Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
Книжный график Юрий Александров — главный художник издательства “Академический проект”. Сотрудничает с издательствами: “Симпозиум”, “Издательство Ивана Лимбаха”, “Гуманитарная Академия”.Персональные выставки: Галерея Hauptsache Kunst (Карлсруэ, Германия — 1996), Галерея Carmen Oberst (Гамбург, Германия — 1997).Участие в последних выставках: 5-IFUPA, “Happy Birthday, Johann!” (к 600-летию со дня рождения И. Гутенберга; Майнц, Германия — 2001).
За последние лет пятнадцать книга существенным образом изменилась. Речь идет сейчас не о номенклатуре изданий, и содержании, и тиражах, речь идет об облике книги, то есть о художественном оформлении. В чем же самое главное принципиальное отличие новой книги, в нашем случае: отличие нынешней российской книги от советской?
Я не вижу отличия российской книги от советской, если отбросить, конечно, изменения, связанные с процессами “демократической революции”. Здесь гораздо уместнее говорить о революции технологической: и в издательский процесс, и в полиграфию пришел компьютер. До этого книга была “гутенберговской”: у нас, и на Западе, и на Востоке тоже.
Что ты имеешь в виду?
Это вопрос философии книги. Образ печатного листа был, по сути дела, оттиском на белой бумаге металлических букв, закатанных типографской краской. За почти что шестьсот лет принципиально ничего не изменилось. Значит, речь идет о хорошо охранявшейся традиции. Компьютер свалился на нас как подарок судьбы, как увлекательная игрушка. И профессиональные работники цеха (верстальщики, наборщики, редакторы, корректоры — те, что раньше считались “кастой неприкасаемых”) сразу же стали попросту не нужны. Книгу стали делать посторонние.
Кого ты имеешь в виду?
Я имею в виду людей, которые случайно оказались у компьютера и кое-как овладели набором самых простых его инструментов, — как правило, это были инженеры и мэнээсы, потерявшие работу в силу других революционных изменений, о которых я упоминал выше, а иногда — просто молодые ребята, фанаты компьютера. То есть, люди, абсолютно чужие полиграфии. (Ради справедливости скажу, что я знаю двух-трех старых технических редакторов, переучившихся и успешно встроившихся в новый процесс). И вполне закономерно, что эти новые “специалисты” оказались мгновенно востребованы в огромном количестве. Вот смотри, на дисплее ты видишь книжный разворот, который, с их точки зрения, ничем не отличается от разворота “гутенберговской” книги. На самом деле, эта неопрятно заверстанная “колбаса” текста от “гутенберговского” набора отличалась, как день и ночь. Легкость и волшебство, с которыми машина выполняла любое желание нового верстальщика, заставляла его (как впрочем, и заказчика, и книгопродавца и читателя) не замечать чудовищного вида изделий. Кстати, многие творцы новых книг не были лишены и эстетической жилки: скачиваемые из банков изображений значки и виньетки “украсили” полосы и даже получили собственное наименование – “навороты”, “прибамбасы”, “кандебоберы”. У меня даже возникло желание составить кунсткамеру таких полиграфических уродцев и монстров.
Но ведь эти книги покупали…
Еще как! На книги был голод. Большинству было все равно, как книга выглядела, главное, чтобы это был Бродский, Солженицын или Стивен Кинг.
У тебя получается, что посторонние влезли не в свое дело и его испортили. Так?
Да нет же, они ничего не испортили, они просто все перепутали. Они вполне могли бы с помощью новых инструментов поддерживать традицию гутенберговской книги, если бы понимали, в чем она состоит. Или наоборот, ведь есть и собственно “компьютерная книга”, она уже создана: это, прежде всего, компьютерная игра с ризоматикой, авторством пользователя, манипуляцией образами и т. д. Но и самые, что ни на есть простые компьютерные алгоритмы — вставить, вырезать, склеить, размножить, перенести, совместить уровни текста — меняют и всеобщие алгоритмы литературного труда и потребления. Первое, что сразу приходит в голову для примера, — Павич.
Компьютерный гипертекст, алгоритмы компьютерной “книги” — это, пожалуй, отдельная тема для разговора. Вернемся к докомпьютерной книге. Что мы в ее лице потеряли?
Мы потеряли уверенность.
В каком смысле?
В том смысле, что раньше книжка делалась на всех этапах профессионалами, качественно и без оглядки. Вот я беру с полки две книги: Статьи об искусстве Лорки, 1974 год, издательство “Искусство”, и “Письма влюбленного” Ролана Барта, 1998 год, издательство “Ad marginem”. И та, и другая — книги одного издательского сектора, так называемые интеллектуальные книги, поэтому их легко сравнивать. Барт издан очень хорошо, действительно, но его оформление встраивается в императивный канон новейшего западного (а сегодня уже можно сказать, и мирового, глобального) книжного дизайна. Поясню, что я имею в виду: тонко организованное поле страницы, изящно установленная полоса набора, напоминающая полосу начала ХIХ века (да, как это ни странно) в лучших ее образцах (может быть Бодони ?!). И, конечно, переплет. Почему на этом издании Барта — Энгр, фрагмент его знаменитой “Женской бани”? Что он говорит видящему глазу? Прежде всего, это хитроумно используемый бренд, с помощью которого можно манипулировать, играть сразу несколькими значениями, оттенками смыслов. Помимо того, что это — а) бренд эротического, б) салонного, в) экзотического, следует учитывать то, что избран фрагмент картины Энгра с изображением меланхолической фигуры женоподобного лютниста, указывающий на отстраненность его положения в “женском отделении” энгровской бани. Такой гомосексуальный момент, фрагментированный из гомогенного гетеросексуального поля картины и, тем самым, подводящий нас к содержанию книги.
А Лорка просто очень хорошо оформлен, самодостаточно, без этой самой оглядки: на сером коленкоре переплета оттиснут только рисунок поэта и, абсолютно радикально, – нет названия на крышке, только на корешке. Почувствуй разницу! И что интересно: Лорку хоть сейчас можно выставить на любой книжной ярмарке, а Барт будет выглядеть эпигонски.
По-твоему, получается, что результатом давления цензуры, худредакторов и т.д. было настоящее качество книги?
Конечно. Ведь давление входило в правила изготовления качественного продукта.
Но как же тогда свобода и независимость художника?
А в этом смысле стало только хуже. Свободы, конечно, теперь немерено. Если ты захочешь на обложку поставить голую задницу или портрет Солженицына, трудностей у тебя не будет. С другой стороны, издатель говорит мне: “Обложки желтого цвета не может быть никогда”. Оказывается, один книготорговец в Москве сказал ему, что желтый цвет психологически подавляет покупателя. Другой издатель: “Пожалуйста, уберите эту розовую плашку с обложки, она вызывает у меня ассоциации с перенесенной в девятилетнем возрасте скарлатиной”. И вообще, мои акции книжного графика обесценились, (это уже проблема не рынка, а компьютеризации): когда художник приносил в издательство сделанную акварелью или гуашью иллюстрацию, изображавшую зайчика, сотрудники умилялись и восхищались, как это сделано, а теперь один мой коллега рассказывает, что заказчик, которому он представил эскиз обложки, в ответ с удовлетворением продемонстрировал собственное творение, изготовленное в том же PhotoShope.
Пожалуйста, не пойми меня в том пошлом смысле, что я новый идиот-луддист. Нет, я очень ценю возможности компьютера. Если раньше для того, чтобы положить рисунок на обложку, нужно было его переснять, пригласить для этого фотографа, задать размер, затем выклеить на оригинал-макете, то теперь это все стало просто суммой довольно простых и быстрых, формализованных операций.
Но ведь хороший инструмент должен открывать и хорошие перспективы, разве не так?
Да, в хороших руках. И сейчас существуют издательства, которым удается соединять традиции “гутенберговской” книги и возможности новых технологий — “Ad Marginem”, “НЛО” и некоторые другие. К тому же, сегментизация рынка востребует и профессиональную фантазию, и остроумие, и пластичность художественного мышления. Так что всё не безнадежно, художник книге пока нужен.
Беседовал Глеб Ершов