Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
|
| Светлана Иванова Небесная Фонтанка М.: ОГИ, 2001. 96 с. Тираж 1000 экз.
|
“Небесная Фонтанка” – третья книга Светланы Ивановой, включающая и стихи из двух первых, своего рода “избранное”, отчет о двадцати без малого годах литературной работы.
Вероятно, поэт сделал ошибку, отказавшись от датировки стихотворений. Есть авторы, чья поэтика более или менее статична и неизменна на протяжении десятилетий – как Фет или, скажем, Сологуб. Есть поэты, с первых же шагов берущие максимально высокую планку, а потом лишь удерживающие или — гораздо чаще! — не удерживающие взятую высоту (Маяковский, Заболоцкий…). Светлана Иванова явно не принадлежит ни к первым, ни ко вторым. Устройство ее стихов менялось, менялось и их качество. Разумеется, уже в лучших вещах из ее первой книги “Тень на камне” (1990) видны основные свойства ее дара: цепкое цветное зрение художника (С. Иванова — замечательный акварелист), яркость и интенсивность лирического чувства. Но – особенно при ретроспективном взгляде — заметно, как хрупкому словесному фантому порою наскоро приделываются недостающие органы из папье-маше, придающие ему устойчивость, а заодно — и приемлемый для окружающих вид.
Бычьи лица бабочек ночных
нам напоминают об иных
сферах, не замеченных в начале
нашей жизни.
Их мы замечали
лишь тогда, когда живая мгла
вызрела, сгустилась и смогла
быть знакомой с нашими очами.
На мой взгляд, здесь все, кроме первой строки — “набойка” (хотя довольно искусная); но первая строка замечательна настолько (даже непонятно, почему…), что как-то “вытягивает” все стихотворение, оживляет его. В конечном итоге это восьмистишие — большая удача для двадцатилетнего поэта, его не грех перепечатать и в зрелые годы. Только с датой.
Есть в ранних стихах Ивановой и просто “девичьи” черты. Впрочем, может быть, это черты эпохи и круга? “Любовь безответная, впрочем, не слишком большое геройство. Но взгляд обретает иные, совсем незнакомые свойства”. Зрелый поэт с этих свойств взгляда и начал бы — это гораздо, гораздо интереснее “безответной любви”… Но в восьмидесятые годы от молодого стихотворца требовали (по крайней мере, в Московском Литературном институте) честности, исповедальности, прямого рассказа о себе. Сейчас, кажется, вновь начинают требовать того же. Это называется “новой искренностью”.
Тем знаменательнее творческий рывок, который сделала Светлана Иванова на рубеже девяностых — сильно, надо сказать, усложнив себе этим литературную судьбу.
Самим символическим названием второй книги — “Появление бабочки” (1995) — автор дал оценку первой: гусеница, куколка… Кратковременное, но важное для биографии Ивановой сближение с группой “Камера хранения” раздвинуло ее представление о возможностях слова и образа – и о собственных возможностях. Ткань стиха приобрела прозрачность – теперь “иные сферы” уже не описываются, а сквозят, проступают сквозь нее, прямо выстраивая речь. Ассоциации, порожденные памятью тела и души, языка и цивилизации, организуют текст лучше, чем деревянные конструкции натужной исповедальности. Повышенная эмоциональность стихов Ивановой, которая в замкнутом пространстве ранних стихов зачастую оборачивалась сентиментальностью и какой-то чувственной духотой, вырывается наружу и придает строкам сильное и легкое дыхание, способность к полету:
О чья только маленькая рука
помашет сквозь облака
оттуда, где немота легка
и страна не так широка?
Вероятно, импульсом к созданию этого стихотворения была присущая началу 1990-х надежда на “лучшие времена”, которые чудесным образом преобразуют “Петербурга Дзержинский район”, но в итоге стихи оказываются “совсем про другое” (это вообще свойство настоящей лирики).
…тебя сорвало, словно дверь с петель
в зареванный сонный двор,
в недвижную кожу белой ночи,
в темноты ее зрачков.
О кто вручил тебе эти ключи
звенящи – и был таков?
Образный ряд стихотворения – это материализация (и символическое описание) преображения человека и окружающего его мира в экстазе (одновременно религиозном, творческом и любовном). Я бы сказал, что именно это – главная нота поэзии Ивановой. Захлеб счастья-несчастья, нежности-жалости, яростное смешение красок, яркий образ (“Пенорожденное отцветает дерево, мыло стряхивая с губ”), бросающий отблеск на соседние строчки и, в сущности, “держащий” их на себе, запыхающиеся существительные и прилагательные, вцепившиеся в разделяющие их запятые и бегущие, бегущие туда, где случилось чудо, диво… — вот ее стихия.
На земле Твоей, Боже,
сделалось так зелено,
что небо сходит с ума.
Спокойный и трезвый взгляд на мир и человека гораздо меньше подвластен этой поэтике; тем ценнее те несколько стихотворений, где Ивановой удается овладеть и этой нотой. Вот, к примеру, “Белая ночь” (1993 — датирую по “Появлению бабочки”):
…кроме брошенной куклы в убогом дворе,
голубиных пиров и разбуженной пыли
пусть творенья Твои, успокоясь во зле,
замирают, как были.
Пусть замрет этот мир меж ладоней Твоих,
весь из влажной изваян, синеющей глины,
пусть над пасмурной дельтой, как облако тих,
пух летит тополиный…
Я понимаю ограниченность и моего вкуса – но мне в этих сдержанных строках слышится музыка более глубокая, чем в процитированных выше, и, оговорюсь (как говаривал Христофор Мортус), тоже очень хороших стихах.
Это же можно сказать о первой половине “Стихов о послушном времени” (своей жесткостью как раз и подготавливающей эмоциональную почву для второй — более приподнятой — части стихотворения): “Человек предающий спокоен, как в ткани нить”. Сюда же —очень необычное для Ивановой стихотворение “Из больницы”, вызывающее в памяти, может быть, Ходасевича (в этом стихотворении видна известная “нетвердость руки”, признак освоения непривычной поэтики — но оно ценно тем, что демонстрирует совсем иные возможности автора). Наконец, чего стоит блестящее и страшное начало цикла “После наводнения”, посвященного памяти погибшего молодым петербургского писателя Василия Кондратьева:
Труп лежал о пяти головах –
петушиной, кошачьей, мышиной, птичьей, крысиной,
в перистых облаках,
в пятнистых листьях осины.
Но самый замечательный пример того, как полезно поэту иногда (конечно, только иногда, время от времени!) чуть-чуть сбавлять накал, снижать тональность (что, впрочем, почти неизбежно и происходит с возрастом) — “Урок природоведения”; это стихотворение я позволю себе привести полностью:
Гумберт Гумберт ласкает носочек Лолиты,
море волнуется раз,
будешь-будешь плюшевый, опилками набитый,
с грамотой за четвертый класс.
Скажу тебе на ухо, куколка хромая,
в прохладную впадину противозавитка
на Жуковского, седьмого мая,
выпав из кулька –
отзовись, кукушечка!..
Машиной поливальной,
пустой шоколадиной из города Москва,
мокрой черемухой, сиренью подвальной
море мое, море волнуется два.
Вот – поэтический текст, где все или почти все на месте. Ритмическая и образная структура обладают одновременно внутренней сбалансированностью и открытостью, непредсказуемостью (редкое сочетание качеств). Сопоставление и отождествление большого и малого, простого и сложного, извращенных и бурных страстей Гумберта и невинности (и уязвимости) игрушек — один из самых плодотворных источников поэзии. Ничто порой не выразит чувство подступающей беды острее, чем немудреная детская считалка.
Это стихотворение относится, кажется, к недавнему времени — но я бы не сказал, что по принципу организации оно типично для последнего периода Ивановой. В стихах второй половины девяностых и рубежа столетий она скорее предпочитает сложный и зыбкий ритм, факультативную рифмовку, которым соответствует столь же зыбкий образный рисунок. (Ритмика этих стихов чаще всего напоминает силлабо-тоническую полиритмию Елены Шварц — но излишне говорить, насколько отличается поэтика Шварц, с ее рационализмом и высокой стилистической иронией, от патетического импрессионизма Ивановой). Таким образом построены, к примеру, “Колыбельная девяти животным и одному дереву”, “Кругом, возможно, никого…”, и еще целый ряд стихотворений. В каждом из них есть великолепные места (есть и неудачные – “Кого глушили, как “Свободу”, теперь отпущен на свободу”), но стихотворение в целом часто не выстраивается — распадается на фрагменты. Чувствует ли это автор? Думаю, да — и тем не менее вновь и вновь идет на риск.
Я не знаю, оправдан ли этот риск и к чему приведут эти поиски. Но в тех случаях, где поэту удается найти точный эмоциональный и стилистический баланс (скажем, уже упомянутые “Стихи о послушном времени”, “Пейзаж”, “Стихи о небесной Фонтанке”, давшие название книге), стихотворение оказывается и композиционно целостным — при любой прихотливости ритма и образов и несмотря на умышленную фрагментарность взгляда.
Валерий Шубинский