Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 1, 2002
В 1992 году в издательстве Тартуского университета вышел 25-й выпуск «Трудов по знаковым системам», четырьмя годами ранее подготовленный Ю. М. Лотманом и его коллегами. В 1993 году лидер Тартуско-московской семиотической школы ушел из жизни, успев благословить учреждение самостоятельной кафедры семиотики на Отделении русской и славянской филологии. Доселе в рамках Отделения действовала лишь так наз. лаборатория семиотики, не имевшая официального статуса. Фактически институциализация семиотики в Тарту началась со смертью ее лидера. Понадобилось несколько лет, чтобы в университетском книжном магазине вновь появились книги с легендарной «сигмой» на обложке. Не стоит начинать со слов: улучшилась бумага, хотя это и факт. На деле изменилось многое.
В издаваемых ныне трудах по семиотике наметилась отчетливая тенденция к уменьшению числа публикаций на русском языке в пользу англоязычных материалов, что говорит о смене языка в общекультурном смысле слова. Школа Лотмана и москвичей всегда предполагала взаимодействие многообразных научных языков, естественным транслятором которого ранее выступал русский язык, бывший не только объектом для «хозяев поля», но и нормой наднационального общения. Но те времена прошли. В предисловии к 25-му тому, вышедшему с симптоматичным подзаголовком «Семиотика и история», Лотман пишет, что «под руинами возникают новые строения»1. Это относится и к эволюции школы. Выбор английского в качестве основного рабочего языка новой (разумеется, условно) тартуской семиотики наглядно иллюстрирует этот процесс и легко объясняется как «внутрицеховыми», так и «внешнеполитическими» причинами. Первая половина 1990-х годов принесла Тартускому университету множество идеологических и структурных перестановок. Утверждение идентичности нового национального государства предполагало в том числе отказ от прежней системы образования, который для традиционно активного в научном отношении университета обернулся поиском стратегий выживания. Резко упал престиж русской филологии, вынужденной изыскивать пути своего практического применения, ранее очевидные в силу главенствующего положения русского языка на территории СССР. Лишился смысла и образ Тарту как пространства инакомыслия, сформировавшийся в метрополии и за границей благодаря Лотману и его окружению. Семиотика, бывшая для внешнего наблюдателя языком этого инакомыслия, оказалась перед нелегким выбором. Традиция предписывала оставаться «при» филологии, продолжая лишь заигрывать со смежными дисциплинами; необходимость внутреннего обновления — устремиться им навстречу, по возможности дистанцировавшись от «материнской» культуры. Первое сулило неизбежное паразитирование на прежних достижениях и дискредитацию собственного места в культурном архиве; второе требовало дополнительных ресурсов самосохранения и означало рискованную игру с историей.
В 1996 году кафедра семиотики становится подразделением социологического факультета, приняв тем самым символическое покровительство дисциплины, еще недавно являвшейся идейным противником, а не партнером по научному диалогу. Институциональный отход тартуской семиотики от харизмы русской филологии неожиданно подтверждает свойственное ей тяготение к освоению синхронно актуальных дисциплин (в 1960-е годы таковыми были лингвистика и воспринятая через нее теория информации). Одновременно смещается и географический вектор: если ранее тартуская семиотика имитировала западную парадигму, то теперь она оказывается непосредственно на нее ориентирована, осознавая себя частью эстонского научного сообщества, которое при всем желании не может ограничиваться своим родным языком и выбирает в качестве рабочего английский. Хотя для многих этот выбор и обусловливается сознательным забвением репрессивного прошлого, говорившего преимущественно по-русски, на первом плане все же остается потребность в расширении референтной группы. Кафедра семиотики в своем новом качестве не хочет, да и не может быть исключением.
Оправданность смены статуса и смещения языковой ориентации очевидна. Настораживает лишь то, что новейшая ревизия тартуской семиотики проходит по схеме «революции сверху», которая, видимо, с трудом осуществима в науке. Кризис тартуско-московской школы, состоящий в исторически объяснимом «разобщении» ее участников, привел к естественному завершению парадигмы. Однако перехода к «нормальной науке» (в смысле Т. С. Куна) не произошло. Это было связано с тем, что семиотика тартуского извода была не отдельной наукой, но актуальным для своего времени мировоззрением, носители которого пытались превратить в науку свои более или менее аморфные (с их точки зрения) гуманитарные дисциплины. Нынешний заведующий кафедрой семиотики П. Тороп неоднократно подчеркивал, что в работах Тартуско-московской школы теории всегда возникали ad hoc, относительно конкретного объекта2. Тартуско-московская ветвь вдохновлялась лингвистическим структурализмом и развивалась как его поздний саморазоблачающий подвид3. Филология здесь значила больше, чем поставщик объектов наподобие истории или психологии, т. к. очерчивала угол восприятия этих объектов. Однако она не претендовала на создание законченной философской системы, оставаясь лишь научной специализацией определенной группы людей. Костяк новой кафедры семиотики составили ученые той же специализации, имеющей, мягко говоря, слабое отношение к гостеприимной социологической среде. Сменив институциональный статус, тартуская семиотика вдруг оказалась «нейтральной» территорией, вынужденно лишившейся дисциплинарной доминанты4. Возникает не самый праздный вопрос: чему учить студентов? Если все теории возникали в свое время ad hoc, то что понимается под введением в специальность? Возможно ли сейчас собственно семиотическое образование, если предпосылкой науки является не голый метод, а предмет, — как, например, лингвистика в 1960-е годы?5 И наконец, коль скоро кафедра семиотики породнилась с социологией, готова ли она к радикальной «реструктуризации» своих методов при помощи социологов и можно ли говорить о встречном интересе со стороны последних?
Вопросы преподавания остаются открытыми, что не отменяет значения продолжающихся научных разработок. Несмотря на все героические старания, преподавательская и научная деятельность не всегда переплетается столь же тесно, как это описывается в агиографической литературе, аккуратно поставляемой на рынок сразу после кончины «великих учителей» и затем к последующим юбилейным датам. Трудности с учебной программой лишь косвенно отразились на научной активности работников кафедры, костяк которой составляют ученые, заставшие belle ?poque тартуско-московской школы. В основном они продолжают заниматься тем, чем занимались до всех перетасовок и мини-революций. Издательская деятельность кафедры возобновилась в 1995 году: список монографий открыла книга П. Торопа «Тотальный перевод», защищенная при отделении славянской и балтийской филологии Университета Хельсинки в качестве диссертации на соискание степени Ph. D. Годом позже вышел из печати его же сборник статей «Достоевский. История и идеология», подводящий промежуточные итоги многолетнего изучения повествовательной и мотивной структуры текстов Достоевского, идеологии его персонажей, а также соотношения криптографии и рисунка в рукописях писателя. С 1999 года регулярно защищаются диссертации, выходящие в издательстве университета в виде небольших (не более 150 страниц) монографий6, большая часть которых опять-таки отражает деятельность, начатую учеными еще при жизни Лотмана. С этим связано инерционное преобладание русского в качестве рабочего языка диссертаций, что не встречает никаких препятствий со стороны администрации университета, демонстрирующей в данном случае вполне европейскую толерантность.
Синхронный срез исследовательской активности, напротив, обнаруживает упомянутую выше тенденцию к отказу от лингвистической автократии в пользу «трехязычной» модели, создающей, по мысли ее приверженцев, пространство идеальной межкультурной коммуникации. В 1998 году возобновилось издание серии «Трудов по знаковым системам», на обложке которой привычный тартуский «брэнд» — греческое слово еhmeiwtik╢h — cоседствует с английским эквивалентом русского названия — «Sign Systems Studies». Напомню, что в предшествующих выпусках «Трудов…» фигурировал другой вариант перевода — «Works on Semiotics». Если учесть, что современная тартуская семиотика провозглашает расширение исследовательского горизонта и, следовательно, преодоление лингвистики, старая версия английского названия оказывается более адекватной, нежели нынешнее порождение переводческого буквализма. С другой стороны, консервация старого русского заголовка в новой языковой упаковке призвана, по всей видимости, доказать конвертируемость наследия Тартуско-московской школы. Параллельно с изданием «Трудов…» кафедра учредила новую серию — «Tartu Semiotics Library», в которой предполагается помещать работы, посвященные ревизии концептуального аппарата Тартуско-московской школы, критике ее источников, и т. д. Если сверхзадачей подобной серии является реконструкция «идеальной библиотеки» семиотики (в смысле П. Серио), логично ожидать появления текстов первой необходимости — учебных пособий, антологий классических трудов, справочников и библиографий. Пока же вышло в свет два выпуска. Первый из них включает переиздание коллективных «Тезисов к семиотическому изучению культур» (к 25-летию первой публикации)7 с параллельным текстом на английском8 и эстонском языках (1998). Если опустить чисто мнемоническую функцию издания, то новым в нем является только эстонский перевод. Второй выпуск серии включил «Материалы к словарю Тартуско-московской семиотической школы» (1999), чьи словарные статьи построены как ансамбли цитат, воспроизводящих истолкования терминов, введенных или переосмысленных участниками школы. Подобный дайджест также не имеет самостоятельного значения, а лишь пытается конспективно показать тартуско-московский семиотический диалект «в действии». Строго говоря, это еще не способствует пониманию феномена Тартуско-московской школы и остается выборкой достаточно разрозненных терминологических контекстов. Языковой демократизм находит воплощение в английском и эстонском указателе понятий, который без соответствующих комментариев не приближает специфическую терминологию к иноязычному читателю. Все эти недостатки оправдываются разве что заголовком «Материалы к словарю», который предполагает продолжение работы в намеченном направлении (если таковая, конечно, необходима).
Библиотека молодой кафедры пополняется и внесерийными изданиями. Так, по материалам конференции «Текст культуры и текст традиции», прошедшей в 1999 году, был составлен сборник статей, адресованных преимущественно «внутреннему» читателю. Практически все статьи сборника опубликованы по-эстонски, не считая англоязычной работы заезжего немецкого профессора — Х. Турка (H. Turk). Почти одновременно с этим, в начале 2000 года, реализовался задуманный ранее проект коллективного представления «новой» тартуской семиотики западному читателю. Под обложкой интернационального периодического издания «European Journal for Semiotic Studies» (Вена, Будапешт, Мадрид, Перпиньян) была опубликована подборка статей, призванная так или иначе отразить современное состояние семиотической парадигмы в Тарту. Инициатива проекта принадлежала Дж. Бернарду (J. Bernard), директору Института Социосемиотических Исследований в Вене, а также профессору И. А. Чернову, который в 1993-1997 годах возглавлял новорожденную кафедру семиотики в Тарту. Разумеется, почти все статьи сборника увидели свет на английском языке (исключение составляет работа Е. Григорьевой, опубликованная по-немецки). С точки зрения разнообразия тем и подходов экспортное исполнение «новой» тартуской семиотики можно признать удавшимся. Здесь представлены и размышления о философских основаниях школы (Мих. Лотман), и обращения к традиционному филологическому материалу (И. Аврамец, Ю. Пярли (U. Parli), П. Тороп и др.), и ранее нетипичные для тартуской традиции анализы семиотики общества (А. Рандвийр (A. Randviir))9 и биологической среды (К. Кулль (K. Kull)). Авторы продемонстрировали «типичный» срез тартуской семиотики в том виде, в котором она существовала на конец 1990-х годов. Это скорее приглашение к диалогу, но еще не сам диалог. Во вступительном слове к сборнику П. Тороп ясно сформулировал тяготение новой кафедры к европейским стандартам, заимствование которых можно истолковать как компенсацию многолетнего доминирования филологии в роли информационного ресурса тартуско-московской семиотики. Если классики «былинных» 1960-х почти игнорировали Пирса как источник теоретических построений10, то их наследники стремятся восполнить этот пробел и сетуют, что «изучение Ч. С. Пирса в Тарту, где его тексты были недоступны до самого последнего времени, сильно отдавало бы провинциализмом». В то же время высказывается надежда, что «в семиотическом плане Тарту не превратится в периферийный университет, лишь перенимающий западную традицию»11. Здесь доминирует преимущественно ритуальный тон в духе ознакомительных сборников и отчетных бюллетеней, которыми Международная Ассоциация Семиотических Исследований ежегодно снабжает своих членов12.
Обилие перечисленных наименований, призванное подтвердить обоснованность амбиций кафедры, служит фоном для «Трудов по знаковым системам» — основного тартуского издания по семиотике, популярность которого дошла в свое время до переиздания его библиографической росписи13. Эта серия строилась и продолжает строиться по принципу «ученых записок», предполагающему быстрое отражение результатов текущей работы. Лучшие образцы этого жанра представляют собой не выставочную витрину, а исследовательский полигон. В сознании огромной читательской аудитории тартуские «семиотики», относящиеся к тем самым образцам, сохраняют устойчивый авторитет. Они в значительной степени способствовали формированию тартуского мифа, придающего своему новому «владельцу» высокий престиж и налагающему на него опасную ответственность. С одной стороны, представление о масштабах наследия и его неиспользованных возможностях задает перспективу относительно простых операций обобщения и комментирования, только усиливающих самодостаточность оформившейся парадигмы. С другой стороны, осознание незавидной роли хранителя наследства и блюстителя чистоты принципов порождает неудовлетворенность существующими исследовательскими стратегиями. Нарушение традиции не только стимулирует развитие науки, но и само ложится в основу следующей традиции, требующей, в свою очередь, нарушения. Стремясь сохранить традицию, тартуская семиотика обрекает себя на ее нарушение.
Уже упомянутая смена лингвистической (а значит, и культурной) ориентации тартуских семиотических сборников представляет собой первый шаг в этом направлении. Заявленная готовность «продолжать традицию Тарту как места встречи между Востоком и Западом, места контактов и публикаций»14 свидетельствует об искреннем нежелании расставаться с репутацией прежней «Касталии», как ностальгически определил тартускую атмосферу 1960-х годов Ю. И. Левин15. Но реальный опыт обновленной серии задает несколько иную перспективу развития, а именно, неизбежное ослабление «восточного влияния».
В вышедшем после шестилетнего, а на самом деле почти десятилетнего молчания 26-м томе «Трудов…» связь с прошлым ощущается вполне отчетливо. Из двадцати работ восемь опубликованы по-русски, причем одна из них представляет собой позднюю статью Лотмана («Охота за ведьмами. Семиотика страха»). Наиболее же существенно то, что содержание раздела «Семиотика языка и литературы» вполне встраивается в проблематику прежних тартуских «семиотик». Статья Мих. Лотмана «О системах стихосложения (преимущественно на материале эстонского и русского стиха) завершает исследование, начатое еще в 1970-е годы. Ю. Пярли в работе «Лингвистические термины как тропы в поэзии И. Бродского» обращается к традиционным сюжетам «бродсковедения», в частности, к языку как универсальному механизму управления пространством и временем. В свою очередь, С. Витт (S. Witt, Стокгольм) пробует при помощи мифопоэтического инструментария доказать связь романа «Мастер и Маргарита» с традицией вертепа. Даже, казалось бы, далекая от тартуской проблематики англоязычная статья Й. Йохансена (J. D. Johansen, Оденсе, Дания), предметом которой является типология взаимоотношений текста и реальности в дискурсе литературоведения, так или иначе сводится к оперированию традиционным для тартуско-московской школы понятием «модели» и к анализу механизмов диалога (SSS 26: 282, 294).
Большей гетерогенностью отличается раздел «Семиотика культуры», открывающийся уже упомянутой архивной публикацией Лотмана. В духе «археологии знания» Фуко этот текст можно было бы охарактеризовать как опыт «археологии предрассудка» (в данном случае страха как мощного культурного механизма), который ярко иллюстрирует выбор позднего Лотмана в пользу «истории идей», где семиотика превращается в некую закадровую презумпцию. В эксплицитном виде здесь гораздо больше говорится о социальной мифологии и о практике властных отношений, чем собственно о «текстах». Текстуальность факта, памяти и истории не нуждается в доказательствах: онтологизация семиотики высвободила интерес к феноменологии событий. В оппозиции к этой «вещности» выступает пересыпанная схемами статья М. Данези (M. Danesi, Торонто) «The «Dimensionality» principle in semiotic analysis», образующая предыдущий раздел «Общая семиотика». Вряд ли автор ставил перед собой просветительские цели, хотя статья представляет собой переложение «Принципов феноменологии» Ч. С. Пирса, ориентированное на предельную генерализацию введенных им понятий первичности, двоичности и троичности16. Другими словами, все сводится к тотальному расширению категорий Пирса как первых и единственных средств описания процесса репрезентации. В этом русле «принцип дименсиональности» означает необходимое взаимодействие трех измерений семиозиса в пределах всякой системы знания (SSS 26: 47). Не хочется повторять общие места о тупиковости абстрактного и тем более одностороннего жонглирования понятиями. Осмелюсь лишь заметить, что если это — один из путей трансформации тартуской семиотики, то, по-видимому, наименее привлекательный.
Среди других статей, проходящих по ведомству семиотики культуры, резко выделяется работа Е. Григорьевой «Пространство и время Петербурга с точки зрения микромифологии». Наблюдая за различными проявлениями «образов сознания» (т. е. неких микровеличин в противоположность комплексным категориям), автор приводит любопытные случаи фиксации пространства и времени в естественном языке и в искусстве. Так, характер артикуляции и структура предложения оказывают решающее влияние на культурное и геополитическое сознание носителей языка. Оно, в свою очередь, формирует специфический словарь образов искусства. Конфликт между различными типами пространственно-временной идентичности приводит к смещению традиционной образности языка и культуры. В этой связи Петербург интерпретируется как «место для остановки мгновения времени» (SSS 26: 176), как пространство, консервирующее себя изнутри и отгораживаемое извне. Смелость и небесспорность выводов автора, по крайней мере, провоцирует ответные размышления, в ходе которых, говоря словами классика, возникают «новые сообщения» — предпосылка «культурного полиглотизма»17. Этого, к сожалению, нельзя сказать о входящих в настоящий раздел статьях Э. Тарасти (E. Tarasti, Хельсинки) «On Post-colonial semiotics» и П. Торопа «Границы перевода», тяготеющих к тавтологическим проекциям теоретических конструктов на тот или иной «готовый» материал. Впрочем, если информативный реферат Торопа по социосемиотике перевода несомненно полезен в качестве источника информации, то предложенная в работе Тарасти дихотомия «колонизирующего» и «колонизируемого» по аналогии с «означающим» и «означаемым» Ф. де Соссюра представляет собой научный курьез (SSS 26: 113).
Наиболее далекими от традиционной проблематики тартуско-московской школы являются работы по экои социосемотике. Эти течения сейчас активно развиваются в европейской науке и образуют поле интенсивных теоретических споров. Так, даже в рамках рецензируемого тома К. Кулль полемизирует с понятием экосемиотики, сформулированным в одноименной обзорной статье У. Нета (W. N?th, Кассель). Если немецкий ученый считает объектом экосемиотики природные знаки, посредничающие между организмом человека и средой его обитания, то эстонский исследователь в своей статье «Semiotic ecology: Different natures in the semiosphere» настаивает на усилении «человеческого фактора»: «Экосемиотику можно определить как семиотику отношений между природой и культурой. Она включает семиотическое изучение места природы в жизни человека, отвечает на вопрос, каково настоящее и прошлое значение природы для нас, людей, каким образом и в какой степени мы вовлечены в коммуникацию с природой» (SSS 26: 350). Впрочем, суверенитет этой «горячей» области семиотики пока не вполне очевиден. В любом случае, она является частным ответвлением биосемиотики, возникшей вследствие интереса биологов к деятельности сигнальных систем и связанных с ним гипотез о коммуникативном характере природных процессов. Среди ученых, объявленных отцами-основателями биосемиотики часто упоминают Я. фон Икскюля (J. von Uexkull, 1864-1944), немецкого биолога, несколько лет проработавшего в Тарту. В основе его концепции лежит понятие Umwelt (буквально: «мир вокруг»), которое объединяет внутренний мир живого существа, формируемый его перцептивным опытом, и внешний мир, возникающий в процессе его общения со средой обитания. У. Нет пишет, что Umwelt — это представление о среде, которое формирует способы взаимодействия с последней (SSS 26: 339). Предложенное Икскюлем рассмотрение природного универсума как пространства коммуникации послужило плодотворным стимулом для позднейшего обращения биологии к аппарату лингвистики в поисках нового теоретического синтеза18. Между прочим, уже ставшие классикой биосемиотики взгляды М. Крампена, В. Коха, Дж. Хоффмайера и др. объединяет именно следование от биологии к лингвистике, а не наоборот. Если тартуская семиотическая формация складывалась силами гуманитариев, обратившихся за помощью к ранее чуждым дисциплинам, то биосемиотика есть результат аналогичной интенции со стороны естественников, не удовлетворенных положением дел в своей науке. По утверждению К Кулля, общим проблемным полем здесь может стать именно сфера культуры, особое внимание к которой призвано стать отличительной чертой тартуской биои экосемиотики19. Ее перспективы остаются пока достаточно туманными, поскольку нынешняя деятельность состоит главным образом в пересказе биологической и экологической проблематики языком Пирса и Соссюра.
В следующем, 27-м выпуске «Трудов…» (1999) возобновляется бытовавший ранее раздел «Семиотика искусства». Рядом с остроумным рассмотрением языка в роли подтекста живописного произведения [О. Заславский (Харьков), «Образно-языковой анализ тоталитаризма в двух «ленинских» картинах Дали»] статья В. Сарапик (V. Sarapik, Таллинн) «The problem of titles in painting» представляет собой добросовестное и не претендующее на оригинальность обобщение связей слова и изображения в визуальных текстах. Автор выстраивает иерархию вербальных средств означивания изображения. Так, картина А. Ватто «Отплытие на остров Цитеру» приводится как пример максимального соответствия сигнификативной и репрезентативной функции (нагруженное культурными смыслами название предпослано миметически узнаваемому изображению). Противоположный случай — «PROUN 23 N» Э. Лисицкого, где абстрактное название как бы «впустую» означивает абстрактное изображение (SSS 27: 163-164). Комбинация общих мест вряд ли позволяет говорить о «проблеме», как заявлено в заглавии статьи. Впрочем, несколько надуманный и/или тавтологический характер формулируемых «проблем» — почти неизбежное следствие известной провинциализации семиотики, которая на данный момент в значительной степени исчерпала свои концептуальные ресурсы.
Раздел «Семиотика культуры» включает две работы, отражающие восприятие Лотмана на Западе. В частности, в статье А. Портис-Уиннер провозглашается огромная важность «тартуской» семиотики культуры для современной антропологии. При этом особенно подчеркивается продуктивность концепции диалога культур, развивающей аналогичные интуиции Бахтина. Американская исследовательница полагает, что со временем, когда умерший в 1993 году Лотман будет доступен по-английски в столь же полном объеме, в каком на сегодняшний день доступен умерший в 1914 году Пирс, этнологи будут чаще обращаться к его наследию (SSS 27: 38). Это своевременное пожелание вызывает законное сочувствие. По степени интенсивности оно, впрочем, несопоставимо с умилением, которое вызывает статья М. Касареса-Санчеса (M. Cбceres Sбnces) «Scientific thought and work of Yuri Lotman», написанная буквально «с чистого листа». Не будучи вправе осуждать испанского автора за слабую осведомленность в литературе вопроса, я все же не совсем понимаю, что побудило редакционный совет «Трудов по знаковым системам» принять к публикации работу, не учитывающую горизонт потенциального читателя.
Разделы «Общая семиотика» и «Биосемиотика» также включают в себя по две статьи. Работа Г. Сонессона (G. Sonesson, Лунд, Швеция) «The life of signs in society and out of it: Critique of the communication critique» рассматривает модели социальной коммуникации как процесса текстопорождения. Дается сопоставительный анализ представлений о коммуникации в Пражской и тартуско-московской школах, а также в работах Бахтина-Волошинова. М. Данези продолжает начатый разговор о «дименсиональности», на этот раз применяя это универсальное свойство семиозиса для истолкования понятия метафоры. Основной вопрос, вытекающий из построений автора, звучит следующим образом: «действительно ли все типы абстракций и символов базируются на метафорическом мышлении?» (SSS 27: 82). Поскольку «основной задачей наук о человеке» (ни больше, ни меньше) должно стать раскрытие различных способов формулирования смысла в различных культурах (Ibid.: 83), ответ на поставленный вопрос может быть дан, вероятно, только тогда, когда М. Данези представит исчерпывающее описание этих способов. Биосемиотический блок состоит из исторического экскурса К. Кулля, рассматривающего деятельность психиатра Ф. С. Ротшильда, который одним из первых использовал термин «биосемиотика» (1962), и заметки Т. Марана (T. Maran), интерпретирующего понятие мимикрии как процесс передачи, восприятия и ложного понимания информации. Таким образом, биосемиотика продолжает активно конструировать свою историю, адаптируя и пересматривая традиционные биологические понятия.
Как и в предыдущем томе, много места отведено под раздел «Семиотика языка и литературы». В основном здесь заявлены темы, начатые ранее, причем не только разрабатывающиеся исследователем непрерывно (статья Ю. Пярли о «памяти текста» в поэзии Бродского), но и возвращенные из временного забвения. Так, например, Е. Григорьева в «Опытах аналитического чтения» произведений В. Одоевского и А. Платонова вновь обращается к проблематике, занимавшей ее еще в студенческом семинаре под руководством З. Г. Минц. В работе «Diachrony and synchrony in writing Russian literary history» В. Террас (V. Terras, Brown University, США) говорит о тех несоответствиях, которые возникают при переносе в сферу диахронии понятий, принятых для описания синхронного состояния литературы. Актуальная тема переписывания истории и конфликта интерпретаций разрабатывается здесь в компромиссном ключе. Принадлежа плеяде живых классиков традиционалистской истории литературы, автор не идет дальше привычных (а ныне уже почти оставленных) требований «панхронной» истории литературы, которая при этом была бы направлена на «определенного» читателя. Как предполагается осуществить этот парадоксальный компромисс, остается неясным. В целом раздел по семиотике языка и литературы производит впечатление растерянности составителей по поводу содержимого редакционного портфеля. Поскольку давно и всем известно, что семиотика — это все, что угодно, ничего не остается, как объявить принцип нонселекции главенствующим. Стало быть, сам факт попадания той или иной статьи в «Труды по знаковым системам» сообщает ей семиотическое измерение.
Более оживленным по составу выглядит 28-й выпуск (2000), стабилизирующий представление о сегодняшнем дне тартуской семиотики. Рубрикация стала менее дробной, но вместе с тем и более логичной, отражающей три основных круга авторских интересов: общая семиотика, семиотика культуры, биои экосемиотика. В самом деле, границы между семиотиками искусства, литературы, фольклора и других текстуально закрепленных культурных практик всякий раз задаются с огромной долей условности. На более абстрактном уровне они нейтрализуются введением понятия «семиотика культуры», условно объединяющим перечисленные направления. Открывающая одноименный раздел статья М. Данези на этот раз посвящена неожиданному сопоставлению идей Лотмана и Джамбаттиста Вико. Автор приходит к выводу, что Вико, доказывавший не врожденный, а приобретенный характер механизмов репрезентации, предвосхитил лотмановскую концепцию культуры как коллективного интеллекта, во многом основанного на «поэтической», т. е. преобразующей способности сознания. Этот же круг вопросов актуален для Д. Горлее (D. Gorl?e, Нидерланды), развивающей мысли Т. А. Себеока о тексте культуры как «машине выживания». Однако если классик американской семиотики имел в виду предельно общие характеристики обмена информацией между живыми существами20, то автор данной статьи делает акцент на сигнификативных практиках, используемых человеком. В статье приводятся фрагменты текстологической работы с наследием Пирса, в частности, реконструируется оригинальная концепция текста, доселе остававшаяся в тени его более известных и оформленных идей.
Статьи по семиотике литературы принадлежат перу тартуских ученых и в основном посвящены русской словесности, что связано опять-таки с интересами, устоявшимися в предшествующий период (таковы работы П. Торопа и И. Аврамец о Достоевском, Мих. Лотмана о русском стихе, М. Гришаковой о Набокове). Так, Мих. Лотман в предельно сжатой форме излагает итоги «генеративного описания общего и русского стихосложения за более чем четвертьвековой период» (SSS 28: 218). К корпусу тартуских работ примыкает статья Т. Хуттунена (T. Huttunen, Хельсинки)21, рассматривающая имажинистскую прозу А. Мариенгофа как пример монтажной наррации, использующей структурные сдвиги, типичные для эпохи немого кинематографа. С некоторой долей условности к числу интерпретаций литературы можно отнести и статью Л. Мялля (L. Mall) «On the concept of humanistic base texts», отчасти воскрешающую в памяти религиоведческие изыскания 1960-х годов, регулярно появлявшиеся на страницах «Трудов по знаковым системам».
Раздел «Общая семиотика» открывает интересная по материалу, но крайне сложная по изложению статья Дж. Дили (J. Deely, Блумингтон), младшего коллеги Т. Себеока по Университету штата Индиана. Она озаглавлена «Semiotics as a postmodern recovery of the cultural unconscious» и прослеживает формирование семиотической терминологии начиная с рассуждений Бл. Августина о природе знака, предельно детализированных в позднелатинских трактатах Дж. Пуансо (J. Poinsot) XVII в., вплоть до обширно комментируемой ныне семиотики Пирса. Обращает на себя внимание работа живого патриарха философской логики XX века — финско-американского ученого Я. Хинтикка (J. Hintikka), написанная специально для настоящего издания. Здесь рассматриваются два типа понимания языка. Одно из них восходит к Фреге и Витгенштейну и полагает, что язык не есть отражение природы. Другое, обосновываемое самим автором, сводится к тому, что само по себе понятие отражения не является естественным, а формируется объективными правилами игры, которые порождают значение в ходе коммуникации. «Языковые игры, сообщающие значение некоему языку, — это и есть все то, в чем мы нуждаемся, дабы придать высказыванию предикат истинности» (SSS 28: 70). Другими словами, речь идет о распространенной теории, согласно которой природа, о которой мы говорим, обусловлена языком. Почему бы тогда языку не отражать природу, которую он сам же и проговаривает?
Разделы «Экосемиотика» и «Биосемиотика» на этот раз более тематически дифференцированы. В первом из них известный берлинский теоретик Р. Познер (R. Posner) рассуждает о феномене «загрязнения» знаковой среды и относит шум в канале коммуникации к одному из видов нарушения экологического баланса. Адекватному восприятию работы мешает сочетание наукообразного изложения и тривиальной проблематики. Впрочем, об известной надуманности выдвигаемых «проблем» уже шла речь по другому поводу. Линию Познера продолжает его коллега из Берлинского Технического университета Д. Шмаукс (D. Schmauks), пытающаяся в экологическом срезе выстроить типологию «искусственных животных» от плюшевых медведей до виртуальных существ, рождающихся в компьютере и далее способных к саморазвитию. Рядом с этими работами выгодное впечатление производит блок по биосемиотике, открывающийся вводной работой К. Кулля о семиотике растений, рассматривающей различные уровни семиозиса от вегетативного до культурного. Выступления других ученых имеют знакомую стратегию введения в оборот семиотики ранее неизвестных (или малоизвестных) имен. Так, Ф. Чиматти (F. Cimatti, Италия) рассматривает теоретические идеи онколога Дж. Проди, а А. Туровский (Таллин) заостряет внимание на семиотике поведения животных в работах влиятельного зоолога Х. Хедигера.
Нисколько не умаляя значения и ценности статей, оставшихся за пределами настоящего обзора, я вынужден их пропустить в надежде, что основные тенденции в развитии новой тартуской семиотики все же получили свое отражение. В 2001 году «Труды по знаковым системам» вышли в двух томах, один из которых целиком состоит из «гостевых» статей по биосемиотике (исключение составляет, конечно, только К. Кулль), а другой включает одну-единственную статью на русском языке — впрочем, речь идет о весьма интересной работе Мих. Лотмана, который продолжает развивать тему феноменологии страха, начатую его отцом в последних сочинениях. Редколлегия планирует и в дальнейшем выпускать по два тома в год.
Попытаюсь вкратце обобщить изложенный материал. Доминирующие в новых тартуских «семиотиках» стратегии перечтения, пересказа, экстраполяции и генерализации реализуются вполне в духе современности, уставшей от агрессивной категории «новизны» и не видящей ничего дурного в изысканном «паразитировании» на архиве. Декларативное стремление к новизне на деле оборачивается осторожной эклектикой — «актуальным» выражением демократии и терпимости. Данное состояние вполне самодостаточно и внутренне непротиворечиво. На этом фоне модернистское стремление биосемиотиков к «новым» теоретическим горизонтам отдает архаикой, поскольку само это понятие является для остальных удобной риторической фигурой. Во многих статьях преобладает та коммуникативная функция, которую Р. Якобсон вслед за Б. Малиновским называл «фатической»: это служебные реплики, направленные на поддержание разговора. Играя важную роль скрепляющих звеньев, они не могут тем не менее заместить референтный уровень речи, обеспечивающий прирост информации. При этом вытеснение референтной составляющей часто наблюдается именно в теоретических публикациях, импортированных, казалось бы, с целью обновления застоявшегося семиотического фарватера (на всякий случай повторяю — речь идет о семиотике тартуского образца).
Здесь можно было бы ограничиться иронией, если бы не затасканность оной в качестве прикрытия невежества. Критика, тем более ироническая, необъективна по определению. Ситуацию, столь многословно описанную в настоящей статье, не стоит оценивать ни положительно, ни отрицательно: она характеризуется признаком существования. На мой взгляд, основная функция Тарту как научного центра — служить площадкой для публикаций — не претерпела кардинальных изменений. Если раньше «школа» объединяла оппозиционных (и потому передовых) ученых-гуманитариев из крупных городов советской метрополии, то теперь предпринимаются попытки объединить столь же передовых представителей европейского научного истеблишмента. Однако нигде, кроме самого Тарту, чьи внутренние ресурсы недостаточны для поддержки прежнего статуса, не возникает жизненной потребности в объединении с кем-либо. В то же время репутация «места, где жил и работал Лотман», спасает Тарту от забвения и, как следствие, привлекает символические и материальные инвестиции. Стремление в новое интеллектуальное пространство и принятие его внутренних конвенций означает для современной тартуской семиотики пересмотр мировоззрения, что неизбежно влечет за собой период эпигонства и эклектизма. Впрочем, это вторичность другого рода, нежели та, что уповает на консервацию прошлого.
1 Лотман Ю. М. От редколлегии // Учен. зап. Тарт. Гос. Ун-та. Вып. 936. Труды по знаковым системам. 25. Тарту, 1992. С. 4. Характерная приверженность строительным метафорам подтверждает устойчивость картезианского представления о последовательно выстроенных «городах мысли» — представления, отражающего позитивный пафос семиотики как науки в постренессансном понимании.
2 См.: Тороп П. Х. Тартуская школа как школа // В честь 70-летия проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. Расширенный вариант статьи см.: Лотмановский сборник 1. Отв. ред. Е. Пермяков. М., 1995.
3 Ср. острое и очень ценное мнение И. П. Смирнова, который так и остался вне тартуского «цеха», хотя и занимался семиотикой «всерьез»: «Безусловно, в русской семиотике были чистые и невинные структуралисты, потому что было много самого разного народа. Но тон задавали те, кого на Западе должны были бы назвать постструктуралистами. Однако сами себя они так не называли» (Пятигорский А. М., Смирнов И. П. О времени в себе. Шестидесятые годы — от Афин до Ахинеи // Пятигорский А. М. Избранные труды. М., 1996. С. 330).
4 Сложилась ситуация, отсылающая к неопределенности предмета истории литературы начала XX века, которую на заре формализма критиковал Р. О. Якобсон: «Между тем до сих пор историки литературы преимущественно уподоблялись полиции, которая, имея целью арестовать определенное лицо, захватила бы на всякий случай всех и все, что находилось в квартире, а также случайно проходивших по улице мимо. Так и историкам литературы все шло на потребу: быт, психология, политика, философия» (Якобсон Р. О. Новейшая русская поэзия // Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 275). Если доформалистская история литературы воспринимается как еще не получившая специализированного предмета, то постлингвистическая семиотика рискует предстать как уже лишившаяся его в ходе доведения до абсурда своих универсалистских претензий.
5 Абсолютизация лингвистики свойственна тартуско-московской семиотике периода структуралистской экспансии: «После того, как исследователь убеждается, что его объект хорошо описывается совокупностью примеров и представлений современной лингвистики, он объявляет его знаковой системой» (Ревзин И. И. Субъективная позиция исследователя в семиотике // Уч. зап. Тарт. Гос. ун-та. Вып. 284. Труды по знаковым системам. 5. Тарту, 1971. С. 335). Вместе с тем именно в этой статье обращение к методологической рефлексии ведет к самозарождению в недрах семиотического дискурса философских проекций, которые отчасти реализовались в поздних работах Лотмана, прочертивших вектор от семиотики текста через семиотику культуры как текста к семиотике субъекта как монады, наделенной интеллектуальной активностью (см.: Лотман Ю. М. Культура как субъект и сама-себе-объект // Wiener Slawistischer Almanach. 1989. Bd. 23).
6 Лотман М. Ю. Структура и типология русского стиха. Тарту, 2000; Григорьева Е. Эмблема: структура и прагматика. Тарту, 2000; Mikita V. A Comparison of Creativity Treatments in Semiotics and Psychology. Tartu, 2000; Аврамец И. Поэтика новеллы Достоевского. Тарту, 2001.
7 Иванов Вяч. Вс., Лотман Ю. М., Пятигорский А. М., Топоров В. Н., Успенский Б. А. Тезисы к семиотическому изучению культур: (В применении к славянским текстам) // Semiotyka i struktura tekstu. Pod. red. M. R. Maienowej. Wroclaw, 1973.
8 Впервые: Ivanov V., Lotman Yu., Pyatigorskij A., Toporov V., Uspenskij B. Theses on the Semiotic Study of Culture: (As applied to the Slavic texts) // Structure of Texts and Semiotics of Culture. Ed. by
J. Van der Eng, etc. The Hague — Paris, 1973.
9 Здесь можно пренебречь такими единичными и крайне специфическими попытками построения семиотики нации (И. И. Ревзин) или семиотики социального поведения (А. М. Пятигорский, Б. А. Успенский). И в том, и в другом случае принцип игрового истолкования актуального для самих ученых и их окружения политического климата играл решающую роль. Так, построения Ревзина очень напоминают оригинальную интерпретацию еврейского вопроса, а выступление Пятигорского и Успенского — распределение и описание социальных ролей в поздние 1960-е (см.: Пятигорский А. М., Успенский Б. А. Персонологическая классификация как семиотическая система // Учен. зап. Тарт. Гос. ун-та. Вып. 198. Труды по знаковым системам. 3. Тарту, 1967; Ревзин И. И. Об индуктивных определениях в исторических науках // Там же. Вып. 411. Там же. 8. Тарту, 1977). Ко всему прочему, исследователи не выходили за пределы круга, очерченного лингвистикой и ее объектами, тогда как современная социосемиотика, следующая Ч. С. Пирсу, активно интересуется проблемой референта (См., напр: Merrell F. Sign. Textuality. World. Bloomington, 1992).
10 Значимое исключение — Ю. К. Лекомцев (см. его работу: К основаниям общей семиотики // Сборник статей по вторичным моделирующим системам. Отв. ред. Ю. М. Лотман. Тарту, 1973).
11 Torop P. New Tartu Semiotics // European Journal for Semiotic Studies. 2000. Vol. 12-1: New Tartu Semiotics. Ed. by J. Bernard, I. Cernov, S. Salupere, P. Torop. P. 9.
12 International Association for Semiotic Studies (IASS) приняла Тарту в свои ряды в 1996 году. Тогда же и зародилась идея коллективного выступления — в данном случае, инициального и потому несколько более содержательного, чем однотипные «национальные» выпуски, имеющие в основном обзорный и отчетный характер («Semiotics in Romania», «Semiotics in Spain», «Semiotics in Brazil», «Semiotics in Greece», и т. д., и т. п.)
13 Труды по русской литературе и семиотике кафедры русской литературы Тартуского университета, 1958-1990. Указ. содержания. Тарту, 1991. См. дополненное переиздание в: Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994.
14 Torop P. Semiotics in Tartu // Sign Systems Studies. 26. Tartu, 1998. P. 12. (Далее ссылки на это издание будут даваться в тексте по следующей схеме — SSS, не отделенный запятой № тома: страница). Легкая ирония заключается в том, что эти прекрасные намерения сформулированы в предисловии редактора только на английском и эстонском языках, тогда как несколькими строками выше декларируется, что «русский язык остается одним из рабочих языков помимо английского».
15 Левин Ю. И. «За здоровье Ее Величества!..» // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 312.
16 Первое — это самодостаточное качество вещи, непосредственно данное; второе — взаимодействие вещей, их чистое отношение; третье — значение этого отношения, возникающее в результате его обработки человеческим сознанием (см.: Collected Papers of Charles Sanders Peirce. Vol. 1. Harward University Press, 1931. P. 23-26).
17 Лотман Ю. М. Феномен культуры // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 463. Труды по знаковым системам. 10. Тарту, 1978. С. 6.
18 Аналогичные опыты имели место в России в 1920-е годы. См.: Серио П. Лингвистика и биология. У истоков структурализма: биологическая дискуссия в России // Язык и наука конца XX века. Под. ред. Ю. С. Степанова. М., 1995.
19 Историческому обоснованию этого положения посвящена отдельная работа: Kull K. On semiotics, Umwelt and Semiosphere // Semiotica. Vol. 120 (3/4). 1998.
20 См., например: Sebeok Th. A. Perspectives in Zoosemiotics. The Hague, 1972.
21 Здесь необходимо подчеркнуть, что многолетняя устойчивая связь между финскими и тартускими филологами выражается на практике в серии «Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia», выпуски которой выходят то в одном, то в другом университете, представляя собой, как правило, материалы совместных семинаров. Последний на сегодняшний день VII выпуск вышел в Хельсинки в 2000 году.