Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Пер. с англ. А. Л. Никифорова, Е. Е. Ледникова, М. В. Лебедева, Т. А. Дмитриева.
М.: ЛогоS, Идея-Пресс, Праксис, 2001. 376 с. Тираж 1000 экз.
(Серия «Университетская библиотека. Философия»)
Наконец-то отечественный читатель может прочесть по-русски хотя бы некоторые из сочинений классика аналитической философии американца Нельсона Гудмена! Они пришли к нам вслед за другим классиком — и соавтором Гудмена по ряду ранних работ 1940-1950-х годов — У. Куайном (р. 1908). Под одной обложкой оказались «Факт, фантазия и предсказание» (1955), «Способы создания миров» (1978) и ряд ключевых статей из сборника «Проблемы и проекты» (1972), написанных в 1950-е — начале 1960-х годов. Послесловие одного из переводчиков, М. В. Лебедева, призвано прояснить некоторые особенности философского метода Гудмена.
Гудмен, как и У. Куайн, принадлежит к числу «воспитанников» Рудольфа Карнапа (1891-1970). Сам Гудмен в одном из интервью подтвердил, что героическая попытка Карнапа построить образцовый формальный язык для философии захватила его поколение и во многом предопределила его ранние философские поиски. Даже отказавшись от этой задачи, аналитические философы твердо придерживались «критерия» ясного изложения. Первые самостоятельные шаги Гудмена в философии также связаны с Карнапом — и с А. Тарским (1902-1983). В 1940-1941 годах они вместе с Куайном обсуждали возможность рассмотрения «языка классической математики в терминах синтаксического языка» (правда, безрезультатно). Исследования этого начального периода безусловно относились к философии науки, понятой как логический анализ оснований научного знания (с чем и связаны пресловутые ярлыки, превращенные недобросовестными оппонентами в карикатуры, — «логический позитивизм» и «логический эмпиризм»). В этом же русле лежали первые книги Гудмена, сделавшие его знаменитостью, — «Структура явления» (1951) и «Факт, фантазия и предсказание». Последняя работа, распадающаяся на два неравных фрагмента — первый, датированный серединой 1940-х годов, предшествовал написанию «Структуры явления»; второй, представляющий собой переработанный текст лондонских лекций 1953 года, должен рассматриваться как развитие идей, сформулированных в «Структуре», — трактует проблему условных контрфактических высказываний. Эти высказывания и по предпосылке, и по следствию «неизменно ложны»: «Если бы этот кусок масла был нагрет до 150╟ F, то он не растаял бы» (а между тем он был съеден вчера). Важность их рассмотрения обусловлена тем, что они напрямую связаны с вопросом о природе законообразных суждений (в науке и не только в науке). Гудмен анализирует логическую форму этих высказываний и приходит к выводу о невозможности выведения описывающей данную логическую связь «формулы». Во-вторых, разбирая ту же проблему с точки зрения обоснованности индуктивного вывода, он указывает на невозможность провести четкую границу между законом и «описанием случайного факта». Пытаясь разрешить эти трудности в рамках гипотезы о «переходе», Гудмен феноменализирует язык описания реальности. Он рассматривает вопрос о законе как вопрос языковой практики: «…разграничительная линия между обоснованными и необоснованными предсказаниями (индукциями и экстраполяциями) предопределена тем, каким образом мир описан и предвосхищен в словах» (с. 111). Проблема подтверждения преобразуется в проблему использования терминологии.
Следом за «Фактом, фантазией и предсказанием» лучше читать не «Способы создания миров», а статьи Гудмена, помещенные в конце книги. Среди них особый интерес представляют совместная с Куайном работа «На пути к конструктивному номинализму» и очерк «Мир индивидов». Учитывая участие Куайна, нас не должен удивлять формализм «На пути»: для неподготовленного читателя это трудное, но безусловно благодарное чтение. Объявляя войну «платонизму» с его абстрактными сущностями, авторы показывают, каким образом любой платонистский язык без труда может быть переведен в номиналистический. Номиналистический синтаксис разработан ими для дисциплин, считающихся «платонистскими» par excellence, — классической логики и математики. При такой постановке вопроса любой класс оказывается языковой практикой, позволяющей идентифицировать «индивидов». В «Мире индивидов» Гудмен уточняет формулировки предыдущей статьи и развивает намеченную там перспективу. «Граница между тем, что обычно зовется «абстрактным» и «конкретным»», представляется ему «смутной и изменчивой» (с. 319). Номинализм автора «требует только того, чтобы все допускаемые объекты, чем бы они ни были, истолковывались как индивиды» (с. 320)1. Это означает, что мир описывается как «образованный из сущностей, различных по своему содержанию, а это, в свою очередь, означает описать его средствами системы, в которой никакие две различные сущности не содержат в точности одни и те же атомы» (с. 327). В основе такого нетрадиционного номинализма лежит радикализация экстенсионального подхода, запрещающего «необычное приумножение сущностей»: «Ясная история не может быть рассказана на малопонятном языке» (с. 335). Гудмен указывает, что его «номинализм» не накладывает на работу ученого или «технолога» никаких ограничений: он интерпретирует, «руководствуясь не практическими потребностями, а непрактичным желанием понимать» (с. 334), что не означает, однако, отказа от принципиальности и честности в философии. Просто «номинализм» Гудмена не претендует на безусловное руководство наукой или «технологией» 2.
Развитие — если не завершение — «номиналистической» программы философа представлено в работе «Способы создания миров». В этой поздней работе автор практически отказался от использования какого-либо искусственного формального языка. Среди прочего это объясняется и тем, что отныне в поле его рассмотрения находятся не только феномены науки, но и искусство. Интересы Гудмена всегда были широки: в его статьях находишь поэтические цитаты (например, из Р. Фроста) и ссылки на исторические события; когнитивная психология с самого начала оказалась в поле его зрения (по свидетельству Х.Патнэма); а философия искусства даже стала для него профильной [см. книгу «Languages of Art» (1968)]. «Способы создания миров» написаны «поэтическим» языком, и, к счастью, перевод М. В. Лебедева позволяет это почувствовать. Гудмен показывает, что мир может быть «создан самыми разными способами» — и показывает это, отталкиваясь от «точных» и, в согласии с аналитической традицией, максимально ясных (или постоянно проясняемых) стандартов. При этом мы не должны обманываться на тот счет, что Гудмен признает различение некоего недоступного нам «истинного мира» (или миров) и наших «созданий». Ничего подобного, хотя… — несколько индифферентно замечает философ — это и неважно. Попросту шум о чем-то «внешнем» для нас едва ли должен быть таким громким. Истина? «Истина — вовсе не преисполненный важности строгий хозяин. Она — смиренный, послушный слуга» (с. 135). Кроме того, истина «относится исключительно к тому, что говорится, а буквальная истина — исключительно к тому, что сказано буквально» (там же). В отличие от «анархистов познания» Гудмен отнюдь не готов отказаться от «истины» (да и как откажешься от того, без чего и шага не сделаешь?): он лишь неизменно подчеркивает ее относительную и сугубо человеческую — «языковую» — природу. В «Способах» ясно и конкретно показаны различные «миротехнологии»: литературные, пластических искусств, науки, восприятия. Автор указывает на труднопреодолимые проблемы, с которыми столкнулась бы попытка взаимной редукции порожденных нами миров. Допустим, редукционистские устремления физики едва ли обоснованны: она сама фрагментарна и нестабильна. В искусстве субъективизма не больше, чем в науке, но «объективность» (или «объективности») здесь иная, ибо продиктована символическим характером языка художника. Читателя постоянно побуждают быть внимательным к тонким, но существенным различиям (например, в различных техниках цитации), которые едва ли могут быть безболезненно «сняты». Означает ли это, однако, что Гудмен претендует на «отмену» философии? Отнюдь: «Сведение одной системы к другой может внести ощутимый вклад в понимание взаимосвязей между версиями мира, но редукция в любом разумно строгом смысле этого слова встречается редко, она почти всегда фрагментарна и вряд ли когда-либо бывает единственно возможной» (с. 122). Кроме того, безусловно существуют сомнительные и просто ошибочные системы. Мы должны приветствовать разумные попытки «общей организации», охватывающей «правильные версии». Помимо своей собственной Гудмен указывает на философию Э. Кассирера как на такую попытку.
На фоне «смятения в умах», отличающего российскую философскую и околофилософскую ситуацию, голос Гудмена как нельзя кстати. Напоминая о ценностях ясного и разумного взгляда в философии (и не только в ней) и в то же время отвергая какой бы то ни было догматизм, его тексты дают истинным друзьям подлинно философского образования в этой и для этой страны еще один шанс.
В заключение отмечу явные огрехи в издании книги: все же сказывается отсутствие редактора. На с. 80 текст обрывается на слове «затем»: читателю остается неведомым конец главы об индукции. Огромное количество опечаток (корректора тоже не было?). Уместным было бы предисловие, представляющее Гудмена в контексте аналитической философии его времени. Так что, если учитывать тот факт, что книга издана при спонсорской поддержке Фонда Сороса, — не слишком ли много халтуры?
Алексей МАРКОВ
1 При этом важна философская «технология», а не «терминология». Важно не то, говорим ли мы об «индивидах» или о «классах», а то, как мы о них говорим.
2 В последнем случае Гудмен безусловно лукавит, ибо тут же предупреждает ученых от увлечения абстрактными сущностями. Лукавит в той степени, в какой философия не самодостаточна, а лишь автономна.