Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Пер. с нем. Е. Аккерман и Ф. Полякова.
СПб.: Академический проект, 2001. 368 с. Тираж 1000 экз.
(Серия «Современная западная русистика»)
Книга Ренаты Лахманн нелегка для чтения. В приложении к научным исследованиям такое заявление, конечно, двусмысленно, равно относясь и к автору и к его читателю (в том числе и рецензенту) в его способности редуцировать объект описания к неким удобопонимаемым аналогиям (не скажем — тавтологиям) общепринятой рецепции. Для рецензируемой книги такая редукция затруднена, поскольку заставляет считаться не с языком хрестоматийных для отечественного филолога аналогий («нас так учили писать дипломы и диссертации»), но со все еще непривычным дискурсом дескрипции, при которой филологический подход выступает, строго говоря, не необходимым, а только достаточным — «мнемотехническим» — приемом культурологического анализа. Предметом такого анализа в книге Лахманн полагается теория и практика красноречия в России XVII-XVIII века, но уже с первых страниц книги очевидно, что риторические стратегии, анализируемые автором, рассматриваются как соответствующие стратегическому (де)конструктивизму самой русской культуры и русской истории. В «филологическом» выражении актуализация риторических практик предстает в данном случае как центробежный процесс коммуникативных трансформаций, в историософском — как центростремительный процесс культурной саморепрезентации (не лишенной эсхатологической прогностики).
Читая книгу Лахманн с невольной оглядкой на отечественные исследования, посвященные истории и теории риторики в России (а это, прежде всего, работы В. П. Вомперского, Т. В. Буланиной, В. И. Аннушкина), лишний раз убеждаешься в их принципиальном отличии от рецензируемой книги. Главное из таких отличий состоит в разномасштабности теоретической концептуализации понятия риторического. Риторике, хрестоматийно редуцируемой в отечественной филологии к понятиям «литературного» ряда (так что риторика оказывается «пралитературой», «паралитературой» или, попросту, «недолитературой»), в работе Лахманн придается такое таксономическое измерение, при котором культура не «дополняется» риторикой (сиречь литературой), но существует как риторика. Культура не объясняет риторику (resp. риторические трактаты и намерения их авторов), но выявляет через риторику механизмы своего собственного существования. Заметим, что сам вопрос о том, какой была риторика в России, предстает поэтому в книге как вопрос о том, почему нас сегодня волнует ее былое существование (оправдывая, в частности, важные для автора — в предположении универсального кода культуры — типологические параллели между риторикой XVII-XVIII и «неориторикой» XX века). При таком подходе даже там, где автор, казалось бы, ограничивается строго филологическим комментированием приемов и средств риторического дискурса, анализом поэтики (например, топикой и стилистикой русской любовной лирики конца XVIII века), объяснительная телеология такого комментария не оставляет сомнений, это — взаимосоотнесение языковых и метаязыковых категорий, благодаря которым риторика и культура предстают в единстве знаковой (в идеале — автореферентной) системности.
Рената Лахманн завидно последовательна в теоретическом лейтмотиве своего исследования представить риторику и ее адаптацию в России как интегративный механизм культурного смыслообразования. Функциональная роль риторики видится автору в актуализации и трансформации оппозиций, организующих, согласно ее мнению (находящему поддержку в методологическом априоризме лингвистических исследований московско-тартусской школы), русскую культуру на всем протяжении ее существования — оппозиций между «новым» и «старым», «своим» и «чужим», «упорядоченным» и «неупорядоченным» и т. д. Отношения между этими и зависящими от них противопоставлениями (христианское vs. языческое, православие vs. латинство, правоверное vs. еретическое и проч.) дивергентны, определяя собою конфигуративность внутрикультурной аксиологии и идеологическую иерархизацию коммуникативных форм, в которых эта аксиология выражается. Так, например, конфликтный дуализм русской культуры конца XVII-XVIII века выразился в риторическом антагонизме оценочной оппозиции «старое» — «новое» в представлении старообрядцев и сторонников петровских реформ. В области поэтики тот же, но уже идеологически постулируемый, дуализм выразился в проблематизации риторической теории стилей, выделении в иерархии «трех стилей» «среднего» стиля и наделении его литературным качеством и т. д.
Ценной особенностью авторского повествования является то, что читатель книги получает представление не просто о роли, которую сыграли в русской культуре риторические трактаты, начиная с так называемой «Риторики Макария» 1620 года до учебников риторики профессоров Киево-Могилянской и Московской академий середины XVIII века, но о латентном инкорпорировании риторики в общественное сознание эпохи. Использование риторики в идеологических целях соседствует с внутрикультурной ориентацией современников на риторику как на модель эвристических значений. О нетривиальности таких значений читатель может судить по терминологическим инновациям, которые вносятся в перевод и адаптацию риторических трактатов на русской почве. На мой взгляд, страницы, посвященные судьбе латинских риторических терминов в России, — одни из наиболее увлекательных в книге, поражающей, вообще говоря, незаурядной эрудицией автора. Перевод риторической терминологии в изложении Лахманн представляет собою проблему, несводимую к опыту преодоления русскими и украинскими переводчиками трудностей латинского или польского языков. Такой перевод — прежде всего трансляция инокультурных и иноидеологических нововведений, примеряемых к опыту и задачам собственной идеологии и культуры.
Для автора очевидно, что «импорт риторики отвечает потребности доминирующей в культурной системе группы в централизации и приведении к единому знаменателю коммуникативной структуры, что приводит к официализации риторики и к созданию ориентированной на нее текстовой практики. В то же время реорганизация коммуникационных форм и прежде всего тенденции к иерархизации и унификации начинает противодействовать антисистема. Возникает антириторика, становящаяся контрагентом формулировки правил» (с. 33). Понятно, что последняя «антириторика» — это тоже риторика, но риторика, ориентируемая на иные («нериторические») тексты и иные («нериторические») правила. Так, постепенно, происходит разрушение или, если следовать русскому переводу немецкого названия, «демонтаж» одной риторики и строительство на ее месте другой, а точнее — других риторик, уже не только не следующих хрестоматийным «предписаниям» (praedicationes) риторических трактатов, но и неосознаваемых в качестве «риторик». Замечу, что русское название книги Лахманн кажется мне в данном случае все же не совсем отвечающим намерениям автора тематизировать историю риторики в России как динамический процесс внутрикультурной трансформации самой риторики. Демонтаж — это последовательная разборка готовой конструкции или строения, тогда как у автора речь идет не столько о демонтаже (понятии, предполагающем в русском языке еще и субъекта действия — того, кто осуществляет этот демонтаж), сколько именно о «крушении» (Zerstїrung) красноречия, — крушении, результирующем взаимодействие системных факторов внутрикультурной телеологии. «Прогрессирующее» забвение риторически трактатов в идеологических теориях и практике литературы XIX века демонстрирует в данном случае не конец риторики как таковой, но эвристическую исчерпанность конкретных текстов, осознававшихся в свое время в качестве риторических. Современная концептуализация риторики в рамках современных теорий семиотики, нарратологии, аналитического литературоведения, лингвистики текста — очевидное свидетельство того, что всякое новое — хорошо забытое старое.
Читателя, ищущего в истории культуры ответы на вопросы «что, где, когда», книга Лахманн, на мой взгляд, не столько разочарует, сколько отпугнет: сложный язык (и тяжеловесный стиль перевода) и отсутствие хрестоматийной для отечественного «риториковедения» экзегетики (кем бы, скажем, мог быть автор «первой русской риторики» псевдо-Макария, можно ли говорить о византийском влиянии на риторическую традицию в России, а не только о западноевропейском, как это делает Лахманн?) проблематизирует сам пафос филологического анализа, преследующего в данном случае решение куда более «максималистских» задач, чем можно было бы ожидать от исследования, посвященного «риторической традиции и понятию поэтического». Несомненно, однако, что именно поэтому книга Лахманн будет важна не только для специалистов по риторике, но и для всех, кому интересен поиск закономерностей в хаотическом наследии культуры.
Константин БОГДАНОВ
Петербург/Констанц