Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Весть о кончине Зинаиды Алексеевны застала меня за письмом в Москву по поводу издания книги ее многолетнего коллеги по «Русской мысли» и нашего общего друга Кирилла Дмитриевича Померанцева.
Она позвонила мне (мы не были знакомы) вскоре после моего первого увольнения «по экономическим причинам» (а надо сказать, что я был единственным сотрудником газеты, кто пережил это печальное приключение дважды). Это было в середине 80-х. Телефон взяла у Нины Константиновны Прихненко, добрейшего и изысканно вежливого секретаря редакции, кого помнят все, кто хоть раз переступил ее порог. Сказала, что ей нравятся мои статьи, и предложила помочь разобраться с архивами и корреспонденцией. В те годы Россия с жадностью и восхищением открывала для себя целый континент недоступной доселе культуры и истории Русского Зарубежья, а вкусы и интересы еще не опустились до рыночного уровня.
Был у нас и еще один общий дорогой друг — Ирина Владимировна Одоевцева, которая, продиктовав мне первые главы «На берегах Леты», уже всерьез подумывала вернуться на берега Невы.
Как и К. Д. Померанцев, княжна Шаховская родилась в Москве и в том же 1906 году. Как и он, в 14 лет она была переправлена из Новороссийска в Константинополь… Ее прадедом был великий петербургский зодчий Карл Росси, а род восходил к князю Владимиру Красное Солнышко. В годы войны участница Сопротивления во Франции и в Бельгии, репортер Нюрнбергского процесса, поэт и прозаик, критик и мемуарист, удостоенная высших орденов Франции, она возглавила безденежную тогда редакцию парижского еженедельника «Русская мысль» в 1968 году и проработала на этом посту десять лет, когда на смену первой эмиграции начали приходить другие, идеологически выверенные и более предсказуемые люди. Однако именно при ней устраивались в редакции раз в месяц приемы для иностранных журналистов, авторов и друзей «Русской мысли».
Квартира Зинаиды Алексеевны, невдалеке от Триумфальной арки, была увешана картинами ее мужа, дипломата и художника С. Малевского-Малевича. («Когда Светик умер, я сделала, что положено, поцеловала его, вышла из комнаты и больше не хотела его видеть».) Мы отвечали на письма, принимали журналистов. Зинаида Алексеевна диктовала что-то из воспоминаний, а я печатал это дома на машинке.
Это был яркий, очень волевой и острого ума человек. Суждения ее были резкими и окончательными, но она с интересом и уважением относилась к иной точке зрения. Высказывания о людях — необычайно откровенными и контрастными, как хорошее черно-белое кино.
Она была автодидактом во всем. Выковала свою необычайную судьбу и талант со всепокоряющей силой. Ивана Бунина, страшно стеснявшегося того, что образования у него было два или три класса, она утешала так: «Но теперь вы же классик русской литературы, первый стилист. А я вообще никогда и ничего не заканчивала. Так сложилось. Ну и что?»
В ее квартире пахло крепким кофе и крепкими сигаретами темного табака, несмотря на сильную одышку хозяйки. («Как говорят французы, от чего-то надо умереть».) И еще был старый мопс — Кимушка, реакция которого на приходивших о многом ей говорила. И у него была одышка. Она очень боялась умереть раньше него. Это была живая память о Светике. Вижу их, как сейчас, на улице: оба приземисты, прихрамывают в одном ритме. Но в них не было ничего жалкого: было видно, что им обоим очень хочется жить.
Она была антиподом иезуитства, лицемерия и грудью стояла за честь родной страны. Однажды она внимательно выслушала реакцию французских коллег-журналистов на какие-то события в Советском Союзе. Те поинтересовались ее мнением. «Сволочи», — пожала она плечами.
В качестве курьеза она хранила ручные часики, подаренные ей Хрущевым, который называл ее «наша княгинюшка».
Наша работа продолжалась несколько месяцев, и в память о ней у меня хранятся книги Зинаиды Алексеевны с трогательными надписями.
Уже в 90-е годы, когда я работал с великим князем Владимиром Кирилловичем, а потом с его семьей, она просила передать ценную вещь князю А. К. Голицыну в Москве. Это был последний раз, что я ее видел. Летом прошлого года я сопровождал великую княгиню Леониду Георгиевну в Сент-Женевьев-де-Буа на отпевании и погребении Ирины Поздеевой, дочери директора парижского казачьего музея, и, после посещения дорогих могил на русском кладбище, предложил навестить Зинаиду Алексеевну в старческом доме, чтобы ее представить. Великая княгиня с радостью согласилась. С трудом отыскали дом. Но в те дни она… бежала в Париж. Именно бежала, как Толстой из Ясной Поляны. Прожив всю жизнь немного «против шерсти», она не могла подчиниться упорядоченному умиранию. И поэтому в самые последние дни она просто не принимала ничего того, чем ее заботливо пытались кормить с ложечки.
В день ее смерти я уезжал из Парижа. А перед Зинаидой Алексеевной еще рано утром распахнулись Елисейские Поля и прошуршала последняя страница той великой эмигрантской книги о России, ради которой бились их громкие сердца.
Александр РАДАШКЕВИЧ
Париж/Богемия