Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
|
| Ноберт Евдаев Давид Бурлюк в Америке: М.: Наука, 2002. 340 с. Тираж 1000 экз. |
Судя по количеству изданий, вышедших за последние годы, популярность “отца российского футуризма” Д. Д. Бурлюка растет у нас год от года. В 1994 вышли “Фрагменты из воспоминаний футуриста” Д. Бурлюка, в то же году в Уфе прошла выставка его работ, в 1995 выставка произведений Д. Бурлюка из Русского музея, музеев и частных коллекций России, США и Германии состоялась в Санкт-Петербурге, в 1998 вышла монография Б. М. Калаушина “Бурлюк. Цвет и рифма”, посвященная российскому периоду жизни художника, в 2000 Русский музей организовал выставку “Русский футуризм и Давид Бурлюк, “отец русского <sic!> футуризма””, в 2002 “Малая серия” Новой библиотеки поэта пополнилась томиком стихов Давида и Николая Бурлюков, и вот – новая монография “Давид Бурлюк в Америке”, написанная американцем русского происхождения.
Книга утверждена к печати Ученым советом Института всеобщей истории РАН и выглядит весьма солидно. В выходных данных добавлено: научное издание. Это первая русскоязычная монография, посвященная сорокапятилетнему американскому периоду жизни “отца российского футуризма” (1922 – 1967). Замысел и тему книги можно только приветствовать. Однако, тема – это одно, а её исполнение – совсем другое. Заботливо созданный имидж “научного издания” рассыпается уже при беглом ознакомлении.
Критерий научности, да и просто добросовестной работы, означает точность не только в главном, но также во всех мелочах, и критический подход к материалу, включающий его проверку и перепроверку по независимым друг от друга источникам. Такого подхода как раз и не обнаруживается в работе почтенного автора, который с дилетантской доверчивостью и некритичностью относится к источникам своей информации, а уж что касается точности приводимых им сведений и дат, то остается только диву даваться.
Поверхностность и неточность – вот два главных органических недостатка рецензируемой работы. Обусловлены они тем же фактором, что и основное достоинство книги: характером материала, использованным автором в своей работе (воспоминания Д. Д. Бурлюка и М. Н. Бурлюк и семейный архив их наследников), слегка дополненным воспоминаниями современников и работами исследователей. Архивный материал всецело определил не только конструкцию книги (что само по себе неплохо), но даже ракурсы авторского повествования и оценочные суждения. Между позицией героя книги и позицией её автора нет никакого зазора и различия. Мнения и оценки, высказываемые в книге от лица Н. Евдаева, всецело совпадают с мнениями и оценками, содержащимися в архивных и мемуарных материалах Д. Бурлюка. Автор привязан к ним как школяр, зубрящий текст учебника вместо понимания и осмысления его. О чем не упоминает Бурлюк, о том не пишет и автор. Это не исследование, а повествовательное изложение имеющихся под рукой мемуарных материалов или пересказ их. Если подходить к этой книге с позиций очерковой журналистики, то перед нами, безусловно, конечный этап работы, который можно и надо исправлять и дополнять, но без принципиальных переделок. Иное дело, если считать, что перед нами все-таки научное издание, как указано в выходных данных. В этом случае критерии оценки совершенно меняются, и мы будем вынуждены признать, что имеем дело только с промежуточным результатом, заключающемся в предварительном изложении сырого материала, подлежащего далее исправлению, уточнению, критике и осмыслению. “Материалы к биографии” не могут быть использованы для серьезной работы, пока нет уверенности в том, что они соответствуют действительности, а не мифологизированы.
То, что критическое осмысление мемуарно-архивного материала Д. Бурлюка действительно необходимо, можно продемонстрировать на примере сведений, приводившихся Д. Бурлюком по поводу смерти своего брата Николая. В разные годы Д. Бурлюк публиковал в журнале “Color and Rhyme” различные даты его смерти: сначала – 1918, затем – 1929 и – 1922. Кроме того, западные искусствоведы с подачи того же Д. Бурлюка, утверждали, что Николай погиб в 1917 г. на румынском фронте (K. Dreier) или в 1916 (C. Gray). Возникает законный вопрос, какой из пяти приведенных дат следует верить? Ответ, как выяснилось, прост – все даты ложные, ни одна из них не соответствует действительности. На самом деле, по данным архива Службы безопасности Украины, Николай Бурлюк, добровольно явившийся зарегистрироваться, как бывший офицер, был расстрелян большевиками в конце 1920 г. Знал ли Давид Бурлюк обстоятельства смерти брата? Определенно знал. В письме литературоведу В. Ф. Маркову (24 февраля 1964) он осторожно написал о том, что Николай “был ликвидирован в запас”, иначе говоря, расстрелян ни за что, на всякий случай. Именно эта мотивировка дана в обвинительном заключении по делу Н. Бурлюка: расстрелять, дабы “скорее очистить РСФСР от лиц подозрительных, кои в любой момент свое оружие могут поднять для подавления власти рабочих и крестьян”. Причины скрытности Д. Бурлюка понятны. Утверждая себя в качестве “отца” сначала “российского”, а затем “пролетарского” футуризма, он вынужден был акцентировать только те факты, которые вписывались бы в его стремление к идеологической ориентации на СССР. Поэтому он сознательно мистифицировал сведения даже о годе смерти брата, храня совершенное молчание о ее обстоятельствах. Но ведь задачи научного исследования в том и состоят, чтобы узнать, о чем и почему художник умалчивал, а не слепо доверяться мемуарным рассказам, имеющим, зачастую, тенденцию приукрасить собственную биографию, представить себя и свою роль в истории такой, какой ее хотелось бы видеть, а не такой, какова она была на самом деле.
Н. Евдаев, к сожалению, не отличает автобиографического мифа от реальности в материалах Д. Бурлюка. Саморекламные заявления последнего он порою принимает за чистую монету, а неважное знание российского исторического и художественного контекста не позволяет ему критически осмыслить амбициозные претензии “отца российского футуризма”. Автор рецензируемой книги считает своего героя одним из лидеров русского авангарда (с. 13), даже больше – “признанным и безусловным лидером” (с. 110), центральной фигурой движения (с. 41). Самозванный, по сути, титул “отец российского футуризма” Н. Евдаев интерпретирует в прямом смысле, дословно, как свидетельство того, что именно Д. Бурлюк собственноручно основал футуристическое движение в России. По крайней мере, приводя подобное утверждение американского журнала (с. 97), он никак его не оговаривает и не комментирует. Более того, приводимый автором эпиграф к первой главе не лезет вообще ни в какие рамки. Эпиграф гласит: “Давид Бурлюк, отец русского <sic!> футуризма и один из основателей кубофутуристического <sic!> движения во Франции <!> и Германии <!>”. Что ни слово, то перл. Для неспециалистов поясню, что во Франции и Германии не было кубофутуристического движения. Тем более Д. Бурлюк никак не мог быть в числе его основателей в этих странах, ибо ездил лишь учиться в Мюнхен и Париж (1902–1904), а затем оказался в Европе уже только в 1949. Зато после этого эпиграфа итальянец Маринетти становится карликом по сравнению с Бурлюком – титанической фигурой прямо-таки мирового масштаба! Подпись к эпиграфу потрясает еще больше: “Василий Кандинский. Синий всадник, 1910 год”. Стоит ли говорить, что приведенную цитату в указанном источнике искать бессмысленно: этого просто не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Специалистам уже этого эпиграфа вполне достаточно, чтобы тут же закрыть книгу и впредь никогда к ней не обращаться. Поэтому сделаем вид, что эпиграф мы не читали, пропустили, не заметили. Перейдем к вопросу о лидерстве. Хотелось бы спросить автора, лидером какой области русского авангарда был Д. Бурлюк: живописи? поэзии? театра? музыки? или, может быть, он – теоретик, идеолог? По поводу живописных и поэтических способностей Д. Бурлюка еще в 1914 году достаточно иронично высказался В. Маяковский, назвав своего друга лучшим художником среди поэтов и лучшим поэтом среди художников. Скажем прямо, рядом с такими бесспорно ключевыми фигурами русского авангарда как М. Ларионов, Н. Гончарова, П. Филонов, К. Малевич, В. Татлин, В. Хлебников, В. Маяковский живописное и поэтическое творчество Д. Бурлюка выглядит достаточно скромно, на их фоне он – фигура второстепенная. Ни к театру, ни к музыке Д. Бурлюк отношения не имел. Сколько-нибудь серьезных работ идейно-теоретического характера, повлиявших на эволюцию футуризма, за ним тоже не числится. Остается только то, что всегда признавалось за Д. Бурлюком – его организаторские, издательские и пропагандистские заслуги. Но ведь этими способностями среди деятелей русского авангарда обладал не он один: были еще М. Матюшин, Н. Кульбин, С. Бобров, И. Игнатьев, В. Ховин. Тем не менее, среди последних деятельность Д. Бурлюка действительно выглядит значительно эффектнее, здесь он, безусловно, лидер и центральная фигура. Не следует только смешивать этот специфический род деятельности с областью художественного творчества, как это делает Н. Евдаев, утверждающий, что Д. Бурлюк был лидером и зачинателем “новейшего направления в русском искусстве ХХ в. – кубофутуризма” (с. 40). Не создал Д. Бурлюк никакого нового направления в искусстве, хотя и шел в русле живописных исканий своего времени. Сегодня, когда изданы его стихи и живописные каталоги, это станет очевидно любому, кто пожелает ознакомиться с ними. Впрочем, если сузить широкую историко-художественную панораму русского авангарда до истории одной из группировок – “Гилеи”, то возникнет более выгодный для Д. Бурлюка ракурс. Ведь он организовал эту группу, издавал Маяковского, Хлебникова, пропагандировал их творчество на диспутах и лекциях, сам был все время на виду и своих товарищей выдвигал. Можно еще больше сузить тему до тандема Бурлюк – Маяковский, и это еще выгоднее для Д. Бурлюка, ибо здесь он выступает уже как старший наставник и чуть ли не учитель действительно великого поэта. Тема для Н. Евдаева благодатная, ибо он всерьез считает, будто без Д. Бурлюка “Маяковский мог оказаться в числе полузабытых гениев” (с. 108), и что лишь “после отъезда Д. Бурлюка из Советской России Маяковский стал лидером футуристического движения” (С. 108). Как вам нравится свежий взгляд из Америки?
Тут же Н. Евдаев стремится объяснить тот факт, что роль Д. Бурлюка в искусстве русского футуризма была недостаточно оценена в советское время, политическими причинами. Мол, “имена деятелей литературы и искусства, находящихся в эмиграции, старались вымарывать, а
при абсолютной необходимости упоминались только вскользь или в связи”. Конечно, было и такое. Но, как ни странно, творчество многих эмигрантов, таких как Репин, Бунин, Куприн, Рахманинов и др. не только не замалчивалось, а наоборот, всячески пропагандировалось советской властью. Так что дело было не только в политических причинах, но и в творческих. И не следует преувеличивать (вслед за необоснованными претензиями самого Д. Бурлюка) его роли в истории русского футуризма. Конечно, он не лидер, но в общественном мнении он по праву остался знаковой фигурой, как символ русского футуризма.
Масса неточностей, изобилующих в книге, увы, не доставит удовольствия читателю. Автор то Хлебникова назовет Вел емиром (с. 8), то год смерти Владимира Бурлюка укажет – 1947 (с. 306) вместо 1917, то Императорский фарфоровый завод переименует в Императорскую фарфоровую фабрику (с. 313). Он может написать в тексте, что такая-то книга издана в Москве и тут же в сноске указывает место издания Петербург. Стихотворение Северянина “Поэза истребления”, вопреки мнению Н. Евдаева, написано вовсе не по поводу выхода “Пощечины общественному вкусу” (с. 18), а два года спустя в порыве раздражения на Маяковского и Д. Бурлюка. Непонятно также, почему автор пишет, будто братья В. и Д. Бурлюки в 1905 г. поступили в Пензенское художественное училище (с. 30), тогда как туда поступил лишь В. Бурлюк, а Д. Бурлюк никогда в нем не учился. Откуда Н. Евдаев взял, что Д. Бурлюк впервые начал выставляться в 1906 г. на выставке Союза русских художников в Петербурге (с. 30), тогда как сам Д. Бурлюк неоднократно указывал в биографических материалах (частично приведенных в этой же книге), что первая его выставка прошла в Херсоне в 1904 г. (с. 302), затем – в начале 1906 г. в Харькове, и только потом – в Петербурге. Если он решил оспорить сведения, приводимые Бурлюком (что маловероятно), то следовало бы аргументированно объяснить свою позицию, но, скорее всего, работая в своем легкомысленно-небрежном стиле, он просто упустил этот эпизод. Далее, вопреки утверждению Н. Евдаева (с. 32), никакой выставки “Звено” в марте 1908 г. Д. Бурлюк в Петербурге не организовывал. Автор явно путает ее с выставкой “Венок”, организованной как раз в это время А. Гаушем, но Д. Бурлюк в ней не участвовал. В другом месте Н. Евдаев ошибочно называет царскую армию Белой (с. 144), и т. д. и т. п. Много неточностей в датах. О поездках Д. Бурлюка по Уралу, Сибири и Дальнему Востоку автор сообщает, например, что Д. Бурлюк возвратился из Владивостока в Челябинск 25 июля 1919 и через два дня 27 июля вместе с семьей выехал обратно. Автор не указывает, откуда он взял эти даты, но мы-то знаем, что он их списал у Кэтрин Драйер (K. Dreier. Burliuk. N.-Y., 1944. P. 83). Беда в том, что эти сведения не просто неправильны, а нереальны, поскольку уже 24 июля 1919 Челябинск был занят Красной армией, и Д. Бурлюк при всем желании не смог бы приехать поездом с белогвардейской территории через линию фронта и тем более уехать обратно. При этом, как ни странно, в материалах самого Д. Бурлюка есть другая дата этого события, оставшаяся почему-то неизвестной Н. Евдаеву. Согласно ей, Д. Бурлюк выехал из Челябинска обратно во Владивосток 13 июля 1919 накануне прихода Красной армии. Дальнейшие даты передвижения Д. Бурлюка с семьей по Дальнему Востоку, приводимые в рецензируемой книге, также не соответствуют действительности, но останавливаться на каждой из них здесь нет возможности. Список неточностей можно продолжать дальше, но и приведенные примеры уже ясно характеризуют небрежный стиль работы автора, делают очевидным его недостаточно высокий профессиональный уровень и обнаруживают ярко выраженное стремление не к глубокому и четкому знанию, а к богемному или журналистскому желанию быстрой популярности и славы. Есть, конечно, в книге и точные даты, и неискаженные исторические реалии, но отличить их от всей массы неточностей и тенденциозных высказываний без специальной работы по перепроверке не представляется возможным. В результате, какое-либо доверие ко всему приводимому автором материалу исчезает, и ни о какой “научности” издания не может быть и речи. Текст производит впечатление неотредактированной, наспех сделанной работы и по заложенным в нем принципам работы относится не к науке, а скорее весьма свободному поверхностному биографическому очерку, характеризуя самого автора как журналиста или литератора, нежели серьезного историка.
По-видимому, всех указанных недостатков можно было бы избежать, если бы анонимные господа из Ученого совета Института всеобщей истории РАН в свою очередь серьезно отнеслись к своим обязанностям, прежде чем рекомендовать книгу к печати. Увы, по этой книге приходится судить и об ученых мужах названного академического учреждения, об их квалификации и отношению к работе. Хотелось бы знать поименно тех, кто скрылся в данном случае за коллективным псевдонимом “Ученый совет”, и чем они руководствовались, давая книге ярлык “научного издания” и свидетельство об утверждении ее. По сути, они проделали, как принято ныне выражаться, имиджмейкерский трюк, сродни тем, которые использовал в свое время Д. Бурлюк. Видимо, теперь так принято и в научной среде.
Если таковы господа ученые, то претензий к редактору книги и корректорам не имею уже никаких.
Андрей Крусанов