Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Пер. с англ. Ильи Кормильцева.
М.: Иностранка: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2001. 480 с. Тираж 10 000 экз.
(Серия «Иллюминатор»)
Биографию от библиографии отличает один смутно неприличный слог. Очень в данном случае уместно. Очень, как это на их варварском наречии говорится, адекватно.
Об адекватности — чуть дальше. О варварском наречии — тоже.
(Лирическое отступление, реликт физтеховского прошлого: от всей статистической физики в памяти задержалось одно-единственное положение, и то наверняка перевранное, но красиво же — достаточно обширная термодинамическая система включает участки, содержащие информацию обо всех ее состояниях, как прошлых, так и будущих.)
Ничего не напоминает?
Парикмахер под щелканье ножниц насвистывает жизнерадостную песенку «Ворона Джейн» о шахтерском городке, население которого безвременно сократилось с 48 человек до 28, и поделом. Да и шахту закрыли. Кажется, именно в таком порядке. Или наоборот. Полуживая балаганная кобыла, кожа да кости, увязает в трясине. Кобылу звать Печаль, никак иначе. (На заднем плане — интерьер трейлера циркачки, мысленные подпевки грудным женским голосом. Или — прокуренный зал полуподвального берлинского клуба, неумолимо приближающийся Бруно Ганц в идиотской клетчатой куртке, сосредоточенный Мик Харви на вибрафоне, поцелуй в диафрагму.) Да и собственно мотив монолога из трясины, сбивчивого и захлебывающегося, пока за деревьями мелькают фонари преследователей, пока бензин плещется в канистрах, — что как не автоцитата? (Песня «Swampland» с «Mutiny!» EP, 1983. Еще Birthday Party, но уже на последнем издыхании.)
Рискую показаться навязчивым, но — несколько слов по порядку.
В конце семидесятых «трудолюбивые австралийцы сказали дружным хором: «К чертям собачьим!» — и начался постпанк». (Хорошая фраза, чего ж не спионерить, благо и автор статьи 1992 года в московском журнале «Экзотика» укрылся под звучным псевдонимом Без Обиняков.) Далее менялось место жительства и аккомпанирующий состав, мутировал стиль, в большей или меньшей степени доминировала ветхозаветная образность, блюз деконструировался, слезливая баллада на поверку оказывалась именно слезливой балладой, бразильскую арт-директоршу сменила аристократичная английская фотомодель, даже концерты в Москве и Петербурге (июль 1998) имели место. Бурная (более чем) молодость, умудренная (было что осмыслить) зрелость, на спокойную старость едва ли приходится рассчитывать, не тот типаж. Мельбурн, Лондон, Западный Берлин, Сан-Паулу, снова Лондон.
Единственный прозаический опыт Кейва (не считая ранних одноактных пьес-миниатюр или поздних упражнений в области non-fiction) относится к берлинскому периоду. Задний двор дома знакомых на окраине, три года за пишущей машинкой, непременная Библия под рукой, 18-месячный срок (условно) за хранение героина, принудительное (и успешное) лечение от наркозависимости — предпосылки налицо. Каков же достигнутый к 1989 году результат?
Южно-готическая традиция доведена наглым аутсайдером до предельного насыщения, до абсурда, до логического конца. Колдуэлл, Фолкнер, Карсон Маккаллерс, даже Фланнери О’Коннор, даже Гарри Крюс с его «Праздником змей» — отдыхают. Не верите? Вот — зачин, вернее экскурс к началу прим. из середины книжки:
«Я родился немым; вместе с моим покойным братцем я явился на свет в луже тошнотворного пойла в обгорелом кузове старой колымаги на вершине мусорной кучи — и это было только началом, только первой мелкой пакостью, которую подстроила мне моя горькая участь. <…> Немой и мертвый, болезненные исчадия гнилого чрева, неразумные младенцы, извергнутые паскудной маткой в злой и ужасный мир…»
Время действия — с 1930-х до 1950-х годов, место действия — крошечный городок «Библейского пояса» США, действующие лица — сплошь монстры, изуверы, сектанты, доходяги, фанатики, инвалиды тела и духа, а также агнец невинный (1 шт.). Некрофилия, кровосмешение, изощренные издевательства над живой и неживой природой, болезненные галлюцинации, агрессивный милленаризм — в порядке вещей; картофельный самогон хлещет рекой. Имя главного героя — Юкрид Юкроу (Euchrid Eucrow) — говорящее: в фамилии недвусмысленно слышится что-то воронье (а «три неопрятных сестрички-вороны» сквозной нитью проходят через всю историю: «Одна ворона — чужак. Две вороны — враг. Три вороны — мертвяк»), имя же можно производить от глагола to euchre, связанного с карточной игрой юкер, и трактовать как «обмишуренный». Немой урод, он автоматически становится козлом всеобщего отпущения, каковую роль исполняет в течение трех лет непрерывного ливня (производство сахарного тростника — основного источника богатства долины — упало до нуля, все сидят по домам и сходят с ума, каждый по-своему), да и после, вплоть до победного конца. Внутренние монологи его — а рассказчиком в книге выступает именно Юкрид — брызжут безумной (в самом буквальном смысле) энергией, полны христианских аллюзий, зачастую ритмизованы, а то и рифмованы; искаженная психика задает соответствующий крен, восприятие хитроумным образом преломлено. Юкрид видит видения и беседует с ангелами, мнит себя карающей десницей Господней, и лексикон его — отнюдь не беканье-меканье деревенского дурачка: тут тебе и грецизмы, и латинизмы, и замысловатое словотворчество. Налицо множество уровней симметрии: как навязчиво подчеркиваемой — между ангелом каменным и «ангелом» дефективным, между медным серпом в руке статуи и серпом, который Юкрид нашел на болоте, заточил и не мог не пустить в ход (если в первом акте на сцене висит ружье, далее по тексту), — так и более тонкой, завуалированной искусным нагромождением ужасов и крупнокалиберных эпитетов, всей кровью и грязью. Черный юмор Кейва непроглядно черен; подготовка сектантами долины Укулоре (укулитами) найденыша Бет — с чьим появлением окончился потоп — к роли новой Девы Марии, а также шокирующая развязка этого «Священного Писания» изображены столь же натуралистично, что и, скажем, проталкивание в глотку глиняной бутыли с последующим разбиванием — ударом кирпичами по ушам.
Задача перед переводчиком стояла архисложная, и Кормильцев справился блестяще. Оно и неудивительно, учитывая послужной список во всем его многообразии. Ошибочку хотелось бы отметить одну-единственную. Будете читать — имейте в виду: Ребекка Свифт, спятившая супруга Сардуса Свифта, не умерла (первая часть, глава VI). Колодец, в который она прыгала с петлей на шее, был в результате вышеупомянутого ливня переполнен водой, а веревка длинная. Соответственно, из Делавэра прибыл не катафалк, а санитарная машина, отправившаяся затем в Мэрилин-коттедж со своим вполне живым, хотя и нельзя сказать, что здоровым грузом.
Но за «пророка и прораба» (prophet and profiteer) можно простить все.
P. S. Слово — автору:
Сказал Иисус: «Где двое или больше собраны вместе, там Я посреди них1. Иисус сказал так, поскольку там, где собраны двое или больше, есть общность, есть язык, есть воображение. Есть Бог. Бог — продукт творческого воображения, и Он — полет этого воображения. <...>Роман о безумном замкнутом в себе мальчике, лишенном дара речи и взрывающемся в конечном итоге катарсисом неистовства, ставя на колени религиозную общину, в которой живет, написан от его лица, гиперпоэтичным внутренним монологом, не предназначенным для озвучивания; это гибридный язык — отчасти библейский, отчасти южно-диалектный, отчасти бранно-площадной, временами непристойно благоговейный, а временами благоговейно непристойный. На протяжении книги Господь пичкает Юкрида всевозможными сведениями, внушает ему дурные идеи («эта моя злоба, эта моя ненависть — они были богодухновенны. Господь поселил их в моей душе своею собственной рукой») — но, не имея никого, с кем бы поделиться своими откровениями, будучи в принципе к этому неспособен, Юкрид лопается, как засоренная труба. Он подобен Иисусу, лишенному дара речи; он подобен художнику в творческом тупике; он — интернализованное воображение, обернувшееся безумием.
(«Плоть, ставшая словом». Из выступления Ника Кейва на Третьем канале Би-Би-Си, июль 1996.)
Александр ГУЗМАН