящие за этим столом связаны с преподаванием литературы. Это, конечно, лишь одна, но достаточно существенная составляющая гуманитарного образования. Я думаю, стоит попробовать понять, с чем связан тяжелейший, на мой взгляд, кризис литературного преподавания здесь и в какой степени западный опыт может помочь преодолеть или, напротив, усугубить этот кризис. Конечно, нет смысла повторять верные, но поднадоевшие трюизмы о конце в России литературоцентристской культуры. Я предложил бы несколько тезисов для обсуждения. Во-первых, с незапамятных времен существуют две концепции назначения высшего образования: формирование развитой личности и подготовка профессионального специалиста. Тип университета, заимствованного Россией из Германии в XVIII веке был ориентирован, конечно, на первую концепцию. Парадоксальным образом коммунистическая эпоха, почти не изменив структуру институции, полностью обновила ее функции, подчинив их идеалу социалистической плановой экономики. Отсюда доведенная до предела ригидность специализаций, система факультетов, готовящих определенное число специалистов в соответствии с планом. Молчаливо предполагалось, что все получают специальность одну и на всю жизнь и работают там, куда их посылает Родина. Возможность выбора молодым человеком факультета и специальности была чуть ли не единственным прорывом в абсолютной последовательности этой системы. Какое же место занимало в ней преподавание литературы? Не буду повторять очевидных вещей об идеологической пропаганде, но стоит отметить: преподавание литературы как в школах (последние три класса), так и в университетах строилось по историческому принципу. Я думаю, что полное преобладание исторического нарратива в преподавании литературы обычно связано с телеологическим пониманием истории. Исторический нарратив работает только когда мы приписываем себе понимание логики исторического процесса, грубо говоря, готовы объяснять, что куда ведет. Наиболее отчетлива в этом смысле была школьная программа, где три последних года программа по литературе строилась в соответствии с идеей Ленина о трех этапах освободительной борьбы. Когда Вайль и Генис попытались написать книжку о произведениях школьной программы, они полагали, что смогут свежо и интересно рассказать о каждом произведении, не выявив железной логики отбора. Ничего не получилось, потому что за конструкцией курса стоит внятная инерция: почему “Евгений Онегин”, почему “Что делать?”, почему “Война и мир”, — даже если вовсе не упоминать советскую литературу. Как только мы уберем ленинскую схему, весь смысл школьной программы пропадает.
Вузовское преподавание было — в филологической части — развернутым, в нефилологической — свернутым воплощением того же принципа. Сегодня он рухнул. Совершенно непонятно, зачем преподавать эти произведения, для чего вообще нужно современному человеку читать Сумарокова, если он не будет специалистом по XVIII веку (если речь идет о вузе) — и каков вообще смысл этой деятельности? Единственный ответ, который мы слышим: образованный человек должен читать те или иные тексты в обязательном порядке. Впрочем, почему он должен их читать, а тем паче — что именно ему читать и каков должен быть состав канона, никто не объясняет. Поэтому вопрос о том, каким образом это преподавать, не решаем, если не определить, зачем преподавать. Не стоит ли, скажем, вообще отказаться от преподавания литературы или хотя бы от исторического принципа преподавания. По крайней мере, до того момента, пока мы не создадим снова идеологию, обладающую мощным и внятным историческим нарративом, от чего избавь Господь. Западные университеты отказались от исторического принципа. По моим скудным впечатлениям, там перед преподавателем литературы стоит задача научить человека принципиально невербальной культуры читать текст и его понимать. Навык понимания письменного текста все в меньшей степени задается культурой, он очень труден и чем дальше, тем, видимо, становится трудней, я сам в этом убеждаюсь. Может быть, преподавание литературы способно чуть смягчить тотальную дизлексию, которая все больше охватывает современное общество.
ОМ. Действительно, раньше преподавание литературы в России строилось по ленинскому принципу, по определенному канону. Но и в Америке раньше ситуация была приблизительно такой же. Идеологический контекст был, конечно, другим, но исторический принцип начал уходить только лет двадцать тому назад. Тогда же возникла и проблема канона. Относительно исторического принципа наша ситуация похожа на вашу, но вопрос канона встает иначе. Почему преподавать именно Платона, именно Шекспира? Осложнение связано с тем фактом, что в Америке сложилось полиэтническое, “multicultural” (“многокультурное”) общество. Проблема мультикультурности возникла именно около двадцати лет назад. Кроме того, серьезно встали вопросы и гендера, и классового принципа — идеологическая троица: race-class-gender. В связи с этим начал расшатываться канон. Сначала все хотели, “задрав портки, бежать за комсомолом” — и угодить требованию multiculturalism, и быть политически корректными в смысле гендера и так далее. Был большой культурный взрыв — американский университет хотел разбить континуальность канона, исторического принципа и внести новые тенденции, описанные выше. Но теперь в университете происходит некоторая “контрреволюция”, возвращение к преподаванию гуманитарных дисциплин, литературы, со старых, традиционных позиций, когда целью университета ставится именно формирование личности. И, конечно, тенденция к сохранению прошлого. Людям стало страшно. Даже многие tenure radicals (левые профессора) возвращаются на старые позиции, потому что, как и в России, потеря культурных традиций ощущается как опасность.
СК. Но ведь полностью мультикультурная проблематика снята быть не может. Насколько это возвращение канона осмысляется как защита западного канона?
ОМ. Идет даже финансовая, экономическая борьба. Все ведь не могут преподавать “мультикультурность”, хотя многие, даже старые профессора, переучиваются — “перестройка”. Я преподаю в Беркли, у нас сейчас около пятидесяти процентов студентов — из азиатских стран. Зачем же им только западный канон, они хотят знать что-то и о своей культуре. Они родились в Америке, но в семье, например, японцев, и хотят знать о своих корнях. У вас нет такого явления, чтобы люди, например, кавказской национальности хотели бы в университете вместо Пушкина узнать о чем-то своем?
СК. Пока это совершенно незаметно.
СБ. На Западе начали говорить о кризисе в 60-е годы, именно тогда была радикально переосмыслена система образования и расшатан классический канон. В 80-е годы на многих гуманитарных факультетах Америки место исторического канона занял канон теории. Не надо было читать Бальзака и Толстого, а надо было читать Гоголя вместе с Эйхенбаумом и Шкловским, Достоевского вместе с Бахтиным, Бодлера и Малларме вместе с де Маном и Деррида. Акцент ставился на традицию металитературы — от романтизма к модернизму. В конце 80-х годов, после так называемого “дела Де Мана” — скандала, связанного с опубликованием его ранних, неизвестных текстов профашистского содержания, произошел кризис уже теоретического канона, что привело к “мультиканону”. Иногда кажется, что каждый профессор ( включая и меня тоже) создает свой собственный канон, основанный либо на литературе меньшинств, либо на своих эстетических пристрастиях. Но при такой веселой децентрализации возникает проблема общего культурного текста. Представление же об исторической хронологии, кажется, вообще исчезло. Однажды одна моя очень способная студентка, занимающаяся сравнительной литературой, спросила меня, в каком веке жил Достоевский. Для меня интересно возникновение нового историзма. Само понятие нового историзма есть некий парадокс; это как неоготика, как “придумывание традиции” по Хобсбаумy. Эрик Хобсбаум писал, что в ХIХ веке пошла волна перепридумывания национальных традиций, флагов, церемоний, костюмов и т.д. Именно тогда появились русские матрешки, шотландские квилты, неоготика, неовизантийство и прочее. Такой всплеск перепридумывания и узаконивания традиции происходит в тот момент, когда наиболее остро ощущается, что живая традиция потеряна. Выдуманная традиция очень часто оказывается куда более ригидной, нежели традиция невыдуманная. По-моему, само название направления — “новый” историзм — очень показательно, оно говорит о потере историзма и о попытке что-то с этим делать.
Однако сам по себе новый историзм не является косным. Напротив, это попытка совместить практику “close reading” (“внимательное чтение”) или “explication du texte” (“анализ текста”), традиционно используемую в литературоведении, с более широкой сферой анализа. Можно изучать городские праздники или предметы быта так же, как изучают стихотворение, при этом анализируя исторический контекст и историзируя сами понятия, которыми мы оперируем в процессе анализа.
Что касается мультикультурализма, то опасность здесь в том, что он может легко перейти в монокультурализм и в “identity politics” (“политика самоидентификации”) в самом узком смысле слова. То есть каждый просто ищет свои собственные корни или даже их придумывает. С другой стороны, мультикультурализм может научить пониманию другого, узнаванию-остранению, диалогу с другой культурой, другой системой мышления. Меня привлекает именно этот аспект мультикультурализма.
Теперь к вопросу о том, что делать с литературой и ее обучением. Я согласна с Андреем, что обучение “внимательному чтению” ( “close reading” ) очень полезно, поскольку люди почти разучились читать критически. Культурная грамотность, формирование личности — все это по-прежнему важно, хотя и звучит весьма несовременно. С другой стороны, литература — это особый вид мышления, особая, синтетическая, философия, не дающая возможности поддаться соблазну абстракций, художественно-конкретная, эклектическая. Сейчас социологи, философы, историки науки почему-то потянулись к изучению литературы и литературной теории. У меня самые интересные студенты — архитекторы, физики, социологи, которые неожиданным образом изголодались по художественному мышлению.
ОМ. Происходит бесконечный кросс-фидинг, мы друг друга питаем…
ВЖ. Взаимная кормежка. Раз она происходит, значит, нет кризиса.
АЗ. Для меня попытка ухода в смежные дисциплины — это не “взаимная кормежка”, а просто дезертирство. Физиологическая невозможность заниматься литературой, как таковой — при том, что профессия задана тебе образованием — выдавливает в смежные области. Это психологическая идиосинкразия — невыносимо скучно, бессмысленно и беспощадно.
Д. Я добавлю немного? Экзотика из Югославии, Франции, Америки — насчет кризиса образования. В Америке вышло сейчас несколько книг о кризисе университета: Peggy Kamuf “The Division of Literature or the University in Deconstruction” ( The University Of Chicago Press, 1997 ); Bill Readings “The University in Ruins” (Harvard University Press, 1996 ).
Тезис Билла Ридингса тот, что мы утратили нацию, национальность как формирующую силу государства, тогда как она лежала в основе университета, созданного, например, немецким классическим идеализмом — Фихте и так далее. Сейчас в Америке кафедры национальных литератур созданы как филиалы национальной идентичности в Европе — кафедра русской литературы должна быть как бы Россией в миниатюре. А сейчас мы оказываемся призрачными отражениями “национальной идентичности”, когда таковая на самом деле уже не существует — в России, в Югославии и так далее. На самом же деле она, наверное, никогда не существовала, поэтому позволяет нам узнать, что культура всегда была кризисной, она всегда двойная по своей структуре. Так что теперешнее положение дает нам возможность понять это очень четко и искать смысл литературного образования там, где его и надо искать — в пространстве этики, в связи с деконструкцией культурной идентичности. Если не нравится слово деконструкция, то просто скажем — увидеть двойственность литературного творчества. То есть для меня это кризис наоборот, он открывает новые возможности.СБ. Сейчас возврат к основным эстетическим категориям очень важен, именно эти фундаментальные эстетические категории (чуть ли не от Канта): понятия красоты, дистанции, отстранения — могут нам дать новую перспективу, даже для изучения антропологии или социологии. И с этой точки зрения можно использовать литературу как попытку понять повседневность. Не делая литературу иллюстрацией или референтом, а именно глядя на эти категории, на то, что не дает превратить литературный дискурс в исторический. Сопротивление эстетического дискурса может быть очень полезным в этих дисциплинах.
СК. Я бы вернулся к тому, как первоначально вопрос поставил Андрей, — к кризису преподавания литературы. Мне кажется, что этот кризис имеет две причины, которые надо разделить. С одной стороны, то, что Андрей сразу отмел как самоочевидное, — русский литературоцентризм, а с другой стороны — кризис разнообразных рамочных объяснительных конструкций, связанных с историческим нарративом. Что касается литературоцентризма, то он действительно несколько отступил, это естественный процесс, и литература стала занимать, естественно, меньшее место. По-моему, здесь никакой проблемы нет. Что же касается объяснительных конструкций — я не думаю, что они исчезли и их больше не будет. Американские коллеги только что вписали эти проблемы в нынешний американский контекст, связанный с мультикультурализмом. Думаю, что мы тоже не останемся без конфликта определенных схем, которые зададут новые рамочные конструкции. Не то чтобы я был большим адептом Хантингтона, но мне кажется, что на ближайший момент действительно главными единицами конфликтов в социуме, в культуре, в сознании будут все-таки цивилизации. И изучение литературы в университетах вполне естественно может быть вписано в изучение истории цивилизации. Сюда прекрасно подходит целый ряд мотивирующих компонентов, о которых здесь говорилось — желание понять себя, понять другого, желание идентицифировать себя, идентифицировать другого и так далее.
ОМ. Хотя это не прямой ответ, но я подумала о еще одном важном факторе, во всяком случае — в американском процессе преподавания за последние десять лет. Это появление субъективного момента в преподавании и в науке вообще. Это то, что ученый, преподаватель и сами студенты включают себя в процесс преподавания, в процесс писания текста. Появляется некоторая автобиографичность, субъективность, мемуарность, witnessing — быть очевидцем, свидетелем…. Вписывание себя в историю становится очень важным, многие известные специалисты — не в русистике, в других областях — пишут сейчас книги как бы о себе. Обычно это книги по cultural history, то есть культурологии, но авторское “я” постоянно присутствует. То же и студенты. Один из важных моментов в процессе преподавания, на лекции, в дискуссии — то, что студент подходит к тексту со своей личной точки зрения. Конечно, все к этому не сводится, но это не запрещается и считается очень важным. Это попытка, с одной стороны, снова создать связь в нашем фрагментированном обществе, попытка связать присутствующих в аудитории или читающих тем, что они лично вписывают себя, например, в “Анну Каренину”.
АЗ. У нас какое-то время именно квалифицированные преподаватели яростно боролись с таким подходом. “Ни в коем случае не вписывайте себя в «Анну Каренину», расскажите мне про Толстого! Не рассказывайте, как ваш дядя похож на Андрея Болконского…”
СК. Мы с Андреем в одно время учились на филфаке МГУ, и один из самых одиозных преподавателей зарубежной литературы был известен вопросом на экзамене к студенту: “А как бы вы поступили на месте Федры?”
С полным текстом “круглого стола” вы можете познакомиться во втором номере НЗ