Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Полжизни Владимира Глоцера прошло в изучении Хармса. Это не могло остаться бесследным. В конце концов он написал роман — хоть и не о Хармсе, а о его второй жене Марине Малич, — плотно насыщенный реминисценциями из хармсовских текстов и в легкоузнаваемой современным читателем стилистике знаменитого ныне писателя.
Парафразы произведений Хармса встречаем на самых первых страницах книги: «В начале ноября 1996 года я вылетел из Москвы в Венесуэлу и через двадцать часов пути, поздним вечером, позвонил в квартиру Марины Владимировны Дурново» (с. 8). — С рассказом Хармса «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил» эту историю связывает та же общая пограничая линия, что и Венесуэлу с Бразилией.
Далее начинается повествование от лица главной героини — Марины Малич: «Когда я вышла из чрева моей матери, доктор, который был при родах, — тогда рожали дома, — сказал только: «Боже, какой ужас!» Я была всех цветов: и голубая, и желтая, и красная…» (с. 13). — Это конечно аллюзия сразу на несколько текстов Хармса, повествующих о его экстравагантном появлении на свет («Я родился в камыше. Как мышь…» и др,), а рассказанная героиней романа история о том, как матери, которой хотелось скорее родить и успеть попасть на бал, посоветовали, («чтоб я скорей выскочила»), «проглотить какую-то пилюлю» (с. 14) — точь-в-точь повторяет рассказ Хармса о том, как «опытный доктор» дал его матери «хорошую порцию английской соли. Родильницу пронесло и таким образом я вторично вышел на свет».
Рассказываемые героиней истории о собственных злоключениях и о жизни своих родственников все написаны в хармсовском ключе: сестра бабушки родила дочь, которая заболела туберкулезом и умерла; тогда мать этой девочки поднялась на высокую башню и бросилась с нее вниз и разбилась насмерть; а сын бабушки получил оскорбление и вызвал обидчика на дуэль, но «до дуэли дело не дошло», а пришел к себе и застрелился; тогда бабушка «чуть не сошла с ума от горя»… и т. д. (с. 16 — 17). — Это легкоузнаваемый вариант «Случаев» Хармса, не хватает лишь его заключительного резюме: «Хорошие люди и не умеют поставить себя на твёрдую ногу!»
Вообще все события («истории»), составляющие роман, поражают той же степенью абсурдности (при внешней бытовой мотивированности), как и многочисленные «случаи» Хармса: мать героини стремится поскорее родить дочь, чтоб поехать на бал, а потом и вовсе уезжает — в Москву, а затем и за границу; через десяток лет дочь находит свою мать в Ницце и отбивает у нее мужа; тогда ее мать хочет «пойти к советским», чтоб они выслали из Франции ее дочь («и так от меня избавиться» — уже вторично!) (с. 75). Сама же героиня романа со временем изменяет этому своему мужу, бросая на всю ночь двухгодовалого сына — одного в пустом доме.
По-видимому, Глоцер намеревался создать подобие психологически парного Хармсу (в его, Глоцера, понимании) женского персонажа, полагая, по пословице, что «муж и жена…». Отсюда странности и чудачества Марины Малич: она не помнит, где и сколько лет училась в школе, зато якобы помнит, какой из двух братьев Друскиных (один из них — Яков — был близким другом Хармса), старше другого и кто из них и когда окончил Консерваторию (на самом деле — рассказывает все наоборот); она не помнит, в каком учреждении служила, живя в Ленинграде, но отлично помнит, что в тот день, когда она попала в Париже в лагерь для перемещенных лиц, у нее сначала прекратились менструации, но «еще хуже стало, когда они возобновились» (с. 169);
она рассказывает о своей семилетней жизни с писателем Хармсом, о том, как Хармс работал, как читал ей написанное, как она давала ему по поводу услышанного советы, которые Хармс учитывал, но «даже и не знала, что он столько написал, столько успел написать» (с. 190).
Но самый красноречивый в этом ряду эпизод романа Глоцера — беспамятство героини об обстоятельствах последнего ареста мужа и своем с ним расставании навсегда. Вернее, М. Малич подробно рассказывает об аресте Хармса: суббота, часов десять или одиннадцать утра, звонок в квартиру, «страшно грубо ворвались и схватили его. И стали уводить» (с. 108). Но мы-то знаем, что дело было не так. Еще в 1998 году (и с тех пор не единожды) среди прочих материалов последнего следственного дела Хармса был опубликован «Протокол личного обыска», учиненного ему 23 августа 1941 года в НКВД. В списке изъятого — 24 позиции, в том числе: «Лупа в медной квадратной оправе»; «Три стопки и одна рюмка белого металла»; «Брошка формы восьмиугольника с разноцветными камнями… желтого металла», «Новый Завет», «Две медные и одна деревянная иконки», рукопись стихотворения А. Введенского «Элегия», трубка, мундштук, трость и т. д. и т. п. Понятно, что все это мешало Глоцеру в создании задуманного им облика М. Малич, вспоминающей свою жизнь как обрывки плохо запомнившихся снов. Но жизнь порой богаче романа о ней, и какие упущены колоритные детали, позволяющие представить себе подлинные обстоятельства ареста Хармса — ведь ворвавшиеся сотрудники НКВД конечно не стали бы спокойно наблюдать, как арестуемый методично складывает в сумку, чтоб забрать с собой в тюрьму, все эти стопки, рюмки и прочие драгоценности «белого и желтого металла», а подлинный (не романизированный) Хармс не стал бы все это вместе еще с кучей вещей и бумаг, вплоть до автографа стихотворения своего друга, тащить в тюрьму.
Помнится, когда появились известия о том, что Глоцеру удалось отыскать за границей жену Хармса Марину Малич, была надежда на то, что благодаря этому мы узнаем о Хармсе что-то, прежде неведомое. Оказалось, это был вполне современный, но огорчительный для таких ожиданий ход, предварявший появление всего-навсего романа Глоцера о жене писателя — персонаже, оказавшемся в итоге малоинтересным, вся функция которого (которой) в демонстрации того, как, немножко почитав Хармса, можно рассказать о его жизни в стиле его собственных «анегдотов»: «…Там были очень красивые женщины, которые демонстрировали платья. И все эти женщины повисли на Дане: «Ах, Даниил Иванович!..», «Ах, Даня!..» (с. 50); Детям «страшно нравилось, как он одет, как ходит, как вдруг останавливается. Но они бывали и жестоки — кидали в него камнями» (с. 52); «Всю жизнь он не мог терпеть детей. Просто не выносил их. Для него они были — тьфу, дрянь какая-то» (с. 72). И т. д. и т. п.
По традиции постмодернисткой литературы роман Глоцера снабжен фотографиями, призванными подтверждать подлинность рассказанной истории. И вот здесь есть единственный на всю книгу случай уместного использования хармсовского приема. Я имею в виду инверсию, в ключе которой «читается» фотография главной героини романа с портретом Хармса в руках — это блестящая иллюстрация к повести Хармса «Старуха».
Валерий САЖИН