История и мифы ленинградской неофициальной культуры
Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
С. Савицкий
Андеграунд
(История и мифы ленинградской неофициальной культуры)
М.: Новое литературное обозрение, 2002. 223 с.
(Научное приложение. Вып.XXVII). Тираж 1500 экз.
По–видимому, это сигнал. Сигнал о том, что закончился этап в изучении неофициальной культуры. Пришла пора “стать достояньем доцента” – процесс болезненный, но и неизбежный, и – необходимый. Труд Станислава Савицкого относится к тому направлению гуманитарных исследований, которое на Западе называется cultural studies и является, кажется, первой в отечественной науке попыткой применить к этой теме методологический опыт, накопленный западными гуманитариями. Нельзя не признать значение этой попытки придать новое измерение исследованию недавней истории, весьма ярко эмоционально окрашенной для большинства писавших о ней до последнего времени. Могу предсказать, что книга не понравится – по разным причинам – большинству сведущих в теме российских читателей. Но – нельзя будет писать о неофициальной культуре, не учитывая опыт С. Савицкого. На мой взгляд, этот опыт следует обозначить как поучительную неудачу. Ни широкая (по-моему, так слишком широкая – “я бы сузил!” – поскольку мимоходом упоминается многое, не имеющее к сути дела отношения) эрудиция автора, ни его методологическая искушенность, ни множество тонких суждений, разбросанных в книге, этого вывода не меняют.
С. Савицкий строит свою книгу как социальную историю неофициальной ленинградской литературы. В этом плане решающее значение приобретает то, как автор отвечает на несколько незатейливых вопросов, определяющих в конечном итоге его позицию. В данном случае это прежде всего вопрос о статусе неофициального сообщества (имеется в виду, очевидно, его социальная природа). С. Савицкий отвечает на этот вопрос так: “Выше было показано, что оно не является политической оппозицией, но в первую очередь представляет собою некоторое социальное объединение по профессиональному признаку. В эту сферу входят те, кто не мог обрести статус писателя, критика, интеллектуала” (с. 63). Остается, однако, вопрос: почему? Если дело не в политике, то почему же они не приобрели искомый статус? Вряд ли из-за недостатка таланта. Понимая, очевидно, все значение этого вопроса, С. Савицкий назвал отдельную главу своей книги “Причины отторжения”. Но, признаться, как раз причины из этой главы трудно понять.
Автор – не только в этом случае – вместо объяснения приводит конкретные примеры, и – не только в этом случае – примеры явно неудачные. Стихи Александра Морева не понравились литературному боссу А. Прокофьеву и путь в литературу Мореву был закрыт. Но ведь это скорее исключение: правило же заключалось в том, что произведения “изгоев” до боссов просто не доходили, они тормозились более мелкими функционерами, в том числе и теми, кому лично эти произведения нравились. Игорь Ефимов не смог напечатать свой роман; стихи Виктора Топорова не взяли в “Новый мир”. Но ни Ефимов, ни Топоров никогда и никем до Савицкого не причислялись к “неофициальным авторам”. Оба – при непростых отношениях с истэблишментом – регулярно печатались в государственных изданиях ( у Ефимова, правда, была тайная ипостась: под псевдонимом Андрей Московит он печатался в “Посеве”; но властям это осталось неизвестным и соответственно не повлияло на “здешнюю” судьбу писателя). В этом и других случаях мы имеем дело не с небрежностью, а с концептуальной ошибкой. С. Савицкий рассматривает неофициальность как эпизод, грань в биографии автора: не напечатали произведение – вот и стал неофициальным. Но ведь и у Героя социалистического труда М. А. Дудина обнаружилась в годы перестройки целая книга ненапечатанных стихотворений – тоже “андеграундный автор”? Между тем, для О. Охапкина, В. Кривулина, С. Стратановского и многих других “неофициальность” была судьбой, экзистенциальным выбором. Особенно показателен пример Б. И. Иванова. Издав в молодости сборник под знаменательным заглавием “Дверь остается открытой”, он сознательно ушел от открытой двери, не напечатав, кажется, ни строчки в советских доперестроечных изданиях. Пример Иванова показателен и по другой причине: он, как и очень многие неофициальные авторы, писал в традиционной манере. Поэтому то расхожее объяснение, которое мельком приводится и в книге Савицкого: писателей не принимали из-за их смелого художественного новаторства, – явно не работает.
Ответ на вопрос дает, на мой взгляд, замечательный пример, который содержится во “вставной новелле” книги: истории романа А. Битова “Пушкинский дом”. Пример замечателен своим фоновым эффектом, позволяющим понять принципиальную специфику неофициальности. Действительно, этот сюжет очень легко принять за эпизод из истории неофициальной литературы. Тем важнее принципиальное различие. С. Савицкий пишет: “Текст романа был опубликован фрагментами в периодике и ходил в машинописном варианте. Автор пытался издать роман в СССР и более удачно сотрудничал с иностранными издательствами. Он оказался в ситуации неподцензурного писателя, но на тот момент уже опубликовал или продолжал публиковать другие произведения. А. Битов строил свою стратегию как тонкую и небезопасную игру между двумя литературными сферами и с наступлением перестройки стал признанным официальным автором”. И далее следует фраза, которую можно считать ключевой во всей книге: “Если участники “Лепты” или организаторы “Клуба-81” шли на рискованное партнерство с государственными инстанциями, член Союза писателей А. Битов строил опасную игру с теми же инстанциями, пустив роман в самиздат и завязав контакт с западным издательством”. Ну, и вывод: “С точки зрения социальной истории, случай “Лепты” принципиально ничем не отличается от случая “Пушкинского дома”, а литературная карьера В. Кривулина имеет много общего с литературной карьерой А. Битова” (с.77). Но как раз с точки зрения социальной истории мы имеем здесь принципиально разные стратегии поведения. Тонкая, хотя и можно спорить о том, насколько небезопасная, игра с государственными инстанциями была свойственна не только А. Битову, но и всем представителям системного либерализма (и эта игра, безусловно, входила в пределы дозволенного и, отчасти, полезного с точки зрения властей). Вот от этой-то “тонкой игры” и отказывались те, кто уходил в андеграунд. Собственно, в этом и состоял принципиальный, жизненный выбор. Для успеха совсем не обязательно было сочинять поэмы про трактор К -700 “Кировец”. Соблазн был именно в позиции системного либерала, “хитрой политики” с фигой в кармане. Поэтому важно понимать, что все шаги неофициальных авторов, о которых говорит С. Савицкий (письмо Т. Буковской, В. Кривулина, О. Охапкина, Ф. Чирскова; попытки издания сборников и др.), основывались на концепции суверенности неофициального сообщества, а не были обращениями к “добрым начальникам”, как выразился бы Л. Добычин.
Коснемся и еще одной нервной точки — вопроса о политизации и “подпольности” андеграунда. И здесь С. Савицкий пишет много и подробно. И здесь остается ощущение, что “не о том”. Подробно и с большой эрудицией говорится в книге об эволюции представлений о подполье в русской и советской культуре. Главным оказывается вывод: “есть серьезные основания сомневаться в том, что ленинградские авторы представляли себя бесстрашными борцами с царской охранкой, отдавая свои стихотворения Владимиру Батшеву для публикации в “Гранях”” (с.37). Вот уж что не имело значения! Гораздо важнее другая сторона мифов неофициальной культуры – представления властей о связи андеграунда и подполья. Поводов задуматься у начальников было достаточно: практика передачи рукописей за кордон распространялась, книжный траффик в 70-е годы достиг своей высшей точки. Но главное даже не реальность, а появление реальных возможностей. Согласно положению, известному в социологии как теорема Томаса, если явление воспринимается как реальное, оно имеет реальные последствия, независимо от того, существует ли оно в действительности. Нельзя понять шаги властей навстречу неофициалам в начале 80-х годов без этого подтекста: все равно уходят!
В книге особое внимание уделяется культурным импульсам, воспринятым неофициальным сообществом. Систематическое освещение этой темы – большая заслуга С. Савицкого, использовавшего эксклюзив: материал интервью, проведенных с участниками сообщества. Тем не менее, возражения возникают и по этому поводу. Легко упрекнуть автора в неполноте и даже односторонности: выпали такие важные для атмосферы того времени поля притяжения как германская ветвь экзистенциализма (через Т. Горичеву и др.). Понятна и причина этой односторонности: в центре внимания оказались Малая Садовая и хеленукты, а как раз в кружках происходила селекция культурных импульсов, воздействовавших на сообщество в целом. Но, думается, проблема имеет и более глубокое измерение. Одна из главных мыслей С. Савицкого, как уже отмечалось, – представление об авангардистском характере неофициального движения. Соответственно, и культурные влияния подаются в этом ключе. Не составляет труда выдвинуть опровергающие примеры: О. Охапкин, Ю. Колкер, В. Кривулин … Но дело даже не в этом. Не стоит интерпретировать историю неофициальной литературы как конфликт архаистов и новаторов. Значение для ленинградских неофициалов Гумилева и Ходасевича вряд ли было меньшим, чем Крученых и австрийской школы “конкретной поэзии”. Решусь утверждать, что вообще эстетические противоречия не носили принципиального характера. Линия раздела проходила не между поклонниками Горького и поклонниками Дж. Керуака, а между теми, кто полагал, что “право имеет” на свободное использование любых культурных импульсов и теми, кто такое право за ними отрицал. Своего рода демонстративной акцией была анкета о Блоке, проведенная самиздатским журналом “Диалог” к юбилею поэта. Демонстрировались возможности вольной, “без разрешения”, интерпретации уже вполне “классического” автора. А разрешенная вольность в семидесятые достигла широких эстетических пределов: и Беккет, и Ионеско и Т. Элиот и другое, упомянутое в книге С. Савицкого. Здесь мы подходим к сути вопроса: почему так трудно понять западному исследователю проблематику наших семидесятых? Легко было понять диссидентов, цензуру, “отсутствие в СССР свободы творчества”, андеграунд и т.д., но почему дверь закрывалась перед одними, а другим разрешалось если не все, то многое? Я смог припомнить только один случай, когда писателя посадили именно за произведение: Дмитрий Аксельрод был осужден за клевету на советскую действительность за свою антисталинскую повесть “Братья Красовские”, но сколько судеб было изломано безо всякой политики! Семидесятые – время полутонов, умолчания, не столько артикулированных запретов, сколько скрытых систем опознавания “свой – чужой”. Понятийный аппарат, сложившийся в исследованиях западной культуры ХХ века, плохо подходит для описания этой действительности. Действительно, точек соприкосновения можно при желании найти немало. Можно рассматривать “кофейную культуру” Ленинграда как наш вариант Монпарнаса или Гринвич-Виллиджа. Это за рубежом не только поймут, но и одобрят: в США, кажется, в Пенсильвании, несколько лет выходил журнал SAMIZDAT, печатавший местных “непризнанных системой литераторов”. Даже в политическом отношении можно сравнить диссидентов с “новыми левыми”: первой общественной акцией Юрия Галанскова был, как известно, выход к американскому посольству с плакатом, протестующим против высадки морской пехоты в Доминиканской республике. Но логика событий была совсем разной. Поэтому настойчивое стремление С. Савицкого описать неофициальную культуру через понятия западного авангарда производит попросту комическое впечатление. Типичная схема повествования такова: обозначив какую-либо сторону неофициальной культуры, автор подробно и с большой эрудицией говорит о схожем западном феномене, чтобы в конце объяснить, что это совсем другое: “на этом сходство заканчивается”. Назвав свою книгу “Андеграунд. История и мифы ленинградской неофициальной культуры”, С. Савицкий вполне убедительно доказывает, что неофициальная культура совсем не то же, что андеграунд. Невольно вспоминается классический советский анекдот о художнике, нарисовавшем картину под названием “Ленин в Польше”. На картине были изображены нежно целующиеся Крупская и Дзержинский.
Дмитрий Равинский