Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 1, 2002
М.: Дом интеллектуальной книги & Модест Колеров, 2001. 200 c. Тираж 1000 экз.
(Серия «Новый язык»)
Сборник интервью, выпущенный Модестом Колеровым, первоначально задумывался составителем как некое исследование культурной актуальности, которая наконец-то достигла стабильности — «вожди определились, а механизмы общественной жизни прошли нулевой цикл». Колеров хотел дедуктивно исследовать российскую современность, а его собеседники должны были нарисовать частные картины видения современности, показать точки понятийного перелома и определить то, что принято называть «языком общественного самоописания, самовыражения и риторики». В этом смысле два заголовка книги «Новый режим» и «Новый язык» выглядят абсолютно оправданно.
В принципе Колеров сам выносит на заднюю обложку книги базовые, с его точки зрения, понятия современности, всего там двадцать четыре термина, ложащихся во временную рамку 1991-2001 годов. О некоторых из этих понятий собеседники автора действительно говорят много и подробно (скажем, о Либеральных ценностях, Бюрократии, Русском искусстве и Русской литературе, Новых левых, Национализме, НТВ и Косово), некоторые вещи только проскальзывают в диалогах и вообще играют роль чуть ли не мгновенной иллюстрации или просто иронического сопровождения. Собеседники Колерова — это тринадцать комментаторов, тринадцать «производителей смыслов», работающих в той или иной гуманитарной сфере. Очевидно, что в результате различия профессиональных интересов «соавторы» серьезно анализируют только отдельные секторы российской современности, хотя часто из уст респондента, занимающегося, скажем, выставочным кураторством или политическим пиаром, звучит суждение, оригинально описывающие совершенно иные углы гуманитарного пространства.
Конечно, центральный персонаж сборника сам Колеров. Курсивом стоит отметить, что автор идеи сам человек, в общем-то, разнообразнейших интересов — в середине девяностых он работал в прославленном отделе «Искусство» газеты «Сегодня», потом принимал живое участие в работе нескольких сетевых проектов (в том числе авторитетнейшего интернет-канала Полит.Ру), во времена олигархических войн являлся экспертом группы Владимира Потанина, был советником губернатора Санкт-Петербурга. Быть может, именно столь богатый спектр занятий и позволяет Колерову находить общий язык практически со всеми собеседниками, более того, иногда автору удается умело подстраиваться под образ мыслей спрашиваемого, так что, провоцируя разговор в рамках персонального идеологического мифа собеседника, как бы направляя его по понятной дорожке, Колеров вдруг меняет контекст беседы и оставляет собеседника наедине с собственной развенчанной дискурсивной сказочкой.
Почти все собеседники Колерова — это люди, появившиеся на свет с середины 1950-х по конец 1960-х годов, часто друзья автора (со многими он на ты). Однако рассуждать в этом случае поколенческими терминами «семидесятники» — «восьмидесятники» вряд ли можно. Самый старший из собеседников — писатель Андрей Левкин родился в 1954 году, но сам себя называет «поздним восьмидесятником» (скорее эстетически — по питерскому периоду своей жизни, временам стиля «Ассы»). Модест Колеров младше Левкина на десять лет, но его самоопределение — в сфере «семидесятников», и действительно может показаться, что многие его страхи, обиды и чаяния его как раз от них, от этого нарочито несчастливого сердитого поколения.
Почти все собеседники могут быть расставлены по идеологическим полочкам. Вот этот — с мыслями об опоре на среднего собственника и декларацией национального интереса, конечно, правый либерал с консервативным креном. Другой, рассуждающий о замене понятия «чеченский бунт» на безликое «война в Чечне» — русский националист. Третий, поминающий декабристов, — традиционный левый либерал. Четвертый, говорящий о том, что критика власти необходима и продуктивна, в то время как левый активизм у заводской проходной устарел и бессмысленен — европейский «культурный левый». Многие «соавторы» Колерова говорят, что и с публичным идеологическим спектром все, в общем-то, ясно. Фланговые границы, в лице историка литературы и общественной мысли Андрея Зорина, за которым «двухвековая традиция образованного народои свободолюбия», и публициста Максима Соколова, у которого в плюсе какие-то совсем другие «великие мертвецы», прочерчены. Вряд ли все так просто, и о традиционном политическом фронте в России говорить можно, как часто кажется, лишь когда речь заходит о какой-то конкретной проблеме в повестке дня. Общих идеологий нет, как нет и партий, есть лишь какие-то экзистенциальные состояния, замешанные на чем угодно. Они-то и проявляются часто, но лишь в качестве риторических реакций на текущие политические изменения.
Колеров хочет исследовать сразу два исторических отрезка — период, начавшийся с крахом СССР, и то, что последовало за ним — 1999 год — нынешние дни — эпоху Ельцина и эпоху Путина.
Ельцинская эпоха получает самые разные определения. Так, Максим Соколов говорит, что то было время, базировавшееся на прогрессистском миросозерцании, но весной 1999 года накапливавшиеся подспудно тенденции вышли вдруг наверх — толчком послужил Косовский кризис, и русские, у которых в отличие от Мадлен Облбрайт всегда плохо выходит с двойной моралью, явили миру новый лик, материализовавшийся, говоря упрощенно, в Путине. Борис Кузьминский, коллега Колерова по работе в «Сегодня», по призванию литературный критик, и определения он дает, отталкиваясь от другого субъекта — абстрактного артиста. «Посыл девяностых: я гений и светоч, и без меня цивилизация неполная. Посыл нулевых: «Что ж я за монстр такой моральный, отщепенец, мама, роди меня обратно. Беззаветная трансляция себя вовне перестает оцениваться обществом позитивно, будет вызывать брезгливость, отвращение, ну непонимания во всяком случае». Но это уже дух времени, его качественные характеристики. Вернемся к точкам перелома, хронологическим границам между двумя постсоветскими эпохами.
Для создателя издательства «Ad Marginem» Александра Иванова конец «абзаца-90» — это закрытие НТВ, конец тотальной политической и идеологически наполненной телевизионной репрезентации, которая началась в конце 1980-х годов. Отвлекаясь, вспомним, что телевидение, как сказал в одном из своих интервью Глеб Павловский (которого в сборнике Колерова, впрочем, нет) очутилось в руках интеллигенции и превратилось в орудие прямой идеологической пропаганды, когда вместо Толстого вам выдают экстракт из Толстого, и все происходит согласно излюбленной русскими интеллигентами схеме «рассказы вместо разговора». Теперь антикоммунизм кончился. Этика резистанса с голубого экрана (НТВ здесь действительно лучший пример), подпитывавшая интеллигенцию, сдулась. «Кончилась эта эстетика, эта этика и эта политика, которая стояла за НТВ, а не то, чтобы Путин закрыл».
Наверное, это во многом верно — девяностые, которые тот же Павловский определяет как «революцию», прошли под знаменем первенствующего антикоммунизма. Бывший главный редактор Полит.Ру Кирилл Рогов, разговаривая с Колеровым, прямо говорит, что для него девяностые стали временем борьбы с красной реакцией, и именно это было самым важным. Теперь времена изменились, Зюгановым точно никого не напугаешь, а на смену президенту на танке пришел президент с неприметными чертами исполнительного менеджера. Образ и лозунги «прогрессистской войны» (особенно в случае левых либералов, воюющих не только с красными, но и со спецслужбами) постепенно все больше и больше выхолащивались.
Историк Дмитрий Шушарин, беседуя с Колеровым, говорит, что большая беда России в том, что здешнее мышление традиционно кратоцентрично. Отсчет идет не от ценностей, не от принципов, а от власти. Правый не тот, кто за сильного человека, а тот, кто за актуальную сильную власть, левый — не тот, кто за помощь слабому, а тот, кто против власти. Мысль Шушарина можно в принципе продолжить — между Россией и Западом есть и другое отличие — разное понимание самого слова «свобода». Нам свобода нужна, чтобы состояться, им — чтобы выжить. Наше нынешнее посткоммунистическое понимание «свободы» куда правее, чем их, и поэтому наш либерализм требует единой налоговой ставки, а их при ближайшем рассмотрении отдает дымом 1968 года.
Екатерина Деготь заявляет, что ее шокировало, когда в девяностые годы она поняла, что интеллигенция, выигравшая, конечно, от большей открытости государства, рьяно начала поддерживать власть. Люди, получив гранты и неплохую службу в газетах, стали подводить идейные стропила под собственную привычку к размеренной жизни и вкусной еде. Между тем такое отношение малопродуктивно, что-то новое появляется, как правило, в результате критического анализа и идет с культурного «лева». Девяностые дали блестящие образцы правой публицистики, но ничего осмысленно левого в европейском смысле этого слова так и не прозвучало (периодическая истерика «Новой Газеты» и серьезный, хоть, увы, и неуслышанный анализ Бориса Кагарлицкого не в счет).
С левыми действительно выходит довольно сложно. У правых — все ясно, и говорить в принципе не о чем. Максим Соколов и Александр Архангельский действительно могут быть довольны — их правый проект стал реальностью, и Архангельскому остается лишь пожелать, чтобы власть осознала себя одновременно не только сухой и техничной (что уже случилось), но и почувствовала за собой великую страну. Левых же либо просто нет, либо они пребывают в состоянии озлобленного аутизма. Это и странно и понятно одновременно. Конечно, в адекватных массах на протяжении всех девяностых годов на любую социальную риторику была сильнейшая аллергия, а образ мыслей одного левого кружка идеалистов никогда не станет актуальным, если настроение масс обратно — это левая азбука. В этих условиях «левый дискурс» может пройти на «ура» лишь в оторванной богемной среде и сработать как раз на противопоставлении массовому ощущению (так в принципе, наверное, и произошло с московскими арт-радикалами типа Александра Бренера, Авдея Тер-Оганьяна, активистов круга Анатолия Осмоловского и Олега Киреева).
Но с другой стороны, Россия интересна интеллектуальному (и практически полностью левому) Западу не перепевками Черчилля или даже Поппера, а именно тем, что в этой стране в течение долгих десятилетий в жизнь превращался извращенный, исковерканный Сталиным и последующими вождями, но все же левый проект. Можно предположить, что в ближайшие годы русские интеллектуальные левые будут особенно интересны Западу, и миф «полковника Путина» сыграет здесь только в плюс.
У тех, кто родился в год ввода советских войск в Афганистан, а в университет поступил, когда Ельцина переизбрали на второй срок, левизна в риторике не вызывает тягостных воспоминаний. Наоборот, их страхи больше связаны с правой и праволиберальной личиной — они, в конце концов, выросли во время государственного правого либерализма со всеми его реальными прелестями вроде нищеты и чеченской войны. Куда пойдут молодые? Те, кто поглупее, скорее всего, найдут себе место в рядах СА господина Якименко — в движении «Идущие вместе» (именно обиды отрочества и жажда реванша в споре с модным мажором стоят за здешними воплями и акциями). Те, кто поумнее, неизбежно повернутся в левую сторону.
В книжке Колерова между тем любой разговор о левизне упирается в советскую стенку. Сам Колеров вспоминает, что его поколение выросло с подлинной ненавистью к розовому шестидесятнику, захватившему элитные места и говорившему как раз на левом все-таки языке. Быть может, отсюда и весь антисоциалистический радикализм более поздних советских поколений, шестидесятники ведь действительно засели на лучших позициях и пребывали там вплоть до самого недавнего времени.
Говоря об этом, Колеров констатирует, что эти «советские левые» сумели все-таки создать собственную элиту, а истебилированных правых нет. «Да, у наших левых в прошлом — всего-навсего советские шестидесятники, КСП полоумный, а за нынешними правыми реальность бизнеса, реальность миллионов людей, которые живут другой жизнью… Интеллектуальными представителями власти этаблируют себя бюрократы, более-менее просвещенные… и несколько человек ближайших советников — этаких «цинических интеллигентов во власти». Они, в общем-то, левые, современные цинические интеллигенты у власти, они по генной сумме левые. Не получается у нас с правой альтернативой. Бюрократы с бывшими левыми интеллигентами захватывают ее». Действительно, странная ситуация: правая реальность и ноль правых элит вне менеджерского аппарата и интеллектуальной обслуги власти; смерть практической левизны и мощный все-таки вопреки словам Колерова культурный левый миф.
Мы уже отметили, что для молодежи левизна, которая в России с ее традицией любви к маленькому человеку конечно рано или поздно возродится, слабо связана с советскими реалиями. Октябрь и Ленин, если и появятся в пантеоне будущих русских левых, то только в связке с теорией «преданной бюрократами революции», вкупе с эстетически притягательным образом поражения. Новые левые вырастут скорее на западных книжках и западной левизне, на 1968 годе, на новейших трактовках марксизма, на европейском либертарианстве. Для собеседников Колерова же левизна — атрибут прошлого как пораженного факта.
Примечательно, что если правые «соавторы» книги действительно способны объяснить происходящее в России при помощи какого-то концепта, то «левые» лишь призывают к осмыслению истории. Философ Елена Петровская говорит, что в России пришло время для марксизма (как исторического метода), что пришло время прочитать Маркса по-другому, ведь есть Джеймисон с идеей политического бессознательного, есть французское прочтение, есть немцы, франкфуртцы, есть Вальтер Беньямин. Петровская лишь призывает анализировать русскую современность при помощи этих методов, но ни она, ни кто-либо другой из собеседников Колерова не пытается делать этого. Наша интеллектуальная среда живет беготней по тусовкам, чистой дискуссией да спорами о том, кто лучше переводит Ролана Барта — иронизировал по этому поводу как-то редактор «Художественного журнала» Виктор Мизиано.
В книге Колерова объяснить «путинский поворот» с точки зрения упрощенной, но все-таки околомарксистской схемы пытается лишь один человек — и это, как ни забавно, русский националист Константин Крылов. Крылов говорит, что еще в начале девяностых А. С. Панарин пророчил, что пройдет пять лет, и мы услышим от Гайдара и Чубайса патриотические выступления о том, что надо спасать державу и тому подобное. Нечто похожее произошло в действительности, и Крылов говорит, что «идеология последнего самолета» (максимально обогатиться и успеть в Шереметьево-2) исчерпала себя, Запад арестовал Бородина, властным элитам стало ясно, что там их никто не ждет и придется как-то устраиваться здесь. Для контроля над массами нужно было создавать новые механизмы. В результате лозунги и модель поведения радикально изменились — эта страна превратилась в нашу страну. Этого спорного, но интересного объяснения, конечно же, вряд ли достаточно. Будем надеяться, что «производители смыслов» смогут вскоре предложить и другие дешифровки актуальности. Без этого «новый язык» так и не будет понят.