Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2002
Книга Ангелов: Антология
Сост., вступит. статья и примеч. Д. Ю. Дорофеева.
СПб.: Амфора, 2001. 654 с. Тираж 5000 экз.
Что говорит слуху свидетеля зари нового тысячелетия слово “ангел”? То ли цитата из шлягера, то ли нечто из имени детского журнала (есть такой – “Наш ангел”), то ли что–то из “божественного”… Любопытствующие не лишены возможности заглянуть в словари: в статью из первого тома “Христианства” (М., 1993. С. 73–75) или в эссе С. С. Аверинцева в “Мифах народов мира” (М., 1980. Т. 1. С. 76–78). Чувство ангела–хранителя, как и ангела–искусителя за спиной утрачено не только спиной (телесно), но и душой (метафизически). Слово “архангелы” до сих пор одиозно сцеплено нашей плоской памятью с “Союзом Михаила Архангела”, то бишь с “Черной сотней”, а “Серафим” со школьных лет увязнул в пушкинском “Пророке” с его поэтикой хирургико-анатомического разъятия грешной, слепой и немотствующей плоти во имя восстановления ее в статусе ангелического видения, зрения и пророческого глаголовещания.
Ангелы от нас отступились, плача, – и современный человек, оглядываясь в обезбоженном пространстве социального бытия, оказался в положении Самаэля, бога слепых и глухих (в коптском предании) или, что еще хуже, в ситуации Абраксаса, мужа Лилит – неудачного черновика Евы, похитительницы детей, – который тоже оглянулся в поисках Бога и, не обнаружив, преисполнился злой гордыней Единственного.
Впервые в традиции русского книгоиздательства читатель получил своего рода текстовую энциклопедию актуальной ангелологии. Самые таинственные и притягательные существа из картин мира трех мировых конфессий, свидетельски освященные текстами и преданиями высочайших степеней сакрального авторитета, предстают перед нами в полемической “портретности” тысячелетнего о них спора. Сама попытка вывести ангелов из-под сводов по-лаврски притаенного узко-богословского интереса под свет сегодняшнего исторического дня не может не приветствоваться и не может не говорить об исследовательском мужестве составителя Антологии – петербургского философа Даниила Дорофеева.
О чем твердит нам и его имя, как равно и имя ответственного редактора – Серафимы Васильевой.
Стоит особо сказать о концептуально продуманной композиции книги. Открывается она апокрифическими картинами небесного мира, после чего представлены фрагменты памятников ранней ангелологии (Ориген, Тертуллиан, Ареопагитики и “Град Божий” Августина). Восточная традиция означена творениями Иоанна Дамаскина, Григория Богослова, Максима Исповедника, Иоанна Златоуста и Симеона Нового Богослова. И далее – по разделам: схоластика репрезентируется Ансельмом Кентерберийским, западная мистика – Бонавентурой, Экхартом и Ангелусом Силезиусом, Беме, Сведенборгом, а также паламитской концепцией священнобезмолвия.
Отечественный опыт представлен именами Игнатия Брянчанинова, архиеп. Василия (Кривошеина), А. Лосева, Л. Карсавина, С. Булгакова и архимандрита Киприана (К. Керна). Несколько нарушает архитектонику книги вкрапленные в русский отдел имена А. Швейцера и в принципе неуместного иеромонаха Серафима (Роуза), который, как нам кажется, так и не разобрался в разнице выражений: “жизнь после смерти” и “жизнь вместо смерти”.
Зато персональную благодарность составителю следует выразить за помещение в Антологию фрагментов замечательного сочинения киевского богослова А. Глаголева “Ветхозаветное библейское учение об ангелах” (1900): пожалуй, это самый яркий памятник отечественной ангелологии.
Нелишними выглядят в “Приложении” и страницы из трудов Ж. Ле Грофа и Ф. Арьеса, комментирующих средневековую топографию и иконографию потустороннего мира.
Издание снабжено вступительной статьей Д. Ю. Дорофеева, историографическими справками по каждом разделу и комментариями; объем последних, надо полагать, можно было бы и расширить.
Центральный момент антропологического заострения учения об ангелах в том, что они – “сыны спасения”, “сыны света” (Лк. 16, 8; Ин. 12, 36; 1 Фес. 5, 5). В ангелах явлено обетование и как бы предварительная вариация боговоплощения – бестелесно. В них же, по-человечески склонных ко злому, дано и осложнение самой проблемы спасения: они не могут, падшие, покаяться, как и человек по смерти. Таким образом в ангелологии явлена и возможность богословского расширения представлений о благодати и тотальном всепрощении (апокатастасис).
Самое поразительное, что сказано в Писании об ангелах – это огненные слова Апостола, обращенные к причастникам христианской церкви в Коринфе, пренебрегающим маловажным ради важнейшего: “Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские?” (1 Кор. 6, 3–4).
Надо обладать воистину Павловой мощью мистической интуиции соприсутствия вышним и актуального – здесь-и-теперь – предстательства Всевышнему, чтобы пестрый сор житейских “дел” сплошь освященной дольней повседневности почесть наравне с вечной тяжбой твари и Творца в пространствах горнего богообщения!
Это конкретное чувство: “Бог всегда рядом” – отмечено ветхозаветными еще рефлексами не столько Павлова, сколько Савлова мироощущения, со всеми его соматическими, чревно-телесными проекциями сырой и тяжкой эмпирии бытия на ангельский Эмпирей метафизического мира.
За четыре века до Ареопагитик, установивших чины ангельские в стройную иерархию под знаком числа 12, до блаженного Августина, определившего природу ангелов в модальностях воли, свободы, искушения и греха, до Иоанна Дамаскина, заметившего, что ангелы, как и демоны, хоть и предсказывают, но не знают будущего, – до всех уточнений ангельских полномочий Апостол уже знает, что ангелы предшествуют человеку в акте творения, но иерархически стоят ниже его. Потому: “Мы будем судить ангелов”.
Для философии человека сие означает, что ангелы, конечно, ближе к благодатным теофаниям Божества и сами суть лицетворимая Благодать Божья. Но по природе своей ангелы – “всего лишь” вестники, почтальоны Божьи и Божьи муравьи и ничего не могут предпринять самостоятельно. Их онтологический статус предвечно определен самим вектором посланности – сакральной поручительности и конкретикой задания в контексте конкретного эпизода Священной истории. Ангел – гений эпизода и функционер фабульного сбывания события. Человеку же дана творческая прерогатива: он создан, как и ангелы, свободным в выборе пути, но как существо креативное и способное к рукотворению Добра.
Когда богословской рефлексии подвергается идеальная парадигма богозапечатления (по образу и подобию), а в ее составе – и ангельские богообразы, то именно через эти эманационно предъявленные существа человеческая ипостась Бога–Слова становится антропологической доминантой, мерой, нормой и основой ритма заданных Провидением возможностей человека в истории, а ипостась божественная – обетованием спасения (в вечности). Дана человеку уникальная возможность встать над божественным миром не в гордыне человекобожества и не в безумии еретического попущения, а с точки зрения амбивалентной инверсии ипостасей, в ситуации которой “судить” можно.
Так, с введением в ангелологию антропологической константы, то есть на заре философии поступка закладывается этически-имманентное обоснование поступка как проступка по преимуществу. Проступок в его “надъюридическом” (М. Бахтин в “Дополнениях к “Рабле”” о героях Шекспира) и чуть ли не онтологическом качестве получает как бы сакраментальное обоснование и даже оправдание: что ж печалиться о падшем человеке, коли ангелы не устояли?
“Книга Ангелов” поможет нам понять весьма специфические нюансы мироощущения христианских мистиков. Приведем только один пример: никак наши историки христианской культуры не могут разобраться с пресловутым “пантеизмом” Франциска Ассизского. Если Франциск совершил открытие нового мироотношения – то оно состоит в новом понимании тела и телесности и в этом смысле его инициатива – вполне ренессансная: от тела никуда не денешься, но его можно научить “думать” и тем войти в такие пространства диалога, о которых не ведает логика и разум и даже интуиция, но знает само “пространство” – “плоть существования”, “вещество существования” (выражение А. Платонова, герои-юродивые которого близки Франциску своего рода чревным космизмом), мировая плоть, ее благодатная плерома и внутриединая дружественная и самотождественная, довлеющая себе материя мирового сочувствия – нет разделения меж живым и мертвым, женским и мужским.
Иначе говоря, это ангельское пространство, пронизанное светом и нитями Живой Славы, – то самое, в котором Клара беседует с Франциском. Недаром текст из Матфея (10, 9) услышан им в церкви, посвященной Марии ангелов (S. Maria de angelis). Франциск нашел, набрел на это пространство, вошел и получил всё сразу, всю азбуку понимания и общения и поразился дикости мира внешнего, не ведающего о дольнем Эдеме всеохватного содружества тварей и стихий. Франциск, противник предопределения, хочет развести тварность и падшесть, – а это только и возможно в ангельском мире. Фома Аквинский, который родился примерно в год смерти Франциска, воздвиг иератический мир ступеней и переходов в категориальном Органоне схоластического католицизма; однако реальная “Summa” христианского опыта, поданная нам жизненным подвигом Франциска, уже нашла свое место в фундаменте подлинно религиозного мироотношения – в глубине человекобожественной материальности, а не в готических высотах вечно взыскующей и утомленной собственными аффектами мысли. Видимо, прав был Бердяев (“Русская идея”, 1946), когда он говорил, что на Франциске сказался переход от христианства исторического к христианству эсхатологическому: бедняк из Ассизи “перешел” из истории в метаисторию – в открытое пространство душевно-телесной метафизики богообщения. Возможен ли подобный опыт на путях сколь угодно конструктивного пантеизма?
Антология Д. Ю. Дорофеева уже снискала внимание читателей–покупателей, что лишний раз свидетельствует о хорошей издательской интуиции “Амфоры”, рискнувшей выпустить в свет столь экзотическую книгу.
Отметим, однако, и досадные пропуски издания: вполне уместными были бы републикации эссе Л. Карсавина “Проблема учения об ангелах (Ангелология)” (впервые его напечатал со своим предисловием и в переводе с немецкого С. С. Хоружий в парижском “Символе” <1994. № 31. С. 351–365>), некоторые фрагменты из “большой трилогии” С. Булгакова, из сочинений Феофана Затворника. Глубоко значимы и рассуждения (в книге о Достоевском) Вяч. Иванова об ангелах как метафизических воплощениях соборной души народа; на том же пути стоит и Д. Андреев в “Розе Мира”.
Однако превыше всех притязаний рецензента – наша читательская признательность за выпуск умной книги об ангелах.
У нас с ангелами отношения короткие: и те, что в кругу Я. Друскина ощущали себя “вблизи вестников”, и герой лирики А. Тарковского, “на ангелов ходивший в одиночку”, и ангелы, что у В. Высоцкого “поют такими злыми голосами” – равно знакомы и приемлемы нашей повседневностью.
Даст Бог – и светоозаренные еще вернутся к нам и встанут Третьей стражей за нашими равнодушными спинами.
Константин Исупов