Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
Глубокоуважаемая Ирина Захаровна,
Научная полемика порой принимает достаточно резкие формы. Это в порядке вещей, и не стоит по этому поводу так расстраиваться. Страницы же рецензионного журнала не место для научных дискуссий по частным вопросам, в чем, кажется, мы с Вами вполне согласны. Поэтому ограничусь лишь замечаниями общего плана.
1. Вопрос о выборе композиции собрания сочинений Пушкина, об опасностях и преимуществах той или иной композиционной системы вовсе не так прост, как он, по-видимому, представляется Вам. Во всяком случае, он не решается в рамках жесткой дихотомии жанрового и хронологического принципов. На протяжении многолетней эдиционной истории пушкинских текстов эти принципы сочетались самым разнообразным образом. Надо иметь в виду, что, начиная с издания П. В. Анненкова 1855—1857 гг., композицию большей части собраний сочинений Пушкина в той или иной мере определял хронологический принцип. Так, вплоть до “венгеровского” (1907—1915) и первого академического (1899—1916, 1929) изданий все поэтические произведения Пушкина, т. е. стихотворения, поэмы, драматические сцены, “Борис Годунов”, “Евгений Онегин”, как правило, печатались в общем хронологическом ряду. Традиционная жанровая система, в том виде, как Вы ее себе представляете, была введена только в 1930 г. в “краснонивском” шеститомнике и оттуда перешла в последующие собрания — пять ГИХЛ’овских изданий, девятитомник и шеститомник “Academia” и, наконец, большое академическое. Некоторые из этих изданий выделяли в особые разделы внутри жанровых рубрик еще и черновые наброски и незавершенные тексты (ранее такое деление было проведено в “венгеровском” издании). Другие, в том числе и большое академическое, распространяли сплошную хронологию внутри “жанровых” томов на все сколько-нибудь связно читаемые тексты. У каждого редакторского решения были свои сильные и слабые стороны, свои критики и защитники. Правда, деления на поэзию, прозу и эпистолярий все пушкинские собрания придерживались строго, ни в одном из них не совмещались в общем ряду поэтические тексты, художественная проза, критика, письма, биографические документы. Однако за пределами пушкинистики прецедент такого издания имеется. Указанные Вами “Болдинская осень” Эйдельмана—Порудоминского и “Предположение жить” Битова—Виролайнен, издания, гораздо более узкие по материалу и локальные по задачам, воссоздавали творческий и биографический контекст жизни Пушкина внутри небольшого, хронологически четко ограниченного периода (сентябрь—ноябрь 1830; последний год жизни). Их составители вовсе не ставили перед собой глобальной цели “воспроизведения пушкинского творческого пути”. Предпринятое Вами издание, вероятно, было бы логичнее соотносить не с ними, а с единственным, если мне не изменяет память, в отечественной практике хронологическим полным собранием сочинений классика. Речь идет о сочинениях и письмах А. И. Герцена под редакцией М. К. Лемке (1815—1825). Решение Лемке разместить подряд в хронологическом порядке философские опусы, письма, публицистические статьи эмигрантской печати, художественные произведения (причем “Былое и думы” печаталось вразбивку главами) и деловые бумаги Герцена вызвало справедливое недоумение рецензентов. Обладающее многими реальными достоинствами собрание навсегда осталось филологической притчей во языцех. (Лемке, конечно, не “вмонтировал” в текстовой ряд “отобранные биографические факты”, но ведь, что было уже отмечено в моей рецензии, в Вашем издании они “отобраны” так причудливо, что лучше эту отличительную особенность издания вообще обойти вниманием.) Жалко, что печальный опыт Лемке не вспомнился Вам при начале Вашего редакторского “эксперимента”. Примеры “европейской эдиционной практики” мне, к несчастью, в голову не приходят, но в любом случае, как Вы понимаете, шокирующая новизна Вашего издания сильно Вами преувеличивается.
2. Я имела смелость усомниться в достижимости Вашей цели (“воспроизведение пушкинского творческого пути”, “реальное воссоздание творческого процесса”, “направления и смысла его развития” и т. д.) избранными Вами средствами. Вы заблуждаетесь, считая, что основным препятствием на Вашем пути является “невозможность фиксированной датировки большого числа пушкинских произведений”. На мой взгляд, главную трудность представляет совершенно неразрешимая в “хронологическом” собрании сочинений текстологическая проблема — существование разных редакций одного произведения, каждая из которых неразрывно связана с конкретным, хронологически определенным этапом творческого развития поэта. Воспользуюсь Вашим же примером. Допустим, Вы печатаете поэму “Руслан и Людмила” под 26 марта 1820 г., считая, что именно в этот день Пушкин одномоментно “освободился от замысла” (не могу не отдать должного Вашему удачному попаданию в стилистику пушкинских “физиологизмов”). Однако, как следует из Ваших же пояснений, под этой датой Вы будете печатать текст второго издания поэмы, с эпилогом “У Лукоморья дуб зеленый…”, совершенно невозможным для Пушкина в 1820 г., и пропуском всех столь органичных для пушкинского творчества этого времени “фривольностей”. Будут ли в этом случае соответствовать хоть какой-то реальности обнажившиеся “совершенно неожиданным образом” связи между текстом второго издания “Руслана и Людмилы” и лирикой или эпистолярием Пушкина конца 1810-х гг.? Кажется, Вы и сами предполагаете результат “заведомо неточный”. Другой вопрос — зачем затевать “рискованный эксперимент”, будучи заранее уверенным в научной некорректности его результата. К слову сказать, понятие “канонического текста”, к которому вы апеллируете, перестало быть “незыблемым” уже в шестидесятых годах, а к сегодняшнему дню вообще вышло из текстологического употребления.
3. Если Вы доверяете словам Ю. Г. Оксмана о “сотнях и сотнях ошибок разного рода” в большом академическом собрании сочинений, то почему опираетесь на это издание и продолжаете считать его “единственным авторитетным печатным источником пушкинских текстов”? Заслуги Оксмана в пушкиноведении очень велики, но любой исследователь, практически работавший с текстами Пушкина, знает, что “яростная” критика Оксманом академического собрания на деле свелась к десятку далеко не безусловных поправок (в частности, заочный спор с Б. В. Томашевским о датировке оды “Вольность” Оксманом был безнадежно проигран). Кстати, один из самых продуктивных и интересных пунктов этой критики — отвержение слишком последовательно проведенного внутри томов хронологического принципа, дающего, по мнению Оксмана, искаженную картину творческого развития поэта.
4. И, наконец, последнее. Меня искренне огорчает Ваше желание глобализировать полемику. В своей рецензии на новое собрание сочинений Пушкина я никоим образом не претендовала быть выразителем какого-то общего “петербургского” мнения, как, впрочем, критикуя одно конкретное издание, не могла предполагать, что устраиваю “погром” всей московской пушкинистики. Провокацию “межрегиональных” филологических конфликтов считаю беспочвенной. Надеюсь, она обречена на неудачу. А пушкинскую строку, вынесенную в заглавие Вашего отклика, предлагаю цитировать правильно: “Отчего пальба и клики”. Речь идет не о контртеррористической операции (как можно подумать из Вашей трактовки), а о празднике общего примирения.
В целом же позвольте заверить Вас в моем глубоком к Вам лично уважении и пожелать в будущем научных успехов.
Екатерина Ларионова.
P. S. Рукописи Пушкина, за единичными исключениями, действительно, сосредоточены в Пушкинском Доме в Петербурге, однако вполне доступны исследователям-пушкинистам. Уверяю Вас, многие московские коллеги этой возможностью не пренебрегают.