Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 3, 2001
Сост., авт. предисл. и коммент. М. В. Ходяков. СПб.: СПбУ, 2000. 400 с. Тираж 1000 экз.
Питерские рабочие и «диктатура пролетариата». Октябрь 1917-1929. Экономические конфликты и политический протест. Сб. документов.
Отв. ред. В. Ю. Черняев. СПб.: БЛИЦ, 2000. 466 с. Тираж 1000 экз.
С. В. Яров. Горожанин как политик. Революция, военный коммунизм и НЭП глазами петроградцев.
СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. 320 с. Тираж 600 экз.
В первой половине XX века Петербург-Ленинград пережил ряд политических, социально-экономических и духовных катаклизмов, оказавших огромное воздействие на частную, повседневную жизнь его жителей, их сознание и поведение. В частности, в среде специалистов, занимающихся различными аспектами истории Петербурга — Петрограда — Ленинграда в XX веке, растет постепенное понимание того, что надо переходить к исследованию целостной судьбы города в эти годы в политико-экономическом и социокультурном плане. Но для того, чтобы такая грандиозная работа стала возможной, необходимо накопление конкретного материала о жизни горожан на различных этапах этого периода. В связи с этим симптоматично почти одновременное появление нескольких книг, рассказывающих о бытии наших земляков, их реакции на те или иные действия властей после 1917 года и до конца 1920-х годов.
Нам представляется важным поговорить об этих изданиях в единстве, отметив общие черты и различия в авторских подходах к избранной теме. Все они в основной своей части представляют подборки документов, как правило, до этого почти не публиковавшихся. Для понимания объема работы, проделанной составителями, укажем, что опубликованные документы извлечены из 72 различных фондов четырех петербургских архивов: Центрального государственного исторического архива С.-Петербурга, Центрального государственного архива С.-Петербурга, Центрального государственного архива историко-политических документов С.-Петербурга, Российский государственный архив военно-морского флота. При этом наиболее широк охват фондов в сборнике под редакцией В. Ю. Черняева — 34 фонда из всех перечисленных архивов.
Столь же разнообразны виды опубликованных источников. Среди них протоколы заседаний, совещаний и собраний руководящих работников и рядовых рабочих; доклады, отчеты и рапорты о положении в городе в целом и на отдельных предприятиях; политические сводки о настроениях, меморандумы военной цензуры, обращения и листовки антибольшевистских политических партий и фракционных групп в самой РКП(б); выдержки из дневников и воспоминаний. В этом отношении выделяется сборник, подготовленный М. В. Ходяковым, содержащий много нарративных источников. В целом же читатель действительно может услышать несовпадающий хор голосов, каждый из которых говорит о своем видении и своем отношении к происходящему, о своих проблемах и нуждах. Эти голоса анализируют и комментируют М. В. Ходяков, В. Ю. Черняев и С. В. Яров.
Все они принадлежат к историкам среднего поколения, воспринявшим лучшие традиции т. н. «петербургской исторической школы»: скрупулезное исследование источников, интерес не только к «истории событий», но и к «истории людей»; умение отображать прошлое объемно, с минимальным набором политических и идеологических ярлыков. Наиболее полно авторский голос прозвучал в книге С. В. Ярова. Она, по сути, представляет монографию, состоящую из двух глав о политической психологии петроградцев с октября 1917 года по май 1921 года (шесть печатных листов), и приложения, включающего документы за 1921 год (примерно 12 печатных листов). Но свою личную точку зрения на события того времени высказали, хотя и в более сжатом объеме, М. В.Ходяков и В. Ю. Черняев.
Наиболее ограниченный временной период (ноябрь 1920 — декабрь 1921) охватывает сборник, подготовленный Ходяковым, но он же дает самую широкую панораму городской жизни. Два других сборника основное внимание уделяют питерским рабочим. И если книга, подготовленная коллективом авторов во главе с Черняевым, подчеркивает это самим названием, то надо признать, что содержание монографии Ярова несколько уже ее заголовка. Читатель был бы вправе ожидать, что Яров расскажет о политической психологии самых различных социальных групп жителей города до конца 20-х годов (нэп, по мнению подавляющего большинства специалистов, закончился в основном в 1929 году). На деле в первой главе «Человек на перепутье эпох» идет речь о политической психологии петроградцев в 1917-1920 годов. Вторая глава «Рабочие Петрограда в 1921 г.» открыто объявляет о реальном объекте исследования, ограничивая его к тому же, по сути, зимой-весной 1921 г.».
В этом плане выгодно отличается труд Ходякова. Здесь представлены документы, рассказывающие о различных сторонах жизни города за короткий период: положение рабочих и рост социальной напряженности, трудовое дезертирство, события в Кронштадте, быт воинских частей Петрограда, усиление идеологического контроля, городское хозяйство и криминальный мир города, сводки перлюстрации с февраля по июнь 1921 года. Особенно интересны, на наш взгляд, материалы о городском хозяйстве, преступности, аналогов которых нет у других авторов.
Они подтверждают, что хотя в государственном плане переход к нэпу произошел в марте 1921 года, на уровне самосознания населения это случилось значительно позже. Лишь в сентябре 1921 года было принято решение о введении частичной оплаты за пользование трамваем, сохранялось нормирование «числа обязательных операций для каждого парикмахера — 20 операций в день». О разрухе коммунального хозяйства лучше всего расскажет один документ. Руководство Нарвско-Петергофского райсовета 5 ноября 1921 года с грифом «Срочно» сообщало президиуму Петроградского губисполкома: «Ввиду прекращения выдачи гробов положение с захоронением трупов задерживается. В больницах района является накопление трупов, кроме того, транспорт Центро-Похоронным отделом ввиду неподковки лошадей и, с другой стороны, заморения их, тоже не предоставляется» («Горячешный и триумфальный город». С. 325, 330, 333). Для любителей документальных детективов будет весьма интересна докладная записка Л. Е. Хесроева, одного из руководителей уголовного розыска Петрограда (там же. С. 276-283).
Но, как уже говорилось выше, основное внимание все сборники уделяют жизни питерских рабочих, ставших, если верить официальным утверждениям, передовой и лучшей частью правящего класса. При этом авторы, пожалуй, сходятся в том, что «на деле вожди большевиков… под завесой коммунистической фразеологии установили диктатуру своей партийной бюрократии» и именно этот «новый привилегированный класс стал хозяином всех производительных сил, материальных и социальных благ» («Питерские рабочие и «диктатура пролетариата»…». С. 21). Подобные суждения содержатся в документах всех трех книг на протяжении всех описываемых лет.
К сожалению, в ряде случаев отбор документов страдает односторонностью. Например, в перлюстрационных сводках содержатся только копии писем, негативных по отношению к советской власти («Горячешный и триумфальный город». С. 161-227). Как человек, много работавший с этим видом источников, относящихся в том числе к этому периоду, могу сказать, что действительно большинство выписок отражало недовольство авторов окружающей жизнью и политикой властей. Но одновременно цензоры копировали и письма, преисполненные ненависти к «буржуям», к «мировому империализму» и веры в грядущую победу социализма.
Если принять на веру утверждение автора одного из частных писем, датированного 14 июня 1921 года, что «все рабочие идут против власти» (там же. С. 219), тогда встает вопрос: почему при существовавшем массовом недовольстве большевики сумели удержать власть в самые критические, неимоверно тяжелые моменты первых послереволюционных лет ? Почему потерпел поражение генерал Н. Н. Юденич, подошедший к Пулковским высотам в октябре 1919 года? Почему с началом восстания в Кронштадте в марте 1921 года забастовочное движение рабочих Петрограда пошло на спад? Примитивно объяснять эти и подобные им моменты лишь террором, страхом перед ЧК и другими подобными «страшилками».
Сумма документов показывает, что в основной массе населения интерес к чисто политическим проблемам был невысок. В этом отношении Яров, пожалуй, впервые наиболее аргументированно показал роль бытовой основы политических конфликтов, переплетение бытового и политического в повседневных практиках тех лет. Даже в момент наиболее крупных рабочих волнений в конце февраля 1921 года, ставших детонатором Кронштадтского восстания, автор отмечает, что политизация стачек была небольшой, «причем нередко рабочие всячески подчеркивали свою лояльность и отрицали политический характер выступлений». Лишь на нескольких предприятиях были приняты политические резолюции, «на других заводах и фабриках интересовались только экономическими вопросами» (С. В. Яров. Указ соч. С. 75-76).
Наиболее распространенным политическим требованием было освобождение политзаключенных, об Учредительном собрании толковали в основном на крупнейших предприятиях, но даже там по преимуществу говорили об «уравнении пайков», о ликвидации заградительных отрядов, о воровстве «власть имущих» и т.п. вопросах повседневной жизни. Даже в наказе рабочих и служащих Балтийского завода — одного из главных центров недовольства коммунистами в эти дни — наряду с пунктами о перевыборах Петроградского Совета тайным голосованием, созывом общегородской беспартийной рабочей конференции шли требования «об уплате за дни болезни полного заработка», о увеличении «выдачи рабочим производственной одежды, обуви, мыла, рукавиц и др[угих] предметов первой необходимости» («Горячешный и триумфальный город»… С. 20). По достаточно аргументированному мнению Ярова, в целом «Кронштадт, несмотря на близость части лозунгов матросов и рабочих, не всколыхнул сколько-нибудь глубоко фабрично-заводскую среду» (С. В. Яров. Указ. соч. С. 79).
К сожалению, авторы, на наш взгляд, почти не обращают внимания на то, что при всем «ворчании» на коммунистов, раздражении многими их действиями в решающие моменты рабочий Петроград поддерживал в целом эту власть. Представляется, что значительную роль в этом играл глубочайший социокультурный раскол России, порожденный еще петровскими реформами. Противопоставление «мы» («низы») и «они» («господа») не исчезло в раннеиндустриальной и революционной России, а, наверно, стало еще более острым. Рабочий мог возмущаться действиями «комиссара» или «красного директора», но психологически они были ему ближе, чем т. н. «буржуи».
Не случайно власти советской России старались убедить население, что во главе восстания в Кронштадте стоят «генералы и офицеры-монархисты». Политические сводки в связи с этим дружно отмечали «перелом к лучшему» и разговоры о том, что «как только появляются на сцене генералы, то рабочие не могут быть за них» (С. В. Яров. Указ. соч. С. 142, 144, 145, 155, 159). Как пишет Яров, «монархисты…были для рабочих однозначно одиозными фигурами…» (там же. С. 78). Не случайно и листовки в поддержку Кронштадта прежде всего стремились опровергнуть этот тезис, называя его «клеветой», подчеркивая, что «не генералы руководят теперь кронштадтцами, а кронштадтцы руководят своей жизнью» («Питерские рабочие и «диктатура пролетариата»…». С. 264, 265).
Безусловно, и документы это показывают, что большевики, выступавшие от имени рабочего класса, широко использовали репрессии против этих самых рабочих. Результатом было распространение страха, боязнь «попасть на Гороховую». Произвол многих работников ЧК рождал соответственное отношение к ней в рабочей среде. Например, на собрании рабочих и служащих Невского судостроительного завода 2 апреля 1921 года рабочий Панкин говорил: «надо эту ЧК с гвоздем вырвать, что ехать мешает» (С. В. Яров. Указ. соч. С. 202). Но одновременно те же документы указывают на боязнь власти в эти годы стихийных массовых выступлений, особенно в крупных промышленных центрах. Страх этот питался вполне конкретной исторической памятью, прежде всего о феврале 1917 года, когда в течение нескольких дней рухнула 300-летняя империя.
Этот ощущение сохранялось и позже. В. Ю. Черняев отмечает, например, что в 1922 году, ставшим годом массовых забастовок, требования стачечников «в большинстве случаев были удовлетворены полностью или частично». Вместе с общей стабилизацией обстановки это способствовало резкому спаду забастовочной волны («Питерские рабочие и «диктатура пролетариата»…». С. 20). Нэп, как показывают опубликованные документы, также стал временем лишь частичной стабилизации. Эффективность государственной экономики оставалась низкой, уровень жизни рабочих уступал в ряде отраслей мирному дореволюционному уровню, сохранялась социальная напряженность. В мае 1927 года аппарат Ленинградского Совета фиксировал такие высказывания на собраниях: «мы, рабочие, добивались свободы, а вместо свободы добились крепостного права», «у нас и на 10-й годовщине Октябрьской революции не понижается рост нищенства», «на Бирже люди годами ждут работы», «почему Ленинградский Совет не дает развернуться частникам?», «цены снизили на то, чего в продаже нет», «Когда рабочие перестанут жить в подвалах?». Из этого делались и политические выводы. В сентябре 1925 года парторг «Красного путиловца» докладывал партийным руководителям города, что некоторые рабочие в частных разговорах высказывают мнение, что «в СССР не диктатура пролетариата, а диктатура над пролетариатом», «нас окончательно зажали» («Питерские рабочие и «диктатура пролетариата»…». С. 351, 368-374).
В этой ситуации в 1928 году в Ленинграде забастовки прошли примерно на 20 предприятиях, в том числе на таких, как заводы «Большевик», им. Карла Маркса, им. Егорова. Органы ОГПУ предупреждали руководство города: «…настроение рабочих в данный момент требует к себе пристального внимания». Это объясняет, почему в поисках выхода партийно-советская бюрократия поддерживает в это время курс «большого скачка», усиленно реанимирует образ «внешнего и внутреннего врага» (кампании по нагнетанию «угрозы войны», «шахтинское дело» 1928 года, обвинения «кулачества» в стремлении сорвать хлебозаготовки и т. п.).
Документы опять же свидетельствуют, что в обстановке сохранявшегося социо-культурного раскола эта политика давала свои плоды. Например, 19 декабря 1929 года, накануне торжественного празднования 50-летия Сталина, неизвестный рабочий-коммунист направил письмо вождю с резкой критикой политики государства. Он обвинял Сталина в отсутствии свободы слова для трудящихся, в непосильных налогах на крестьянство, в «полуголодном» положении рабочих. Но тут же утверждал, что все инженеры и научные работники «недовольны нами…, кривят душою, подрывают втихомолку… «, а «еврей везде и всюду старается как-нибудь … обмануть…, провести нашего русского брата рабочего», ссылаясь на пример Троцкого. (Питерские рабочие и «диктатура пролетариата»…. С. 406, 407).
Таким образом, эта демагогия вкупе с тотальной слежкой, усилением репрессий, особым снабжением Москвы, Ленинграда и других крупнейших промышленных центров, определенным социальным законодательством для рабочих давала свои плоды. В результате, как считает В. Ю. Черняев, «в середине тридцатых годов независимое рабочее движение в Ленинграде, как и во всей стране, было надолго подавлено» («Питерские рабочие и «диктатура пролетариата»» С. 24).
Очень важным и приятным моментом во всех рецензируемых сборниках является научный уровень изданий. В книгах, подготовленных Ходяковым и Черняевым, имеются перечни использованных архивных фондов, именные указатели и другие необходимые пользователю данные. Особо следует отметить высокий уровень комментирования, осуществленный Черняевым (при участии Н. Б. Лебедевой и М. В. Шкаровского), Ходяковым и Яровым, хотя здесь и в указателях можно обнаружить какие-то лакуны и неточности. Например, Ходяков для части персонажей обрывает их биографии 1920-ми годами и не указывает расстрел или заключение как причину смерти: это относится к Я. С. Агранову, А. С. Булину, В. М. Гиттису, В. А. Голубовичу, А. И. Егорову, Г. Е. Зиновьеву, Н. П. Комарову, Н. Н. Кузьмину и многим другим.
В целом же рецензируемые сборники — значительный вклад в изучение не только «истории событий», но и «истории людей»; в подготовку труда, который действительно воссоздаст широкую панораму жизни «горячешного и триумфального» города на протяжении двадцатого века.