Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 1, 2002
М.: Ad Marginem, 2001. 316 с. Тираж 5000 экз.
Михаил Елизаров. Ногти
МИХАИЛ ЕЛИЗАРОВ.
Ногти.
М.: Ad Marginem, 2001. 316 с. Тираж 5000 экз.
«Ногти» — сборник текстов молодого писателя из Харькова Михаила Елизарова, в который вошли 24 рассказа и повесть «Ногти». В центре внимания повести — ногти, атрибут шамана. Книга в целом посвящена магии. Герои сборника постоянно оказываются в ситуациях, где жизнь требует от них не просто действовать, а отправлять ритуал. Так, в рассказе «Старик Кондратьев» герой, медитируя над тремя обычными мешками с картошкой, украденными у соседей, видит то трех граций Рубенса, то трех своих мертвых жен, то сакральные тела. В конце концов он приходит к выводу, что должен совокупиться со всеми мешками и приводит замысел в исполнение, после чего кончает жизнь самоубийством.
Многие критики сравнивают стиль Елизарова со стилем Владимира Сорокина. В самом деле, оба писателя имеют дело не столько с литературой, сколько с ритуалом. В случае Сорокина «ритуальность» текстов уходит корнями в соцреалистический литературный канон, сходство которого с ритуалом обнаружила Катерина Кларк в книге «The Soviet Novel. History and Ritual» (1985). Георг Витте в монографии 1989 года «Appell — Spiel — Ritual» о текстуальных практиках русского постмодернизма 60-80-х годов посвятил целую главу ритуалу у Владимира Сорокина. Для Витте ритуализированный текст характеризует прежде всего традиция обсценного. Непристойное играет ключевую роль в текстах Елизарова: в рассказе «Голубь Семен Григоренко» рассказчик убивает голубя, потому что тот витиевато ругается матом и лопочет перед смертью «Хуета хует».
Ритуализированный текст имеет дело с парадоксальной ситуацией, когда обессмысленный обычай, секуляризируясь, все еще существует в культуре, но теряет свои прежние магические свойства. Витте прослеживает, как тексты Сорокина делают утративший значение ритуал «физиологичным»: герои «облегчаются» в идеологизированном, перенасыщенном культурными знаками пространстве. Ту же самую модель смыслообразования легко обнаружить у Елизарова. Начатый в квазипелевинской манере рассказ «Терек», с белогвардейцами покуривающими коноплю, превращается в философский спор, развернувшийся между поручиком Глубининым и князем Ставровским, мастурбирующим на Терек в Дарьяльском ущелье. Ставровский рассказывает о монахах, построивших монастырь в Дарьяльском ущелье: «Терек — реален, и признание несуществования пропасти равносильно самоубийству, что осуждается христианством. Монахи разрешали противоречие тем, что спускали семя в Терек, как частицу самих себя, чем приближались к Богу. Этот обряд назывался «превращение мутного в чистое»» (с. 226).
В произведениях Сорокина существует тесная взаимосвязь между текстуальностью и ритуалом, вплоть до того, что сам писатель оказывается вовлечен в обрядовое действо (в «Очереди» в обряде советской очереди участвует сам писатель, открыто заявляющий о своей позиции наблюдателя). В текстах Елизарова сложный обряд Сорокина редуцируется, и отправление литературного ритуала описывается как насылание болезни на читателя.
Один из известнейших текстов, посвященных ритуалу выхода писателя к своей читательской аудитории, называется «Завет Дракулы» («Draculas Vermachtnis»). Автор «Завета…» Фридрих Киттлер описывает писателя как вампира, вселяющегося в читателя через, так сказать, буквы на бумаге. Третье звено, присутствующее, как правило, во время этого производственного процесса, — секретарша, с профессиональной скоростью щелкающая на пишущей машинке и не имеющая собственной идентичности, так как за нее постоянно говорит кто-то Другой. Последствия этого ритуала, вошедшего во все учебники по медиальной теории, изображены в рассказе Елизарова «Сифилис», где секретарша, прочитав «Тихий Дон» Шолохова, проникается таким сочувствием к сифилису одной из героинь, что заболевает сама. События маленького триллера запутываются: выясняется, что вместо врача, к которому обратилась злополучная читательница, с ней общался сам «Борзов» — наименование сифилиса в среде специалистов начала века. Именно он и установил «текстуальный» характер болезни. Инфекция, подхваченная «литературным» путем, оказывается неизлечима, и тело секретарши начинает использовать Другой — демонический доктор Борзов, он же «люэс». Так Елизаров разделывается с понятием инкарнации — слово в «Сифилисе» действительно обретает плоть, но воплощенное слово — это не «бог», а… болезнь, ведущая к смерти.
Самая крупная и самая удачная вещь сборника, повесть под названием «Ногти», посвящена описанию шаманского ритуала в интернате для слабоумных. «Ногти» отсылают читателя к двум известным текстам раннего русского постмодернизма: к «Пхенцу» Абрама Терца, где был выведен горбатый инопланетянин, и к «Школе для дураков» Саши Соколова, где в учреждении закрытого типа взрослел мальчик-шизонарцисс, ощущающий в себе второе «Я». Елизаров делает из Соколова Стивена Кинга: раздвоение шизонарцисса материализуется в шизофренической паре, которая, выйдя из «школы для дураков» в открытый мир, испытывает фантастические приключения.
Итак, два младенца, от которых отказались родители при их рождении, попадают в интернат для слабоумных, где получают имена и фамилии (Сергей Бахатов и Александр Глостер) и взрослеют в окружении олигофренов. Мальчик Бахатов с детства проявляет способности шамана — сам для себя он исполняет ритуалы, главным действием в которых является обгрызание ногтей: «Десять прозрачных полумесяцев Бахатов сплевывал на газету и, в зависимости от того, как легли ногти, делал выводы о будущем. Под влиянием ногтей информация, напечатанная в газете, трансформировалась в предсказание, Бахатов получал программу поведения на следующий месяц для себя и меня» (с. 69).
Глостер — горбун — в раннем детстве посвящает себя обряду отвинчивания шаров от старых железных кроватей, но впоследствии проявляет способности к музыке, черпая вдохновение, как ему кажется, из собственного горба. В один прекрасный день Глостер влюбляется в девочку Настеньку — неподвижную спящую красавицу, ходящую под себя и никак не реагирующую на внешний мир. На его глазах Настеньку насилуют санитары Вовчик и Амир, и после их ухода он приобщается третьим к телу девочки. Настенька беременеет и умирает от неудачного, поспешного аборта, предпринятого администрацией интерната. Глостер убивает Вовчика и Амира, Бахатов ликвидирует тела, используя ритуал, где таинственным образом фигурируют, как он сообщает, колодец и собака.
Вырвавшись из интерната в открытый мир, Глостер оказывается в престижной музыкальной школе, где обнаружили его талант пианиста. Он начинает разъезжать по России и Европе, становясь лауреатом то здесь, то там. Магическую власть над инструментом, как выясняется, дают ему ритуалы, которые отправляет Бахатов. Однажды талант исчезает прямо во время выступления на концерте в Италии — в то же самое время в России за убийство арестован Бахатов: его побеспокоили во время отправления ритуала, он не сумел прекратить действие священных сил, и мистическая «собака» в буквальном смысле слова отгрызла голову напарнику по работе. Когда слегшего от потрясения в больницу Бахатова обнаруживают мертвым со следами собачьих зубов на шее, Глостер понимает, что его задачей является провести ритуал с ногтями самому, чтобы собака отпустила Бахатова хотя бы после смерти:
«Я убедил себя, что собираюсь сделать акт не более страшный, чем облизывание сосулек, обхватил ртом первую фалангу с ногтем на указательном пальце Бахатова, пристроил зубы и начал по миллиметру откусывать выступающую роговую кромку… С кривыми сабельными обломками во рту, я мысленно простился с Бахатовым, пожелал ему счастливой смерти и выплюнул огрызки. Далее, повинуясь какому-то наитию, я осмотрел шею Бахатова. Как я и рассчитывал, собака отпустила его» (с. 132).
Интересно, что у Михаила Елизарова, написавшего о неразлучной шизофренической паре, нашелся двойник — рожденный кельнским издательством «Kiepenheuer & Witsch» (там был опубликован роман «Фазерланд» Кристиана Крахта, переведенный и изданный в «Ad Marginem») Бенджамен Леберт, выпустивший в 1999 году роман «Crazy» о жизни подростка в интернате для детей из богатых семей. Само название «Ногти» созвучно «Crazy». Обряд — вот что отличает лучшие вещи Елизарова от западной поп-литературы, будь то исповедальная проза несовершеннолетних или фантастические триллеры. Однако обряд у Елизарова не идентичен обряду у Сорокина и у московских концептуалистов. Елизаров делает ритуальный текст доступным и понятным массе, освобождает от сопутствующих сложных смыслов его магическую подоплеку. Писатель, понимающий литературу как болезнь («Сифилис»), не боится активизировать в своих текстах силы, которые могут нанести вред в том числе и самому оператору (ср. Бахатов, пострадавший от собаки). Значит ли, что русская литература обогатилась черным магом? Ристаху около жертвенника, его же сотвориша.