Марк Фрейдкин
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 1998
Марк Фрейдкин
Исповедь книгопродавца
Немногочисленные поклонники моего творчества уже который год нетерпеливо ждут от меня чего-то вроде мемуаров о моей книготорговой и издательской деятельности. Их (поклонников), конечно, можно понять — после моих “Воспоминаний еврея-грузчика”, “Воспоминания книгоиздателя и книготорговца”, можно сказать, напрашиваются сами собой, тем более что произведение с аналогичным названием есть, кажется, у Орвелла. Но, по всей видимости, этим ожиданиям не суждено сбыться. Разумеется, книготорговая деятельность как предмет для описания не лучше и не хуже чего бы то ни было другого, однако дело в том, что я, как бы это ни показалось странным (ведь если не слишком обольщаться на свой счет, то именно книжная торговля, а не что-то иное принесла мне мое нынешнее респектабельное положение и имя в литературных кругах), в глубине души стыжусь своих успехов на этом, хотя внешне и облагороженном, но, что ни говори, коммерческом поприще. Стыжусь даже не из-за рудиментов советских представлений о нечистоплотности любой коммерческой деятельности. а из-за того, что эта деятельность, как ни крути, и вправду во многом не совсем чистоплотна, и уж во всяком случае ею не пристало заниматься артисту. Что ни говори, есть в ней какая-то душевная антисанитария. И хотя я стараюсь вести свои дела так, что среди коллег заслуженно считаюсь эталоном деловой порядочности, есть в этой работе некоторые нюансы, которые мне претят и о которых я бы ни за что не хотел рассказывать людям, чьим мнением о себе дорожу, — и в первую очередь, конечно, своим глубокоуважаемым читателям. Собственно, эти нюансы не столько даже напрямую связаны с коммерческими и сугубо меркантильными аспектами (хотя и они, безусловно, имеют место), сколько вообще с общественным характером подобной деятельности. Опасаюсь, что человек, ведущий публичный образ жизни, в принципе не в состоянии оставаться безупречным перед самим собой. Поневоле приходится кому-то врать, в ком-то заискивать, от кого-то отделываться, с кем-то быть нелюбезным и даже жестким, о ком-то говорить за глаза то, чего не говоришь в лицо, встречаться и даже искать встреч с тем, с кем встречаться совершенно не хочется, и так далее. Разумеется, и в частной жизни похожие ситуации иной раз возникают, но, как правило, у большинства людей это все-таки не становится образом жизни…
Есть тут и еще один не слишком приятный для меня момент. Дело в том, что, состоя большую часть своей сознательной жизни в ранге малоизвестного литератора и чуть более известного переводчика, я до относительно недавнего времени и помыслить не мог, что в диалоге поэта и книгопродавца буду когда-нибудь выступать от лица не первого, а второго из действующих лиц. Если бы еще лет шесть назад мне кто-нибудь сказал, что я когда-либо начну заниматься торговлей (в любой ее разновидности), я бы не плюнул ему в морду только по редкой сдержанности своего характера. И даже сейчас, после нескольких лет весьма успешной деятельности на посту директора книжной лавки “19 октября”, книготорговля и книгоиздательство представляются мне занятиями отчасти низменными, душевредными и уж во всяком случае недостойными моего высокого предназначения. В глубине души я продолжаю оставаться “по ту сторону баррикад” и до сих пор не могу смириться с прочно устоявшимся в нашем мире положением вещей, когда книгоиздатель и в еще большей степени книгопродавец, не побоюсь этого слова, буквально паразитируют на каторжном труде писателя. Ведь вдохновенный автор, который бессонными ночами ковал на лире свое гениальное творение, получает ничтожную (в лучших и крайне редких случаях — процентов 10—12) часть той прибыли, которую загребает алчный книгоиздатель, осуществивший всего лишь вполне рукотворное (и зачастую крайне убогое и безвкусное) полиграфическое воплощение этого шедевра. Что же тогда говорить об еще одном алчном книгопродавце или перекупщике, которые вообще никаким боком не участвуя в процессе создания книги, накручивают иной раз по 100% от отпускной издательской цены? Конечно, можно возразить, что, мол, издатель и продавец рискуют, вкладывают деньги (ведь бывает — и мне ли как издателю, превратившему убыточность своих книг в своего рода profession de foi, этого не знать! — это издание приносит отнюдь не прибыль, а нечто диаметрально противоположное). Но, во-первых, такой жлобский подход мне никогда не нравился, а во-вторых, даже он не всегда верен — я, например, умудрился открыть и издательство, и книжный магазин, не вложив в это богоугодное дело ни копейки собственных денег, ввиду полного отсутствия таковых.
(Кстати уж, признаюсь в скобках: мне от всей души хочется надеяться, что никогда в жизни я больше не буду выглядеть таким безнадежным идиотом и невеждой, как в те незабываемые дни, когда я ходил по московским типографиям и, с присущей мне солидностью представляясь директором нового издательства, пытался разместить свой первый заказ — книгу стихов О. Седаковой. Я не имел в то время даже самых элементарных понятий о полиграфии. При упоминании таких терминов, как квадраты, кегли и гарнитуры, у меня возникали ассоциации, даже близко не относящиеся к типографскому делу, и каждый мой разговор с производственниками о технологических деталях издания превращался в “объяснение в любви глухонемых”, крайне мучительное для обеих сторон. Покупать бумагу для книги я почему-то поехал в Питер, и там, в какой-то до крайности грязной и заплеванной конторе на задворках Петроградской стороны меня, естественно, обманули, обсчитали, обвесили — с таким лохом просто грех было поступить иначе — и вдобавок отправили с бумагой в Москву на открытой машине. Причем перед самым выездом из Питера я забежал на переговорный пункт позвонить друзьям, чтобы рассказать им о своей удачной покупке и на радостях оставил в телефонной кабинке бумажник со всеми документами и оставшимися деньгами — к счастью, их в нем было уже немного. Разумеется, не успел я доехать до Новгорода, где, кстати, и обнаружилась пропажа, как начался проливной дождь, который, не переставая ни на минуту, сопровождал меня до самого конца этого увлекательного путешествия. Во что превратилась моя бумага — между прочим, светлогорский офсет № 1 — лучше не вспоминать…)
Но это, как говорится, к слову. А теперь, представьте себе, что, пройдя полную трудов и лишений земную жизнь, так, примерно на три четверти (или, если мой некогда могучий, а сейчас подорванный различными неизлечимыми хроническими заболеваниями организм протянет больше, то на две трети), я, со всеми своими возвышенными амбициями и аристократическими замашками, оказываюсь вполне благополучным и отчасти даже процветающим торговцем — и это сегодня, когда многие мои собратья по цеху бедствуют и буквально не знают, как снискать хлеб насущный. И это я, с юношеских лет предполагавший “умереть под забором, как пес” и примерявший на себя бездомность и гордую нищету если не Вийона, то по крайней мере Мандельштама… Увольте, господа, — какие уж тут могут быть воспоминания! Тут впору покаянные письма писать и объяснительные записки — простите, мол, ребята, что так вышло, я не хотел, все как-то само собой получилось, а теперь — куда денешься…