Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 1, 2002
или Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений
(Ю.М. Лотман и его критики)
Это избавляет от очень неприятной вещи, на которую далеко не все способны, а именно — благодарности к тому, что есть, самой обыкновенной благодарности.
О. Мандельштам. Выпад
О. Мандельштам. Выпад
Я не склонен в юбилейном контексте предаваться мемуарному зуду, рассказывать о первом знакомстве (впервые видел в возрасте лет 7-8, на даче в Зеленогорске, которую Лидия Михайловна Лотман делила с семьей Серманов). И вообще, я помню дни: я робкий, торопливый входил в высокий кабинет, где ждал меня спокойный и учтивый — да, плохо применимо к ЮрМиху. Не за это его любили, и не любили тоже не за это. Вообще, какие-то соображения (вероятно, из области вкуса) препятствуют такому мемуаризму. Так что будем говорить не о самом юбиляре, а о других, о том, как кто относился и относится к ЮрМиху (разумеется, в глаза я его так никогда не называл — пожалуй, и теперь не стану).
Я хотел бы попробовать ответить на простой и — для нас, когда-то в той или иной мере связанных с Тарту и с ЮМЛ — болезненный вопрос: «Кто и за что ругает Лотмана?». Конечно, всякого крупного ученого кто-нибудь да ругает, в том числе и некоторые его ученики (примеров множество, Евангельский — не первый и не последний). Но ругать Лотмана — это уже какой-то спорт. Я не берусь объяснить все или главные причины этого (достаточно мерзкого) явления. Для начала ограничимся простой классификацией хулителей и отчасти их претензий. Будем надеяться, что такой первичный очерк сможет в дальнейшем способствовать и разрешению самой загадки.
Хочу сразу же оговорить, что некоторые тексты этого рода я знаю только понаслышке, не читал их по стечению обстоятельств или из брезгливости, так что классификация отчасти носит дедуктивный или умозрительный характер. Разумеется, я опускаю официальную ругань советского времени, ее истоки очевидны, бранились многочисленные Барабаши и — даже не вспомнить кто, Сучков? — отчасти по обязанности или, может быть, опасаясь конкуренции (что было — если было — довольно наивно, должна была кончиться советская власть, чтобы люди нашего направления стали академиками — и то Лотман не стал). Во всяком случае их ругань предсказуема и интереса для анализа не представляет.
1. Новые идеологические противники
На обратном пути из Дамаска…
Поэтому начну с критиков постсоветского времени, постструктуралистов.
Во-первых, я не собираюсь вдаваться в теорию, в догматику структурализма, в том числе и в вопросы эволюции школы в целом и Лотмана в частности. Не исключаю, что доброхоты сумеют найти в позднем Лотмане больше постструктуралистского, чем традиционно-структуралистского, хотя я сам отнюдь не готов такое утверждать, поскольку для меня постструктурализм — слово бранное (вернее, было бы бранным, если бы не было таким длинным, а то таким и не выругаться!)1.
Во-вторых, не буду касаться критики (даже не знаю, есть ли она, но не может не быть), исходящей от собственно постструктуралистов: тех, кто был воспитан в этой вере или тех, кто сам закладывал ее основы. Меня интересуют более близкие явления, поэтому я ограничусь, так сказать неопостструктуралистами. Кто эти люди, легко понять из следующего примера: когда-то А. К. Жолковский определил свой структуралистский период, вернее себя по отношению к этому периоду как ex-pre-poststructuralist, это действительно вполне точное определение.
Мне представляется, что многие случаи (если не большинство) такой эволюции (от структурализма к пост-) обусловлены не поздним (или своевременным) прозрением, не сменой научных установок, а прежде всего биографическими факторами. Иными словами, всё это явления эмигрантской психологии2, это прежде всего факты биографии, житейской судьбы, а не научного «пути», «карьеры» или эволюции (в зависимости от выбранного слога)3. Не знаю, надо ли поминать статью Трубецкого «О расизме», но речь идет о необходимости создания новой личности4, подходящей к новым условиям обитания — в том числе и научного. В принципе возможны чисто научные (субъективные) причины для перемены научной ориентации, аксиоматики, школы, как и вполне объективные причины смены самих школ. Впервые я услышал (в 1970-е годы) о том, что «структурализм в литературоведении со временем кончится, как он уже кончился в лингвистике», — от Б. А. Успенского, который тем не менее изменил скорее сферу своих занятий, чем собственно научную «парадигму». Во всяком случае, в моем представлении, он как раз отличается от остальных полуэмигрантов тем, что не «менял вех». Но здесь я говорю о противоположном случае.
Не так уж важно, какой именно механизм тут работает: «не носят» или «спрос диктует предложение», или «сжег все, чему поклонялся» (т. е. мода, корысть, «искренность» соответственно), существенно, что это факт биографии, личности, а не науки, не теории5. Однако антиструктурализм бывших структуралистов может, конечно, быть воинственным и даже злобным, но он редко переходит на личности, а если уж переходит, то кажется, чаще достается Якобсону6. Лотмана наши «преодолевшие», насколько я знаю, в основном не ругают, или по крайней мере мне такие примеры до сих пор, к счастью, не попадались (впрочем, за всем и за всеми не уследишь). Зато уж структурализму выдают по первое число7.
2. Победители-ученики
Храни нас, Господи, от тех учеников…
Другой тип поносителей (и в данном случае это слово, к сожалению, уместно), это бывшие ученики, бывшие студенты, которые старые обиды, реальные или вымышленные, свои или чужие, преувеличенные за давностью лет и т. д. выносят на печатные (и, вероятно, интернетные) страницы. Студенты всегда ругают профессоров, всегда есть за что и зачем. Но профессора такого уровня приятно поругать и после университета, и даже после смерти — вот, оказывается: можно! и — с одной стороны — не накажут, и — с другой — печатают, и слушают, даже с интересом. Все-таки про Лотмана! Я допускаю даже, что некоторые из этих обид — не вымышленные. Я не в том положении, чтобы судить об этой стороне дела, поскольку злобствуют в основном люди куда моложе меня, которых я студентами не знал. Помню, что на ЮМЛ обижались студенты 1960-х годов, лучшие из его тогдашних выпускников, ожидавшие от него практического покровительства, к чему он тогда был совершенно не готов и не склонен, отношения с другими поколениями студентов мне известны хуже. Я не учился и — главное — не жил в Тарту, так что отношения с ЮМЛ, особенно поначалу, оборачивались для меня только благоприятной стороной: помимо чисто научного общения, он очень помог мне по окончании университета, больше, чем многим прямым ученикам (позже наши отношения испортились — односторонне: в 1980-е годы он постоянно ругал меня, если верить общим знакомым). Так что, повторяю, не мне судить о фактической стороне. Однако, в любом случае, все это не повод для того, чтобы выносит обиды, пусть справедливые, на всеобщее обозрение, обсуждать неприятные, с точки зрения мемуариста, черты характера своего учителя и пытаться на этом построить не то культурологическую концепцию, не то общественную репутацию. Добро бы они, в самом деле, не могли вытерпеть старые боли, беды и обиды — нет же, ясно видно стремление на вышеуказанных обидах заработать8. То, что на первый взгляд кажется инфантильной яростью, в действительности скрывает расчет. «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?» Увы, наше всё в сем случае совсем не право: кусают как раз самые беззубые, самые бездарные, и сама ругань не только противна (этически), но и бездарна. «Беззубое псевдонаучное шамканье» (как сказал Мандельштам о Брюсове). Они не стоят слов: взгляни — и мимо!
3. Старые идеологические противники
(не советского толка)
Но на миг положим даже,
Дарвин глупость порет просто —
Ведь твое гоненье гаже
Всяких глупостей раз во сто.
Дарвин глупость порет просто —
Ведь твое гоненье гаже
Всяких глупостей раз во сто.
Я отнес этот тип на последнее место, а не на первое (по хронологии) или второе (по смежности/контрасту с первым), потому что именно в этой брани удается неожиданно выявить одну существенную черту, присущую многим высказываниям «про Лотмана». Итак, третий тип — это «ненавистники структурализма», никогда к нему не принадлежавшие. Я не имею в виду совсем новых оппонентов, вошедших в науку (или думающих, что вошли в нее) после заката структурализма9. Речь идет о людях, которые всегда нас ругали (но не по обязанности, не по должности — т. е. не о советских чиновниках и «гаулейтерах от литературы», как выразился когда-то Ю. Г. Оксман).
К ним принадлежал, между прочим, В. В. Вейдле, напечатавший в «Новом Журнале» статью, где выбрал отличный набор мишеней: ЮМЛ, К. Ф. Тарановский, Р. О. Якобсон. Помню, что он опровергал возможность метафорического прочтения пути в цикле 5-стопнохореических стихотворений, восходящих к «Выхожу один я на дорогу», — какой же он метафорический, если он кремнистый и блестит!
К некоторым аспектам старой критики я еще вернусь чуть ниже, а сейчас нужно вспомнить интересное начинание 1970-х годов — самиздатский журнал «Метродор», в основном посвященный поношению структурализма (впрочем, не только его:
студенты-подпольщики ругали все, что под руку попадало: кроме нас, главным образом Аверинцева и Фрейденберг)10. Не могу — и не хочу — сказать, чтобы они были сплошь бездарны (хотя и не склонен переоценивать их последующие достижения в науке); многими своими убеждениями они были обязаны своим учителям, у которых было — помимо их неприязни или даже ненависти к структурализму — много подлинных достоинств. В частности, не хотелось бы, чтобы эти и последующие слова могли быть восприняты как глобальное осуждение покойного А. И. Зайцева (с которым я, конечно, был и остаюсь несогласным во многих вопросах). Этот опыт «критики справа» (в терминах А. К. Жолковского) можно было бы не ворошить и не поминать, но в последующие годы нам стали преподносить его уже на правах «истории науки». Несколько статей из «Метродора» перепечатал в 1995 году один из его участников — Д. В. Панченко11, несколько раньше он выступал на конференции по истории структурализма и рассказывал, как их всех таскали в КГБ; получалось так, будто таскали именно за антиструктурализм, так что С. М. Даниэль вынужден был в ответ рассказать, как его таскали туда же за наше намерение сделать сборник структуралистов младшего поколения (забавно вспомнить теперь, что инициатором этого сборника был И. П. Смирнов). Во всяком случае, в статье Панченко к политическим намекам не прибегал, хотя несколько перлов там найти можно, например (в пересказе собственного выступления): «Структуралисты имеют обыкновение палить из пушки по воробьям (в качестве примера приводилась статья о «Кошках» Бодлера, совместно написанная Р. Якобсоном и К. Леви-Строссом)» (с. 81). Действительно, целых два мэтра, а разбирают один стишок какого-то Бодлера (то, что с этой статьей яростно полемизировало первое поколение постструктуралистов, ему, видимо, осталось неизвестным). Не буду разбирать те благоглупости, которые Панченко называет методологией, вывод статьи таков: «Словом, как научное движение структурализм мне кажется большой неудачей». Это трогательно («у меня в словесности большой неуспех»), хочется поставить подпись «моська». Вывод этот безусловно наглядно доказывает, что автор имеет самое смутное представление о науке и ее истории. Конечно, теперь, когда структурализм похоронили все кому не лень (впрочем, ничего сопоставимого и интересного взамен не предложив), легко «пророчествовать назад». Представьте себе врача, который поставил летальный диагноз, а через много лет, когда пациент, дожив до глубокой старости, наконец умер, восклицает: «Я же говорил!» Структурализм кончился, потому что вошел в плоть всей последующей науки, «слился с нею, кое-что изменив в ее строении и составе» (говоря опять-таки словами Мандельштама).
В отношении политики гораздо дальше пошел другой метродоровец — Л. Жмудь, написавший мемуарную статью «Студенты-историки между официозом и либеральной наукой»12. Слова «либеральная наука» (охватывающие всех тех, кого ругал «Метродор», но прежде всего — структурализм и Тарту) в его устах означают «салонная, модная имитация науки» (и это пишет классик! Видимо, artes liberales ему незнакомы). Но это еще полбеды, главное, что эта наука политически подозрительна, недаром ее разрешали большевики, в отличие от нашего «Метродора». А вот я, Л. Жмудь (кажется, что только один «я», без панченковского коллективизма) — настоящий борец с большевизмом, прошедший застенки КГБ и медные трубы …! Считаться количеством допросов с Жмудем как-то неприлично, но для совсем неосведомленных напомню хотя бы про обыск в доме Лотмана. Впрочем, этические качества статьи Жмудя, на мой взгляд, очевидны и без таких аргументов (не нахожу приличных слов для ее оценки), опровергать ее противно и унизительно.
Вернемся к более приемлемой (т. е. менее неприемлемой) публикации Д. В. Панченко, к содержательной ее стороне. Здесь, перепечатан отзыв самого Панченко о двух докладах, прочитанных на пушкиноведческой конференции: ЮМЛ (сюжет об Иисусе) и, видимо, нечаянно подвернувшегося под руку В. М. Марковича — и пространная статья А. К. Гаврилова об анаграммах. Критика Панченко вполне убога, он исходит из совершенно детских представлений о методологии, вывод его: «Разумеется, выступление такого докладчика как Ю. М. Лотман не могло оказаться свободным от достоинств <…> Но что касается опыта методики, доклад Ю. М. Лотмана может быть полезен лишь как отрицательный образец» (с. 115). Наглость свойственна студенческому возрасту, и на это обижаться было бы нелепо, но ведь, кроме наглости, ничего и нет.
Более показательна статья А. К. Гаврилова «[Структурализм и анаграммы]»13, в ней говорится не только об анаграммах, а обо всем на свете, в частности, потому что критик не обращает внимания на то, пользуется ли разбираемый автор словом анаграмма, но не только поэтому, а потому, что всякое лыко в строку — задача ведь в том, чтобы обличить структурализм, а не в том, чтобы изучить анаграммы (которых к тому же вовсе нет)14. Опустим малоубедительную критику анаграмматической концепции Соссюра, твердую уверенность, что критик «сам» (до всякого анализа) знает, каков смысл гомеровского текста, и вообще всю кашу из понятий и концепций, предвзятостей и недоразумений, которыми полна статья. К числу совершенно постороннего «лыка» относятся и две страницы, посвященные комментарию ЮМЛ к «Онегину». Здесь много праведного гнева, «методологии», Бог знает чего, главный вывод, подкрепленный самыми велеречивыми методологическими пассажами, что «все это под силу только традиционной филологии». Но комментарий к «Онегину» в очень большой степени и есть традиционная филология! Но критик ведь комментария не видит, он точно знает: Лотман — это структурализм. Значит, и виноват во всем структурализм. Да, объяснение реплики Каверина на «четверной дуэли» («Что, Вася, репка?») тем, что репка — лакомство, вероятно неправильно, но во-первых, оно принадлежит не ЮМЛ, а Жандру, по чьим мемуарам он цитирует историю дуэли, во-вторых, если это и ошибка, она вовсе не продиктована идеей театральности. Но критику надо найти методологическую вину. Вероятно, Гаврилов прав и в том, что «эпиграфы разбирать» относится к эпиграфам, а не к эпиграфике. Но почему ошибка в комментарии — а кто вообще видел комментарии без ошибок — объявляется методологическим пороком? Да потому, что этот вывод задан заранее!
И тут надо отметить удивительную черту, то ли заложенную в самих текстах Лотмана, то ли общую для всех его критиков. Это не только охота на ошибки и злорадство — в конце концов, «уесть» мэтра всякому лестно — но непосредственное выведение каждой опечатки из основных принципов структурализма. Раз Лотман ошибся в комментарии — самом традиционном! — значит структурализм методологически порочен, вреден и вообще исчадие ада. Я не преувеличиваю, это была логика большинства критиков как старшего поколения, так и младшего. Повторяю, ошибки Лотмана искали охотно, азартно, в том числе и люди к нему доброжелательные. Прекрасный германист, к ЮМЛ хорошо относившийся, показывал мне один пример, где ЮМЛ не понял (или упустил контекст) сюжета стихотворения Гейне. Мой американский друг (впоследствии много переводивший ЮМЛ), увидев в знакомом доме «Структуру художественного текста», злобно сказал: «Тут есть ошибки». Я удивился: «А где ты видел книгу без ошибок?» Само по себе это психологически понятно (как говорил фотограф в «Римских каникулах»: «Принцессы — законная добыча»). Менее понятно специфическое для этой ситуации злорадство и непременное отнесение всех ошибок на счет методологии.
В свое время в «Метродоре» напечатал статью о работах Лотмана Л. Я. Лурье, в общем в эту группу не входивший. Примечательно, что им вовсе не двигала антиструктуралистская злоба, однако ход мысли у него был очень похожий. Он полемизировал со статьей, где речь шла об анализе мемуаров и о том, что исследователь, интерпретируя свидетельство иностранца, должен знать, о чем идет речь. Мемуарист пишет, что в такие-то годы в обществе очень любили Николая I, об этом свидетельствуют такие-то разговоры в таком-то салоне. ЮМЛ пишет, что скорее всего мемуарист не понял разговоров или был намеренно введен в заблуждение, поскольку это салон оппозиционный и Николая здесь особенно любить не могли. Лурье отвечает на это, что Лотман не прав, потому что Николая в обществе действительно в это время любили, о чем свидетельствует Герцен. Во-первых, из свидетельства Герцена неправота ЮМЛ вовсе не следует: вполне, может быть, что данный салон составлял исключение в единодушной любви к государю, во всяком случае нужно было бы опровергнуть аргументы ЮМЛ о том, что именно эти люди, скорее всего, особой любви к Николаю не питали. Во-вторых, даже если Лурье полностью прав, опровергает ли это ту простую мысль, что при интерпретации свидетельств иностранцев желательно знать описываемые ими ситуации? Между тем такие замечания (числом, насколько помню, два) собираются в специальную статью, получающую методологический статус Anti-Lotman, и печатается она в антиструктуралистском журнале.
Эта логика и эта психология напоминают давний эпизод. В начале 1970-х годов коллега из Тарту делала доклад в Пушкинском Доме, в аудитории довольно благожелательной. Доклад был неудачный, при этом вполне традиционный. Все выступавшие в прениях (а их по ленинградской традиции было много) начинали так: «Я не знаю, как там насчет структурализма, но вот тут …» (далее шла оценка самого доклада или отдельных деталей), в конце концов другой коллега из Тарту вынужден был выступить и сказать, что собственно никакого структурализма в докладе нет и его недостатки или достоинства к структурализму не имеют отношения. Но ведь есть ярлык made in Tartu, значит, есть структурализм, даже если я его и не вижу. Эта логика присуща подавляющему большинству тех, кто так или иначе разбирал работы ЮМЛ: всякое лыко в строку, что бы Лотман ни сказал — это все от структурализма. Эта логика делает критику работ ЮМЛ несправедливой, даже в тех случаях, когда конкретная ошибка в его тексте более или менее доказана или, по крайней мере, вероятна.
В общем, Эйнштейн на скрипке играл посредственно, а на «Санта Марии» была ужасная грязь на нижней палубе.
1 Например, В. М. Жирмунский в последние годы жизни использовал как ругательство новое тогда слово хула-хуп. Будем считать, что дань мемуарному жанру отдана сполна.
2 Конечно, к тем кто прозрел, узрел свет, оказался на пути в Дамаск и т. д. только в 1990-е годы, это применимо в меньшей степени, но было бы несомненной ошибкой сказать, что это к ним вовсе не применимо.
3 Я обсуждал этот сюжет с Б. М. Гаспаровым. Он убедил меня в сугубо научной природе своей эволюции, но только на время нашего разговора, заочно — снова стали возникать сомнения.
4 Участники первых летних школ вспомнят науку «лизиологию», созданную Линартом Мяллем.
5 Любопытен пример такого рода проговорки у человека, кажется, наименее подверженного влияниям (в силу глубокого и здорового — и отрефлексированного — эгоцентризма). Уже упомянутый А. К. Жолковский не только написал изысканное эссе о Якобсоне (Мемуарные виньетки и другие non-fictions. СПб., 2000. С. 192-203), но и сам же его разобрал мимоходом в другой виньетке (Звезда. 2002. № 1. С. 177), заключив перечень ракурсов или планов так: «… и наконец к «издали и сверху» (посмертный разбор его обид на постструктуралистов)». Еще бы не сверху! Проф. Z специально выясняет, почему Якобсон был так недоволен этой критикой, строит гипотезы (такие-то причины сделали «Якобсона неподготовленным к критике, так сказать, слева» — с. 202) и т. п. и ему и в голову не приходит кощунственная мысль, что Якобсон, вообще-то, мог быть прав. А при этом речь идет о совершенно идиотической критике, вроде Дж. Каллера, которую «левой» можно назвать только в смысле современного сленга — перевожу для иностранцев и эмигрантов: левый ‘ненужный, неуместный, неправильный’; постструктуралисты — это, конечно, бывшие правые, достойные наследники Храпченко и Барабаша.
6 В. М. Живов, ученик только что названного Б. А. Успенского, в отличие от учителя, даже написал (в «НЗ») что-то вроде: «мне смешны претензии Якобсона…». Что-то в 70-е годы ты не особенно смеялся.
7 В этих филиппиках удручает не столько антиструктурализм (не привыкать), сколько зловещий антифилологический дух (охотно подхватываемый молодежью, филологии вообще не нюхавшей). Настоящие «враги слова», как назвал их Мандельштам («Социальные различия и классовые противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Подлинно агнцы и козлища. Я чувствую почти физически нечистый козлиный дух, идущий от врагов слова» — «Слово и культура»).
8 Замечу, справедливости ради, что человеку, которого ЮМЛ назвал худшим из всех, кого он знал (кажется точные слова были «худший человек на земле» — любопытно, что некоторые возмущались этой оценкой, то есть отрицали само право ЮМЛ на осуждение), хватило такта или вкуса не вступить в посмертный хор хулителей (он нашел для этого другого классика, живого).
9 Здесь также имеются, естественно, свои разновидности: есть подлинные энтузиасты деконструкции или чего-нибудь еще, есть «реваншисты» (в том смысле, о котором я говорил выше, сопоставляя постструктуралистов с ретроградами нашей молодости). Есть просто честное неведение в широком диапазоне от отдельных лакун и упущений до полной безграмотности. Я не берусь судить, где располагается на этой шкале, скажем, книга И. Чередниченко (в которую я только заглянул и которая рецензируется отдельно [см. рецензию Яна Левченко на с. 90. — Ред.]), но вот характерный пример: «Почему исследователь-семиотик занимал позицию ничего не знающего о вторичном коде и сообщении? Зачем затевалась эта «игра в незнание/отчуждение», в то время как в действительности любой член тартуской школы безусловно обладал спонтанным пониманием поэтических текстов пушкинской (к примеру) эпохи (естественно, это понимание было частичным)? При этом «объективность» собственного знания естественного языка членами школы под сомнение не ставилась (любопытно, что лотмановские «реконструкции» вторичного языка пушкинской эпохи никогда не предварялись реконструкцией естественного языка изучаемого периода [а лексические комментарии, столь частые у ЮМЛ, таковым не являются? — Г. Л.]). <...> Сама возникающая благодаря данному подходу ситуация является уникальной». — Да что ж тут уникального? Сразу видно, что автор не имеет ни малейшего представления об американском лингвистическом структурализме 1950-х годов, который оказал значительное влияние на нашу лингвистику — в нем обращение к смыслу вообще запрещалось, исследователь не может исходить из презумпции понимания описываемого языка (отчасти потому что эта школа выросла на изучении индейских языков). Именно эту инерцию преодолевали ранние работы Жолковского и Мельчука.
10 В то время я говорил, что к науке они, кажется, относят только Виламовица, а все, что позже него, считают вредной модой.
11 Журнал «Метродор» и нонконформистская критика структуралистского литературоведения // НЛО. 1995. № 15. С. 76-122. Публикация, кроме предисловия Панченко, снабжена послесловием С. Зенкина, который по обязанности редактора и по душевной склонности подтягивает «Метродор» к постструктурализму («в таком историческом контексте антиструктуралистская критика журнала «Метродор» [простим эту синтаксическую двусмыслицу. — Г. Л.] <...> перестает быть чисто консервативной, традиционалистской» (с. 122)). Как сказал бы Ленин, согласно Годунову-Чердынцеву: «здесь нет фигового листочка … и традиционалист прямо протягивает руку постструктуралисту».
12 Звезда. 1998. № 8. С. 204-209. Слово «историки» в заглавии, может быть, объясняет неграмотность многих материалов «Метродора» в филологических вопросах.
13 Я давно собирался ответить на ту ее часть, которая касается моей работы, пока что мне удалось сделать это только очень кратко и мимоходом: Г. А. Левинтон. Отрывки из писем, мысли и замечания // Пушкинские чтения в Тарту. 2. Тарту, 2000. С. 162-163, прим. 30.
14 ЮМЛ, между прочим, к ним относился очень скептически (см.: Г. А. Левинтон. Статьи из словаря // Труды факультета Этнологии Европейского университета в СПб. Вып. 1. СПб., 2001. С. 259).