Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
At Grand Central Station
I Sat Down and Wept
Elizabeth Smart
Во всеоружии пространство явлено, как будто можно
тронуть его пифагоровы жилы, иногда прямые,
словно тростник двоения, как рта след на осеннем сланце,
в котором гончарная поросль отступает волна за волной
в веера эхо, гася сторожевое солнце и в пену охры
погружая сонных, как эреба капли, птиц плетения.
Иногда пальцам они беструдны: патина порожнего поля,
стерня в латунных трилистниках полудня. И потому
в явленном не множатся тени. Поэтому, к слову, «чайка»
тлеет, как «рассеяние», и мысль несметна,
будто приветствие, —
подпись под ним беспечно стерта, под стать расстоянию,
а само увядает в воздухе, ничего не меняя в окрестностях.
Никто не произнес его. Никто даже мельком не видел того,
кто был рассеян кустом бересклета, росою, — парение.
Но даже если коснется дна зрение, неиссякаемого пробела,
луна, со светом совпавшая, как вещь с доказательством
ее права на место и свершение речью, в угольном ободе
останется рдеть как прежде. Тускло, наподобие времени,
в прядях eще не разбившей числа материи.
Если достоянием рек зрачки в чешуе слез и жажды,
Сухому руслу — жало листа, несомого тысячелетием.
Даже смерть здесь только слуха горсть,
вот почему — парение.
Не блеск покуда, отнюдь не слепок, не пора горла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И этой обусловленности долгая завязь тяжести.
New York, 11/8/00