Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 3, 2001
М.: Новое литературное обозрение, 2000. 136 с. Тираж не указан. (Серия «Премия Андрея Белого»)
«Кем был Бабель? Враль и выдумщик, / Сочинитель и болтун, / Шар из мыльной пены выдувший, / Легкий, светлый шар-летун…» Это четверостишие Бориса Слуцкого Давид Маркиш мог бы взять эпиграфом к своим «вольным фантазиям из жизни Исаака Эммануиловича Бабеля»; но то, что срабатывает в поэзии, в прозе — ломается. Именно потому, что Бабель был «враль и выдумщик», мистификатор, умудрявшийся правду выдать за выдумку и выдумку — за правду, именно поэтому писать о нем стоило бы спокойно, сухо и без фантазий; спокойное, сухое повествование о человеческой судьбе, нечто вроде давней и почти незамеченной книги Леонида Юзефовича о бароне Унгерне фон Штернберге. Закон контраста: чем фантастичнее человек, чем более он был склонен к мистификации, тем документальнее должен быть о нем текст. «Перебабелить» Бабеля все равно не удастся — чего уж стараться. Пушкин! Веселое имя — Пушкин! Вот здесь сам Аполлон порезвился бы с «вольными фантазиями». В «Пушкине» — продокументировано все насквозъ, поэтому возможны и танцы, и прогулки, и сальто-мортале, но … Бабель, «осьминог в чернилах», воплощенная, вочеловеченная тайна, — сам Дионис поостерегся бы пускаться в пляс.
Между тем какое раздолье для критика оставил в своей книге Давид Маркиш! Допустим, некий недоброжелатель начнет вызнавать, а почему, собственно говоря, Бабель в книге назван Иудой Гросманом? Все равно что написать роман про Набокова «Стать Сирином» и Набокова (Сирина) в этом романе назвать Виктором Викторовичем Посажным? Для чего это? Уу! Целый критический романс можно спеть в защиту переименования Исаака Эммануиловича Бабеля с цитатами из Библии и не только…
Первое. Своим «переименованием» Маркиш подчеркивает «двоесмысленность» Бабеля. Имя Иуда заряжено с одной стороны — отрицательно (имя богопредателя), с другой — более чем положительно. Иуда — имя героическое. Не только Иуда Маккавей — герой войны, но и рыжий Иуда, муж Фамари, один из тех сыновей Иакова, кому посвящены одни из самых воинственных и поэтичных стихов в Библии: «Иуда! Тебя восхвалят братья твои. Рука твоя на хребте врагов твоих; поклонятся тебе сыны отца твоего. Молодой лев Иуда, с добычи сын мой, поднимается. Преклонился он лег, как лев и как львица: кто поднимет его?» (Бытие 49: 8, 9). Маркиш решил, что Бабелю больше подойдет быть неистовым и чувственным Иудой, чем Исааком, смирно лежащей под ножом несостоявшейся жертвой. Прямолинейные дураки могут принять Иуду Гросмана (Кирилла Лютова, Исаака Бабеля) чуть ли не за изменника, а он не изменяет — он изменяется. Он — Иуда не в новозаветном, но в ветхозаветном смысле. Подобные же фокусы можно провернуть и с фамилией — почему не Бабель, но Гросман? Процитируем Маркиша: «У евреев так положено: тебя зовут, предположим, Рувим, а ты откликаешься, допустим, на Алешу… Это же интересно! И я вам заявляю, и не вздумайте сказать мне «нет»: вас тоже не всегда зовут Кирилл Лютый, будьте уверены». «Допустим … — сказал Иуда (…) — Иногда меня зовут Иудой, чтоб вам было ясно». «Ясно» помножим на «неясно», вычтем «почему» и получим ответ, — удовлетворенно пробормотал Гедали. — Ну войдите уже, что вы тут стоите, как башня Вавилонская!» Башня Вавилонская помянута для того, чтобы вспомнилась еще одна фамилия Гросмана / Лютова: Бабель. Это же — Вавилон по-немецки и на идиш. Тогда читатель сообразит: Гросман — «большой, великий человек»; чем не башня, пытающаяся дотянуться до неба?
Второе. Был такой раннесоветский критик, бывший анархист, а в годы упрочившейся советской власти рапповец — Иуда Гросман (Рощин). Как-то он зацепил своим критическим пером Бабеля. Спустя много-много лет настолько ничего не осталось от критика Иуды Гросмана (Рощина), что можно смело брать его имя и фамилию для когда-то поругиваемого им писателя. Воплощенная ирония истории.
Третье… Да хоть четвертое и пятое, шестое и седьмое, поле для танцев интерпретаторов — открыто!
Почему, спрашивается, в самом начале романа Иуда Гросман видит сон, в котором он — лже-Мессия XVI века, Давид Реувейни? Какое отношение мог иметь авантюрист, предложивший папе римскому гениальный, надо признать, геополитический план создания независимого еврейского государства на Ближнем Востоке, естественного союзника христиан в борьбе с мусульманской угрозой, к русско-еврейскому, советскому писателю — Бабелю, то бишь Иуде Гросману? По-моему, никакого … или почти никакого. Но ведь как можно истолковать этот сон! Слушайте! Слушайте! — В начале своих «вольных фантазий» Маркиш недаром помещает Давида Реубени (Реувейни). Герой его «вольных фантазий» и сами его «вольные фантазии» удивительно напоминают роман Макса Брода «Реубени». Тема «вольных фантазий» — «стать Лютовым, стать Лютым» — это ведь и тема «Реубени» Макса Брода: мы (евреи) будем несчастны до тех пор, пока не научимся действовать, не научимся грешить, как действуют и грешат другие. Для того чтобы стать самими собой, нам нужно попытаться стать другими. Иуда Гросман Давида Маркиша в точности Давид Реубени Макса Брода, из XVI века переселившийся в XX. Он — действует. А тот, кто действует, — не может не запачкаться. Он — самозванец, как был самозванцем Давид Реубени, но это самозванчество — целительно. К концу своих «фантазий» Маркиш приберегает спор Иуды Гросмана с Владимиром (Зеевом) Жаботинским. Очень важная (давид-реубенистая) тема промелькивает в этом споре: «Вам недостаточно быть самим собой?» — спрашивает Жаботинский у Гросмана. Но что означает быть самим собой? Для того чтобы стать самим собой — евреем, обретшим свою родину, Владимиру Жаботинскому, писавшему отличные русские стихи, нужно стать Зеевом, нужно в каком-то смысле — стать другим. Эта тема — «стать другим, чтобы стать собой» — тема «фантазий» Давида Маркиша.
И так далее и тому подобное. Нужды нет, что вряд ли, очень вряд ли Бабель встречался с Жаботинским. При чем здесь Бабель? Речь идет о Иуде Гросмане, о «вольных фантазиях». Между прочим, а почему «вольные»? Очевидно предполагается, что есть еще какие-то «невольные фантазии», «вынуждённые фантазии», «скованные, так сказать, фантазии» — вот к ним текст Маркиша никакого отношения не имеет. «Вольные фантазии» облегчают работу романисту, зато создают некоторые трудности для читателя. Читатель, например, нипочём не может понять, где романист «вольно-фантазирует», демонстрируя абсолютное владение как истиной, так и историей, а где бодро врёт, обнаруживая незнание материала. Маркиш описывает прибытие Иуды Гросмана в штаб начдива-6, легендарного Савицкого (героя рассказов Бабеля «История одной лошади» и «Продолжение истории одной лошади»). К бабелевскому описанию легендарного начдива — двухметровый гигант, крохотная малиновая шапочка, мальчишеская внешность — добавляется еще чуть-чуть, для смеху и читательского удовольствия: «Высокого, под два метра, роста кавалер взглянул на Иуду с его сундучком без видимого интереса, а потом достал из кармана роговой частый гребень для ловли насекомых и принялся усердно расчесывать свои ржаные кудри. Малиновую шапчонку при этом он ловко перемещал с затылка на лоб и от уха к уху, а не снимал ее с головы и не клал на стол по соседству с ворохом бумаг, шашкой в померкших ножнах и нагайкой с рукоятью в виде русалки из слоновой кости.Что же до улова, то кавалер аккуратно стряхивал его с гребешка на штабную карту и, производя тревожное потрескивание, давил посредством граненого ногтя большого пальца левой руки. «Грызут… — объяснил свои оперативные действия кавалер, а потом, показывая отменные сахарные зубы на мальчишеском лице, спросил: — Тебе чего тут?»
Это я и называю «перебабелить» самого Бабеля — «отменные сахарные зубы на мальчишеском лице». Кроме того, непонятно, почему в двадцатом году командир дивизии обовшивел до такой степени, что давит насекомых на штабной карте. Но это, в конце концов, неважно. Я — о другом. Кавалера «с отменными сахарными зубами на мальчишеском лице», начдива-6, Маркиш упорно именует Савицким. Вот мне и интересно — знает ли он, что никакого начдива Савицкого в Конармии не было. Был начдив Тимошенко — прототип Савицкого — будущий маршал времен Великой Отечественной войны. Мне почему-то кажется, что Маркиш этого не знал. В противном случае могу себе представить, сколько бы он выпустил историософских риторических красот: Иуда смотрит на эту карнавальную фигуру, веселую, какую-то цирковую, и даже он — писатель, фантазер и выдумщик — не может вообразить себе, во что превратится лихой кавалерист, ёрник, забияка, женолюб и лошадник. Нет, Тимошенко уцелеет, он пройдет через все чистки и вынырнет обрюзгший, располневший, перепуганный, серый как чижик, бездарный как вол, исполнительный как часы — вот так его обломает терра террора, земля страха.
Маркиш спокойно возразит: «Я пишу не биографический роман, а «вольно-фантазирую». Мне необязательно знать про Тимошенко или кого там еще? Автора следует судить по законам, им самим над собою признанным, а я вообще никаких законов над собой не признаю. Я выдумываю то, что мне интересно. Плевать на то, что это никакого отношения к действительности не имеет. Да и что такое эта ваша действительность? Я сам творю свою действительность, признаю интересное, отбрасываю неинтересное».
Например, Маркишу неинтересен Максим Горький. Это так одиозно — Горький. Так неполиткорректно — Горький. Владимир Жаботинский — это другое дело, это — интересно, это — прилично. И вот в «вольных фантазиях из жизни Исаака Эммануиловича Бабеля» Владимир Жаботинский есть, хотя встречался с ним Бабель в Париже, не встречался — вопрос, а Горького — нету. Нету человека, впервые напечатавшего Бабеля, того, к чьему мнению «Лютов» прислушивался, с кем подолгу беседовал и после смерти которого сказал своей жене: «Теперь меня некому защитить».
Кажется, это называется постмодернизм. Полная безответственность литературы, притворившаяся творческой свободой. По-настоящему интересное, трагическое обходится, на него попросту не обращают внимание; обращают внимание на декоративное, внешне шикарное, лживое и ложное. Чушь про то, как Бабель пьет красное вино вместе с будущей женой кровавого наркома Ежова в гостях у клошара, — это пожалуйста. Бред про то, как Бабель во Франции ищет пулю Наполеона в подарок Якову Блюмкину, — с превеликим удовольствием. Но Бабель на Украине в 1929 году, Бабель во время коллективизации — это как-то не того-с, не интересно. Интересно выдумать беседу Бабеля с Махно или с Жаботинским в Париже, а подумать, про что мог беседовать Бабель в апреле 1929 года в Липецке со своим другом и первым редактором, ссыльным троцкистом, Александром Воронским, — скучно, а главное — трудно. Нетрудно и весело пересказать близко к тексту «Конармию» Бабеля и напридумывать сказок про похождения вроде бы Бабеля — Иуды Гросмана за границей, трудно и скучно писать спокойное, сухое повествование о человеческой судьбе, зато читать его не в пример интереснее.
Никита ЕЛИСЕЕВ