Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Есть открытия громкие. А есть тихие как американцы.
К таким негромким открытиям относится и мое мовизма.
Как и всякие открытия оно готовилось долгие годы.
Вначале было, действительно, слово «мовизм» из литературного анекдота (cтарик Катаев советует молодому (тогда) Аксенову писать плохо).
Игра в бисер настолько увлекательна, что забываешь сам себя.
Говоря о «мовизме», я никогда серьезно к этому не относился. К слову то есть, а не к тому, что за ним скрывается. А что скрывается за «мовизмом», я понятия не имел.
До того момента, пока не попал на лекцию французского профессора Рыбалко из американского университета Сан-Луи. Речь шла о постмодерне.
И я открыл, что мовизм — это и есть постмодерн.
Pardonnez ma mauvaiset╗.
Эту фразу произносит в немом фильме Жанна. В немом фильме произносит. Слова оказались внизу: субтитры.
«Мauvaiseт╗» на старофранцузском языке (XV век) значит «судьба», «злой рок».
Жанна на своем костре просит прощения за злую судьбу (это и синоним чар, колдовства).
Просит простить ей ее одержимость.
Мовизм, который мучил меня многие годы, вдруг обнаружил себя так явственно.
Так болезнь достигает пароксизма.
А там уже: п. или пропал.
В мае безумном я принялся сочинять предисловие к фрагменту из романа, но неожиданным образом предисловие стало превращаться в манифест о мовизме (постмодерне). Что мне оставалось делать, манифест я писать не думал.
В манифестах обычно речь идет или о призраке, или даются обещания (Я поведу вас на Берлин).
Тут как-то незаметно наступило лето красное. Манифест о мовизме растаял в нем, ушел на дно черного озера за царскими садами и парками, там, где в коричневой воде тела кажутся золотыми при купании. И где купался я сам.
«Несгоревшая» в красном лете и не ушедшая под воду часть манифеста рассыпана по ходу повествования.
Вот-вот В. войдет в воды моего романа.
Аня уже там.
Однажды мы прочтем в лифте на Фонтанке «движение это свобода».
Аня любит движение и риск.
Я люблю движение, но плавное, тихое. Так например движутся скоростные поезда во Франции. Скорость за двести, а едешь тихо.
Вообще Аня в ту пору была настоящей Аней, не то что сейчас. Сейчас на ней какая-то патина зеленая, хоть сдавай Мишелю в его антикварную лавку. Мысль «продать» мою Аню уже появлялась и однажды была (почти) осуществлена.
Она даже не заметила, как была мной продана.
«Продана» скорее в смысле поэтическом:
А я товаром редкостным торгую. Твою любовь и нежность продаю.
Была ли у Ани «любовь и нежность»?
Скорее младенческое зверство: ненасытный аппетит (к жизни и земным яствам), неукротимость и, с другой стороны, невинность, чистота.
Аня вошла в мою жизнь (в мой роман) случайно, я даже не заметил этого. Вошла, как теперь вижу, с коварством, в виде троянского коня был талантливый юноша по имени Слава, кудрявый с выразительными серыми глазами.
Пришла в красной шляпе на мой вечер в музей Сидура. «Красивая и молодая», мысль-цитата насмешливо мелькнула в моей голове.
Мой друг представил ее как свою художницу.
Там в музее Сидура я читал «Истуар д’амур».
Уже позабытая к тому времени Аня вдруг объявляется в нашем городе П. Она приехала вместе с юношей по имени Слава, с которым познакомилась на моем вечере. Они оказались в гостях у А., моего знакомого, и попросили позвонить мне от лица «московских поклонников». Вот еще одна «сладость», о которой надо упомянуть, если вздумаю писать главу о «горьком и сладком».
Вообще Аня любила окружать себя свитой. По крайней мере, ее должен сопровождать или очередной п. (поклонник, паж?), или девушка в услужении (на нашем вечере в Москве с ней была тихая девушка, покрытая сыпью).
Аня появляется со Славой в моем доме на набережной.
(Потом окажется что Слава с В. не только живут в одном доме, учились в одной школе, но и находились в постоянном соперничестве.)
Слава был поэт.
В тот вечер мне было удивительно хорошо с ними. Мы были будто пьяные (пьяные и были).
Такое состояние, когда «все остальное» будет лишним.
Может быть, мы созданы все трое для платонической любви?
Слава позже пришлет мне рассказ об этом.
Забегая вперед, скажу, что у Славы с Анечкой вышел короткий роман. Мне казалось, что они очень подходят друг другу. Слава был жизнерадостным малым. С такими, мне кажется, и «рай в шалаше». Но Ане с ее аппетитом и неуемными (неумными?) амбициями Слава быстро наскучил. Жил он в ближайшем пригороде и ни о какой карьере к тому времени не помышлял. Где он сейчас? (Так примерно звучит у Превера стих про Барбару, которая пропала. Где ты Барбара? Что с тобой случилось?)
В тот момент, когда они приезжали, у них еще ничего не было. Это и ввело меня в заблуждение. Я-то думал, что Слава — Анин бой-френд. Как это принято среди московской молодежи: непосредственный контакт.
В рассказе, где Славой описан мой вечер у Сидура, он обнаруживает себя чистым, неиспорченным. Там он пишет, как из любопытства подошел к «теме», но остановился вовремя: как перед «последней чертой».
Рассказ этот Аня будет читать вслух (когда она приведет ко мне того «бердслеевского» юношу по имени С., который окажется изображенным на обложке «Риска», студентом мединститута, параллельно пытавшимся делать карьеру модели).
Однажды она скажет, что у Славы большой член.
Я буду и смущен и озадачен. И растерян. Потом найду, что сказать. Примерно: Милая, женщин не интересуют мужские подробности. Главное, что есть конец. И назидательно: Пора бы знать. Читала бы брошюру что ли.
Сам я об этом узнал из брошюры, когда работал после школы в П. библиотеке. Там, расставляя по формату книги, я и обнаружил брошюру об этом.
О том, что можно узнать из брошюр и подчас даже такое, что ни в одной серьезной монографии не найдешь, рассказал мне полковник С. Викторович. Оказавшись однажды по делам службы в его кабинете, я увидел рядом со стопкой солидных монографий брошюру, из научно-популярной серии о здоровье, которые обычно читаются домохозяйками. Он, поймав мой взгляд, сказал: я долгие годы собираю литературу по иглоукалыванию. Признаюсь Вам, что никогда не прекращал читать по специальности (как некоторые, хотел сказать С. В.). Как только уволюсь, возобновлю практику. В этих томах на самом деле информации ничтожно мало, да и та второстепенная. Вот посмотрите хотя бы на эту вклейку (на ней изображение тела человека с десятком точек). Они дают вам (цифра) точек, а одну, которая как раз в этом конкретном случае должна все «запускать» (моя терминология), они «опускают». Было бы смешно делиться золотой информацией. Наоборот, монографии пишутся, чтобы информацию скрыть. А авторы брошюр, как правило, чудаки, среди которых немало женщин, которые по натуре своей щедры и жаждут поделиться бесценным знанием или опытом. Конечно, пассионарные идеалисты и не ведают, что творят. Такая о монографиях и брошюрах короткая речь С.В., в бытность его заместителем нашего просвещенного начальника.
Аня шантажирует. Возьму, мол, и не привезу письмо от Славы. Или: Славы Вам не видать.
?!
Оставь его себе, отвечаю я. «И Слава мне не нужен». Смеемся вместе.
Чего-чего, а веселья с ней хватало.
Она так и формулировала свои амбиции: сделать настоящую карьеру и повелевать мужчинами.
Я отвечал ей примерно как покойная тетя Тоня, сестра моей бабушки, «делай, если сможешь».
Итак, к моменту появления В. летом «95» (название романа в романе) Аня уже вошла в него хитростью и наивностью. Теперь отсюда, с моего невского берега, я хорошо вижу, как это происходит.
Кстати, фраза «Так самба вошла в нашу жизнь» из фильма «Мужчина и женщина», одного из любимых фильмов полковника П., который использовался им как учебный в работе со старшими курсами. Мы завидовали старшему курсу, где преподавал П., личность легендарная и обаятельный мужчина (женский взгляд). Но и нам, младшему курсу, иногда везло, когда наша преподаватель заболевала и на замену приходил полковник П. Однажды с ним разбирали фрагмент из «М. и ж.».
С Аней у нас происходила постоянная борьба. Аня настоящая амазонка. Чтобы победить мужчину, она даже готова лечь с ним спать. (Казалось бы: общее место. Так поступают все ж.? Да, но многие делают это по любви. Из влечения к п. полу. У Ани же был комплекс девственницы. Так мне постфактум сообщил наш В. Забегаю вперед.)
Для Ани спать было стратагемой, с одной стороны. С другой, поражением.
В некоторых случаях.
Когда я однажды произнес «Ты пала, униженья дочь», она вдруг ужасно разозлилась.
Тогда я догадался, где зарыта «собака».
О «пораженьях и победах»: у немецкого писателя Юнгера один из героев признается в том, что не чувствует вкуса в победе (там Ю. употребляет французское слово «дефэтизм». Пораженчество, что ли). Есть люди, которым лень ковать победу. Такой организм: легче сдаться. Но: горе побежденным. Аня, как сказать нам по-латыни это?
Аня любит побеждать.
Она из расы победительниц (это такое выражение французов).
Тем летом Божьим 1995 у меня на удивление спокойное состояние. Позади роман «94 год», бельгийский поход: натовские самолеты кружат над головой. Приступ морской болезни, который случился накануне, прошел. В бинокль видно Датское (сказочное) королевство.
(Об этом фрагмент «И корабль плывет».)
Я сочиняю роман на шоколадных обертках.
Какой-то мальчиш-плохиш, любитель сладкого. Вот и строки Верлена я повторяю как будто написанные обо мне: Я Рим периода упадка.
Тогда смешалось: ощущения вкусовые и ментальные.
Мед службы и любовь к шоколаду (оставлю пока в покое восточные сладости. То было время увлечения шоколадом) и сладкие звуки. Все путалось.
Мой друг доктор называет меня баловнем.
Я неплохо разбирался в шоколаде. (То были золотые как закат часы службы.) И связаны они с вкусовыми ощущениями (бельгийский шоколад «Золотой берег». Любил и наш горький в коробках, который назывался «Слава»).
Службу я практически перестал замечать. Стоит только начать «игру в бисер». Сейчас мне это понятно. А тогда только читал и не придавал значения. А может быть, появился азарт. Существует ли момент, когда бросить игру уже поздно (скажу по-другому: бросать уже не имеет смысла)?
Наверное, да. Только эта «линия» или граница, которые переходишь, не всегда заметны в момент перехода.
Потом, когда оказываешься по ту сторону «игры», видишь, что «там» уже все по-другому.
Бывает, что берет испуг, сомнение начинает одолевать и хочется в такие минуты возвратиться назад.
В моей бурсе при кафедрах существовали научные кружки. Чтобы выявить среди курсантов склонность к научной работе, всем вменялось посещать выбранный кружок. Я колебался между социолингвистикой и психолингвистикой.
Последняя меня привлекала больше. Но кружок социолингвистики вел полковник П., обаятельная личность, как я уже говорил, и живая легенда. Дело в том, что заниматься у него в кружке он предложил мне сам. Не скрою, что мне было очень приятно, что П. остановил свой выбор на мне. И я отказался, потому что не любил социолингвистику. (Так, как психолингвистику.) Кружок по п. лингвистике вел полковник Г., интеллигент и педант. Мне было обидно, что П. не занимается психолингвистикой. Теперь мне кажется более понятным такое распределение ролей: для занятия социолингвистикой нужно любить социум так, как любил его П. Любить реальное и конкретное. Саму жизнь с витринами магазинов, машинами и, конечно, наслаждениями жизни (в моем перечислении это оказалось на последнем месте, за витринами и машинами. Случайно или нет?).
Полковник Г. любил научную деятельность в том числе и за возможность замкнуться там и держаться подальше (машин, любви и отражающих все витрин). А психолингвистика позволяла «уйти» от мира. И вглубь и ввысь.
Чтобы служба не казалась медом, неистощимое на выдумки начальство придумывает все время новые фишки. Не менее неистощимые на выдумку офицеры (чтобы все-таки лакомиться медом службы, выдумывают контрфишки. Получается паритет. Или мирная передышка в непрекращающейся борьбе).
Вот наброски к портрету художника во время паритета.
Неожиданно в моем невском предместье раздается звонок.
(Пора наконец пустить в роман Вадима К.)
Это А. И.? С Вами говорит В. К. Я привез из Москвы по просьбе К. журнал «Риск». Как нам встретиться? Я скоро уезжаю, последние дни летней практики. Завтра едем в Стрельну. Интересуюсь, на кого он учится. На ландшафтного архитектора. В Стрельне со своей группой будут изучать старую усадьбу.
Может показаться странным, как завязался стремительно разговор с незнакомцем: уже и Стрельна мелькнула. Со своей поэзией заброшенных дворцов-и-парков. Куда деться от романтических руин.
Мелькнул и К. черным пуделем (имеется в виду черная обложка журнала «Риск». Тьма темы).
Сгустилась эта тьма, настал мрак, деревья закачались под резкими порывами ветра. Тут время закрывать окна и выдергивать все шнуры из розеток. Вот-вот начнется страшная гроза. В блеске молний и в диких порывах ветра, когда ставни чудом удерживаются на петлях, под шум ливня раздается стук в дверь. Удивительно, как еще только удается расслышать этот стук (по мотивам известных английских фильмов).
А только что был тихий летний вечер, в открытое окно с Невы струился ласковый ветерок.
В «Теореме» предлагается другое появление незнакомца. О его приезде сообщается в телеграмме, которую приносит Анджело, молодой почтальон, парень, что родом из соседней деревни.
Во мне обыватель уживается с офицером. Уживаются? Сказал бы еще «мирно сосуществуют» (вот выраженьице из б. эпохи. Теперь в моем невском предместье, в месяц цезарей, когда И. (империя) видится прекрасным п. модернистским ландшафтом с романтическими руинами, не хуже известных шедевров садово-парковой архитектуры с дворцами и замками, где так любят гулять мои горожане. Где так люблю гулять и я. Где мои антагонизмы смягчаются природой и искусством). А бесконечные атрибуты воинской славы античной эпохи напоминают о бывшей службе как о чем-то очень далеком. О бывших моих сослуживцах вспоминается незло и тихо.
«Иду на Вы» (так, почти будто вызов, интерпретировал желание студента встретиться со мной на моей территории один из моих «о». А почему бы не назначить встречу в метро, в кафе. Французы, объяснял нам полковник Я., никогда не приглашают незнакомцев сразу к себе в дом. В отличие, скажем, от англичан. Да и с приятелями предпочитают встречаться в кафе. Есть пространство публичной жизни, а есть дом, где царит атмосфера близости, интима).
Будущий ландшафтный архитектор мог и не знать да и не обязан был знать то, чему меня учили в свое время в Лефортовской слободе.
С другой стороны он должен был прочесть «Истуар д’амур» в черном альманахе «Риск» (который он мне везет).
О. (образ) врага у него уже сформирован.
У меня же враг мой собственный ноль (зеро. Он же «о»: один из братьев-близнецов. Как «Ленин и партия». Прошу прощения за пошлость, почти казарменную грубость. Вот и иллюстрация к моей теме «Борьба». Извиняться за пошлость? Фи, штучки штифирки (сказал бы Голынко)).
«Штифирка» на языке военных (не знаю, правда, какого времени) означает то, что и «шпак». Гражданский человек.
В то Б. лето «95», когда к нам ехал студент, в нашем внутреннем мире царил если не покой: полноценный, длительный, то короткий и чудный мир.
У французов есть выражение из эпохи бесконечных междоусобных браней: Trкve de Dieu.
То же Божье перемирие и у меня.
Позади бельгийский поход (о нем впечатления во фрагменте «И корабль плывет»).
Я на полях моей службы играю в бисер.
Здесь а пропо: в нашем коротком телефонном разговоре, где мы условились встретиться «завтра в шесть часов» (или, точнее, после шести, у меня), мой незнакомец обронил, что он «тоже писатель».
Вот это меня рассмешило. Слово «писатель» было излюбленной мишенью в поле внутренних распрей. Здесь два моих «о» (офицера и обывателя) сходились в одно, достигая редкого консенсуса; по их убеждению живых писателей просто не существует. За редким исключением, когда по всему видно, что (перед тобой) «живой классик».
И сами «живые классики», глядя на себя в зеркала, вряд ли в это верят. Здесь я догадываюсь, как в красном лете, полно всякой нечисти в виде мошкары и гнуса (сомнений).
У Борхеса я нашел однажды подтверждение своей догадке. Во всяком случае взгляд на «классиков» совпал с борхесовским.
Здесь мой незнакомец «всей ногой», говоря по-французски, вступил в поле полемики: как совместить свою п. (профессиональную) деятельность с призванием. Наше (мое) «истинное» призвание в чем (или в ком? Может быть, во мне самом?)? Можно ли раскавычить «истинное» п.? Формулы «п. в России больше чем поэт» или «Ты памятник, а я летаю». Как их следует (правильно) понимать?
Сам того не ведая, он попал в нужную точку моего (ментального) тела.
То есть за моим «рассмешило» была и болезненная реакция, которой он и не заметил, как не заметил и скороговоркой произнесенное «тоже писатель».
С одной стороны, я рисовался себе рыцарем былых времен. (В Провансе, конечно. Отсюда мои «романы».) Поэтическая деятельность исключительно маргинального характера: в ожидании войны: будь то борьба с соседним бароном или Крестовый поход.
С другой, образ капитана Лебядкина да прочитанный в «Тесте» Валери такой пассаж, где рассуждается о смехотворности занятий поэзией офицеров (см. выше. Совпадение с Валери). Престранно, что, открыв наугад этого «Господина Т.», сразу прочел об этом. Кстати, раз уж зашла речь о Поле Валери. Говоря (болезненно) о несерьезности занятий тем и другим (офицер не должен заниматься поэзией), Валери говорил о своем, так мучившем его (занятие математикой и поэзией).
Прекрасным летним вечером мне уже представилась счастливая фигура студента, которому незнакомы рефлексии по поводу определений, и стало мне вдруг сладко-томительно.
Очень важное нотабене: я не был тогда (в тот вечер, да и в то лето) слишком уж «озабочен». «Дурное» сублимировалось в писании «романа» на шоколадных обертках.
И поэтому в моем ожидании студента-курьера не было никаких «ожиданий».
Было лишь мое любопытство к другому.
В день нашей встречи у меня было еще рандеву на Театральной площади. Так, посещение Ларисиного логова (дома свиданий, салона. Нечто среднего между притоном и полусветским салоном). Ни до того ни до другого не дотягивал этот Ларисин балаганчик.
«Малиной» он все таки не был, конечно (несмотря на то, что появлялись пару раз две «темные лошадки». Но как в «Кармен», с ореолом романтизма. То, что любит наша поэтесса).
Ближе к «полусвету» все-таки, и то этимологически: в последнее время там царил полумрак.
Что у нее было в тот день, уже не припомню: настоящий провал. Видно, жил ожиданием.
Помню лишь то, что пошел дождь перед тем, как я собрался выходить, и «хозяйка гостиницы» дала мне старый зонтик, о котором стоит сказать несколько слов. Даже дело не в зонтике, а в страсти Ларисиной хранить старые вещи. Если мягко сказать.
Недавно у швейцарского писателя прочел о тряпичнике, который сделал состояние.
(Это надо понимать.)
Одет я был крайне небрежно и «невыигрышно», чтобы произвести хотя бы правильное впечатление (корректное), не говоря уже о том, чтобы расположить юное дарование. Видно, в мои планы и не входило завоевание расположения.
Но и сейчас не могу без улыбки вспомнить нелепость моего внешнего вида, где зонт был «последней каплей». Кое-какие детали: Оленькины узкие брючки, которые мне нравились, с коричневыми заплатами. Не устану описывать их (в моем гардеробе было двое любимых штанов и те (все) с Оленьки). Анина американская кофта-бадлон (белая, белый?). Наверное, неизменные узкие ботинки (офицерские).
Что было общего у нас с Аней?
Она и я жили «безумствами мечты». Если говорить «красиво», как прустовские девушки в цвету.
Это важно для понимания: кто с какими мыслями едет на встречу друг с другом.
Еду от Новой Голландии или с Театральной площади. Одно и то же или нет? И здесь в этих топонимах городских проявляется стихийно моя амбивалентность: казалось бы, главное еду домой, а откуда: от Новой ли Голландии или с Театральной п. ? не все ли нам равно? Нам все равно. Но не мне.
Настроение у меня немножко смешливое, но добродушное. Пора сменить его на серьезное, чуть торжественное.
Недобрым словом вспоминаю Ларису, которая всучила мне этот зонт, и теперь я как клоун. Почему как? Клоун и есть. В голове звучит из Э. Пиаф песенка про клоуна, которого она называет своим другом.
Роман Б. «Глазами клоуна» я полюбил уже за одно название.
Но там герой такой грустный. Как Лариса наша.
Известно, что клоуны бывают двух видов, как вино: грустные и веселые.
Третьего не дано. Его нет (это публика).
Интересно, как выглядит этот В. Дурен он собой или пригож. Лучше б был дурен (так спокойнее. Но есть опасение, что хорош собой. Зная, что К. собирает в своем «Вавилоне» если и не очевидных красавцев (с глянцевых обложек. Те пишут прямо телом), но приятной наружности молодых (как раньше в Ю. Африке у него сегрегация. Там по цвету кожи, у него возрастной критерий. Но по сути тоже расизм).
В кино уже давно бы мелькнул этот кадр: автобус подъезжает по набережной к моей остановке. Уже мелькнули белые корабли.
Пора выходить. Стоп. Как раз накануне моей остановки (там, где стоянка кораблей на левом берегу Невы) среди пассажиров автобуса вижу молодого человека приятной наружности. Не В. К. ли это, мелькнуло в моей голове.
Незнакомец выходит на той же остановке. Я иду вслед за ним по направлению к моему дому. Сворачиваем под арку. Здесь он поворачивает направо. Я подхожу к нему и осторожно касаясь плеча (он вздрагивает от неожиданности) говорю с улыбкой: Вы не в ту сторону повернули.
Я-то его уже успел рассмотреть.
А он с ног до головы изучает меня (напомню, что «образ врага» уже сформирован при чтении. Вот и встреча на местности с реальным противником. С вводом новых данных в голове студента (и «тоже писателя») происходит молниеносная корректировка).
В очередной раз хочется написать «красиво»:
что чувствую-де себя как призывник, раздетый догола (до плавок) в коридоре военкомата и через некоторое время будет невольный стриптиз с опусканием плавок сзади и спереди.
С (еще вчера) незнакомцем, а сегодня уже нарисовавшимся В. К., мы подходим к моей парадной. Он среднего роста, атлетического сложения. С чуть покатой спиной, в отличие от тех же гимнастов или танцоров. Небольшая сутулость (к слову сказать, незаметная для тех, кто его любит и не портящая облик В.) от привычки носить рюкзак за спиной, от характера: его бычьего упорства. Этой ремаркой я чуть забегаю вперед).
Пока я готовлю нехитрое угощение: ломтики ветчины, абрикосы да бутылка французского вина из прошлогодних бельгийских трофеев, чтобы отметить нашу с ним встречу и выход «Риска».
Он сидит здесь же на кухне и рассказывает о своей практике, о жизни в подмосковных Эм. Отвечает на мой вопрос (неохотно) о Славе.
Оказывается, что они соперники на музыкальной площадке. Вот это новость. Ты и играешь?
Да, бренчит. Обещает прислать кассету послушать.
Вообще-то он и художник. Рассказывает о занятии живописью в каком-то кружке (имя учителя В. я успел позабыть).
В настоящее время с женой они лепят фигурки из глины в форме подсвечников и продают.
А «ландшафтная архитектура»?
Выбрал ее случайно, под боком институт и отмазка от армии. Выясняется, что он и пацифист.
Наспех (на кухне) сделан автопортрет художника в молодые годы.
Я, кажется, говорю, что сыр пропал в моем доме. Намек на то, что и меня коснулся финансовый кризис.
Войс офф: тот период был настоящей «богемой», не хуже «Фиалок Монмартра».
Политиканство меня абсолютно не интересовало, наверное от того, что сам делал политику, будучи кадровым офицером.
Гибель Империи.
Начну с того, что не воспринималось как «Гибель Империи»: историческое кино.
Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.
О гибели «Титаника».
Из беседы стали выявляться наши противоречия (жалкие морфопсихологические наблюдения: как психика соответствует контурам тела. Сейчас, когда написаны горы монографий и брошюр на эту тему, писать об этом скучное и неблагодарное занятие).
Но о монографиях и брошюрах речь еще пойдет.
А пока в контексте гибели Империи мы беседуем за бутылкой французского вина (бельгийский офицер, даривший мне вино в обмен на водку, сказал о вине, что оно не самое дорогое, но хорошее).
Он заявляет мне, что судя по фрагменту из «Риска» я писатель барочный.
Да, говорю, здесь он попал в самую точку.
Не зная, правда, его отношения к барокко.
Он признается, что любит латиноамериканскую литературу. Но кто ее не любит?
Мне больше всего по душе Амаду. Это моя первая любовь. Его «Донна Флора» была найдена мной в подвале «толстовского» дома, куда старая театральная критикесса, уставшая читать, сплавляла книги, среди них была правда и ее собственная. Помню до сих пор название «Пелагея Стрепетова». Были и книги с автографами авторов.
Так с детства я получил урок классического и, на мой взгляд, правильного отношения к чужим и своим книгам. Там был и Пушкин, изъеденный крысами, с которым я не расставался долгие годы, которого возил с собой по волнам в Б., думая сначала устроить перформанс с бросанием его с корабля, по замыслу футуристов, потом вспомнил, что никто из футуристов за исключением Хлебникова мне не нравился, да и он был не футурист, а будетлянин. Поэтому Пушкина я решил вывезти в Европу, в самое ее сердце, в Бельгию. Раз он всю свою жизнь, как и я до некоторых пор, был невыездной, пусть посмотрит Европу. Кстати, если будет настроение, сможет там и остаться.
Нет, в тот раз он предпочел со мной возвратиться домой. Зато через несколько лет он окажется в Швейцарии, коротать свои дни там, в ожидании «последнего пиита».
В Бельгии же на помойку я символически выбросил свое стихотворение про то, как я однажды выбросил словно персидскую княжну «приглашение в Бельгию», решив остаться дома.
Отдельная глава посвящена (моей) страсти копить и выбрасывать. Или: коллекционировать и раздаривать. По-латински это называется: ониомания и донромания.
Потом В. назовет меня декадентом.
Странно, это так и есть (но лишь отчасти). Когда ваш корабль идет ко «дну», как вас еще можно называть.
У Горького есть рассказ про мальчика, которому снится, что он оказался на морском дне.
Так и я в ту пору, когда приехал В., чувствовал, как наш корабль, казавшийся самым надежным и непотопляемым, опустился на «дно».
Отсюда, как со дна колодца, можно увидеть дневные звезды.
Когда я говорю В., что кончился сыр, он не понимает, что «сыр» — это скорее метафора. Я не счел нужным тогда ему все объяснять: все 55 нюансов слова «сыр», чувствуя что он живет «практической» жизнью в непосредственной близости от Москвы, или в большой Москве.
Многие вещи он просто не видит, потому что необходимо удаление, а что-то очень важное, на мой взгляд, ускользает от его понимания.
Впрочем, я не был настроен обсуждать с ним «серьезные» темы, и то, что он не любит Таможенника Руссо, не говоря уже о Вертинском (вот «пробные камни») абсолютно ничего не значило, даже наоборот: интересен свежий человек, чтобы узнать новые имена или, если повезет, новые «направления», а если фантастически повезет, то встретишь человека со своим стилем, который сам по себе. В. не был самим по себе, а был скорее молодым дарованием, усвоившим то, что соответствовало времени.
А все-таки при чем здесь Таможенник Руссо?
Потому что в моем доме не было ни кассет, ни дисков для развлечения гостя, пока я готовил легкое угощение.
На выбор ему предлагался альбом Т. Р. или старая пластинка (не довоенная, конечно) Вертинского.
В. К. признался, что сторонник брутального.
Не любит ничего льющегося (мое определение), поэтому с удовольствием побудет на кухне со мной, пока я занимаюсь приготовлением. Сейчас я, может быть, и придумал это, потому что не помню точно, как все было в деталях.
Важно, что ни Вертинского, ни Руссо не любит.
Опять о списке кораблей: может получиться огромный из люблю-не люблю.
У Руссо есть картина про джунгли, где в закатный час кто-то трепетно ест кого-то.
Когда я однажды оказался в летнем лагере под Одессой, уже во время моей службы, там прочитал «Эманнуэль», которую мне предложил молодой офицер из Конго (чтение на ночь).
Это намек на то, что я не умею писать «откровенные» сцены.
Может как Шишкину? — пригласить писать «медведей» или (идущих по полю пшеницы) людей.
Может быть, научиться самому писать порнографически?
Существует же шедевр в виде Кама-сутры.
(Для меня разница между порнографией и эротикой в словах, в этимологии. Понимаю в силу толмаческой привычки сначало буквально, а потом уж спускаюсь до девятого уровня (если повезет).)
Пройдут годы (после чтения «Э.») и я увижу картину. Красиво, ничего не скажешь, но скучно. Книга в ту пору была куда интереснее. До сих пор ощущаю градус той теплоты.
Писатель У. в своей книге «Элементарные частицы» пишет о тех временах, когда Франция переживала свою сексуальную революцию.
Наша сексуальная как раз пришлась на пору между «двух революций» (бархатных что ли, гвоздичных, как назвать, чтобы не повторяться?).
У. утверждает, что та половая революция на Западе неразрывно связана с экономикой, с проблемой потребления и меркантилизма вообще.
Верное наблюдение, сказал бы М. К.
Еще он пишет о том поколении (его родителей, в общем-то) как о потерянном. О страшной фрустрации, которое пережили отцы (и матери) после того «освобождения».
Меня занесло уж во Францию прекрасную, а гость мой сидит и о чем-то рассказывает.
Может создаться впечатление, что я внимательно слушаю (так в хрестоматиях писали о Ильиче: о его умении слушать).
Ему захотелось после ужина покурить. Я иду с ним во двор.
О теме ни слова.
Почему же тогда «Риск»? Оказывается, был конкурс стихов. Он послал свои в газету. Потом К. позвонил и пригласил для участия в его в. «Башне».
Когда все было съедено и выпито (по слову Верлена) и нечего больше сказать, мой гость неожиданно попросился на ночлег.
Увидев на моем лице удивление (фактор неожиданности как на войне), он поспешил заверить меня, что все будет хорошо.
Пауза. (Я не готов был к такому развитию событий: мне достало терпения оказать куртуазный прием молодому поэту из панков и пацифистов. С глазомером (пусть еще не хищным) будущего ландшафтного архитектора.
Как молодому Корбюзье ему поди мечтается снести мой Париж и застроить все коробками.)
(Ладно пусть остается). — Где постелить?
Он изъявляет желание лечь со мной.
Здесь опять неизбежно вспоминаю Донну Флор.
Вот мой В. как Ваджинью (Гуляка) романа стоит среди комнаты голый.
Я спешу подобно донне Ф. натянуть на себя простыню.
Как в кинороманах: сладкий полуобморок.
Вот здесь бы и пригодилось умение автора «Эммануэль», для описания подробностей.
Напомню, что «Э.» была больше чем книга для своего поколения во Франции, она была своего рода Кама-сутрой, учебником новой (старой, забытой) чувственности.
Ради собственного утешения вспомню слова Делеза о том, что у писателя должен быть какой-то «пробел» или лакуна, которую он и старается заполнить.
Пусть этим пробелом и будет умение описать опыт чистой сексуальности.
(Не приглашать же в самом деле кого-то описывать наш опыт.)
С другой стороны, майор Череп (Александр Семенович Б.) в нашей бурсе, когда обнаруживал какой-то «пробел» у курсантов, он никогда не мирился (с этим пробелом, лакуной), а любил повторять «Не получается. Что ж. Будем тренироваться». Это «будем тренироваться» до сих пор сидит в моей голове.
Аня, моя Анечка, в это время должно быть скучает.
Вот любительница клубнички.
Однажды, во время очередной нашей ссоры, когда мы изощренно пытались довести друг друга до: каждый до своего порога или до потолка. Мы же с ней тяготеем к экстреме (правда, каждый в «своем»). И в тот раз все складывалось в мою пользу.
Лихорадочно и тыкая наугад, вслепую почти, во все «точки», отчаявшись, она вдруг как будто ее осенило: И потом, Вы пишете скучно.
(С моего невского берега, в месяце цезарей, шлю ей венок за ту победу.)
Когда позже увижу в руках этой хищницы-и-ребенка Фрейда или Жана Жене (назову этих двух), мне будет завидно.
Аня — идеальный читатель. Как, скажем, Манилов.
Она читает одну-единственную книгу, точнее та книга лежит на кровати с закладкой (посередине, вначале, в конце: но на том же самом месте). Имена и названия разные не должны вводить в заблуждение: это иллюзорное.
А книга одна: идеальная.
Писателям, всю жизнь пишущим эту одну-единственную книгу (как списка кораблей писателей не будет), Аня — находка.
В ту первую нашу ночь любви имя «Аня» было почему-то произнесено мною.
В. тогда сказал, что я такой чистый (невинный что ли). Или: целомудренный.
Было такое восклицание.
Да, мы с Аней инженю в области «чистой сексуальности» и любим учиться у опытных студентов. Они и устраивают мастер-классы.
У донны Флор было два мужа, у Ани армия любовников.
О себе лучше ограничиться намеком: как мол де в армии есть «постоянный» и «переменный» состав.
У Фасбиндера есть сцена (в фильме про писателя, его творческий кризис): не знавшая долгие годы любви девушка спит с братом жены писателя (надо его видеть: говорят в Одессе с характерной интонацией), вот она входит в кухню вся в перьях каких-то, грязи, с лицом, сияющим от счастья.
«Я спала с мужчиной».
(Эту фразу я подарю потом Ане. Наряду с «Самбой» это будет у нас как пароль. Из таких фраз получилось бы красивое одеяло.)
Если у меня было состояние легкости и веселья после мастер-класса, у моего (теперь могу назвать его моим) В. легкая грусть. Белая ночь за окном, гудки пароходов на реке да крики чаек.
Тело студента так непривычно на этой постели, рядом с вами (донна Флора).
Такое чужое: и такое близкое.
Смешно вспомнить разговоры о том, какие книги он читает и фильмы смотрит.
Главное: умение раздеться и полететь.
У него обнаружились блестящие задатки в области «чистой сексуальности».
На следующее утро, проводив его на практику, я стал читать его рассказы и стихи.
Из стихов мне запомнилась фраза: девочка, что ты можешь знать о любви виноградных улиток.
Из стихотворения, посвященного поэтессе П. Б.
И здесь намек на дидактизм, в положительном смысле, имея в виду его педагогический дар.
Рассказы я читал влюбленным сердцем и в одном месте даже почувствовал запах теплой хвои. В рассказах встретились странные персонажи. Там были сцены насилия, скорее наивного садомазохизма, чем изощренной жестокости. Лучше всего запомнился рассказ про смешливую парочку, там, где обижали бедную Грету. И чтобы больнее ее обидеть, писали на нее. А она вставала счастливая и улыбалась.
В рассказе про Галу, наоборот, сильная Гала жила свободно, потом ее любви стал добиваться колдун. В конце концов добился. Сцена, где колдун смазывает тело Галы медом и еще какими-то снадобьями.
В каком-то из рассказов, может быть про Галу и колдуна, в конце есть фраза «И зажили они свободно и счастливо».
Он рассказывал мне, что в детстве его отвозили к бабушке на Украину. Бабушка была цыганкой и от нее он унаследовал дар ворожбы.
Вообще В. тянуло на просторы, к живой природе.
Странно, что он пришел к «теме».
Я думаю, что из любопытства, это уже предпосылка для занятий наукой. Помню бархатный как революция лозунг в моем институте (в Лефортово): В науке нет проторенной столбовой дороги, и только тот достигает ее сияющих вершин, кто не боясь усталости карабкается по ее каменистым склонам.
Маркса как стихотворение процитировал и не запнулся. Сам себе удивляюсь. А ни одного стихотворения так и запомнить не смог, кроме очень коротких из самых-самых. Из Хлебникова только отдельные строчки.
Надо отдать должное прозорливости В.
Он понял, что без «темы» в современном мире можно прослыть старомодным. Ему же не хотелось отставать. Чистый прагматизм.
Возможно, что «тема» заблестела ему соломинкой спасения: только держась за нее, он надеялся вырваться из тривиального.
И если Аня казалась беззаконной кометой, траектория В. была вполне расчерчена.
Это не меняет сути: с ним я попал сразу в мир египетский.
Намек на формулу одну или двух ночей.
С ним было три ночи.
Я рассказывал ему, как боролся с Аней вместо барса.
Он говорил, что в Москве на вечеринках не смел к ней подойти, такой она казалась недоступной. Даже завидовал Славе, которому удалось добиться ее внимания.
«Красивая», с восхищением, чуть заикаясь, говорит В.
Мне показалось, что я мог бы заняться воспитанием чувств В., если он только захочет этого, мне показалось, что при своих задатках и очевидных достоинствах ему не хватает именно этого.
Проблема «пробелов».
Был даже прожект вывести его в Англию и там довести до «ума».
(При помощи Лукреции.)
Но этот прожект так и оказался чертежом. Из рода тех, что показаны в учебном фильме о Корбюзье. И самого В. я в эти химеры прожектов не посвящал, не будучи уверен до конца в возможности их осуществления.
В. здесь «не дооценил» противника, не полагая, что в моем (сердце? голове?) он занял уже определенное место и что несмотря на мою природную лень я люблю, чтобы было «продолжение». Тем более что начало было таким удачным.
Здесь сыграла роль и приверженность В. позитивным ценностям. Уже в подмосковных М. я пойму, что лучше оставить В. в покое и семье. Его жена оказалась милым созданием, и было бы грешно и несправедливо мучить ее. Она очень любила В.
А его было (и надеюсь, есть) за что любить.
У Вадима была чуть нагловатая улыбка, что и усиливало его сходство с героем Амаду.
Сейчас мне кажется, что он погиб во время карнавала.
Он мог быть и очень застенчивым. Таким он был на людях. С красивыми женщинами. Я не могу представить, как он повел бы себя с Лукрецией. Здесь, впрочем, Лукреция бы сама повела. Она никогда не терялась, милая.
Вот еще одна беззаконная комета. Ей тоже, может быть не терпится ворваться и все осветить. Но, скорее всего, мне не хватает терпения и я хочу, чтобы она уже ворвалась.
Но это случится осенью и будет мне лекарством от скуки и безденежья.
Очередное а пропо: в ту пору началось безденежье. Мои тощие коровы.
Если выражение «вина» здесь может кому-то показаться уместным, то винить стоит меня.
Предлагали же мне заняться аферизмом (меркантилизмом), суля открыть новорусские перспективы.
Что же я не схватился за ту соломинку, как мой В. за «тему».
Возил бы В. на машине и жил бы не в моем предместье на невском берегу, а в коттедже на том же берегу, неподалеку от места сражения благоверного князя со шведами. Или у родных Пяти углов. Когда я, осторожно давал согласие на эти перспективы, чтобы своим отказом невзначай не обидеть открывающих перспективы, сам же мучительно думая о старухе и ее просьбе о новом корыте. Предлагавшие мне почувствовали это (внутренние детекторы им безошибочно это показали) и решили оставить меня, сказав, что я сам сделал свой выбор.
Описание «тощих коров».
Если у Дон Кихота был Росинант, его кляча, у меня лишь мои тощие коровы.
Я указывал на них Ане, когда она просила купить ей мороженое:
видишь пасущихся на лугу моих коров. Как впали их бока. Смотреть жалко.
Она обзывала меня обидными словами.
За моих тощих коров.
В. купил мне однажды сосисок и кетчуп и мы ели все вместе, втроем: здесь я оказался у самого края повествования в явном нетерпении всех отпустить по домам. В. к тоскующей маленькой и ласковой жене, Аню к ее химерам или замкам в Испании, к себе на Осенний бульвар. Или на Почтамтскую улицу, где жила тогда с мамой и Димой, маминым мужем. С маминым мужем не жила в известном смысле, конечно, а только кокетничала и портила маме нервы.
На следующий день я решил проведать Аню (с ней у нас устойчивая телепатическая связь, несмотря на несовместимость наших организмов. Наши химеры сразу начинают грызть друг друга. Страшная картина). На известном удалении общаться с ней легко и приятно.
Почему я решил устроить В. такое испытание?
В благодарность за все?
А может быть думал, что, сражаясь с Аниными монстрами, он станет героем и нашей любви не будет конца.
Я дождался его возвращения с практики, и мы уже у метро, в направлении Почтамтской улицы. Все делается быстро, когда сильно хочешь.
Он покупает зеленую баночку рома.
Дает мне глоток, потом другой.
А может быть, даже третий.
Слаще, кажется, не пил давно ничего.
Я угощаю его кусочком банана, который не успел съесть. У влюбленных романы полны таких сцен.
Было бы любопытно прочитать и их версии того нашего летнего романа.
Так в киноромане Lov’s etc (не полениться и посмотреть автора, сняв книгу с полки) герои любовного треугольника комментируют свои поступки и действия партнеров каждый в свою очередь.
Там, правда, треугольник классический: женщина, двое молодых людей.
Чем не Жюль и Джим?
Это уж такая классика, что дальше и ехать некуда.
Мы же с Вадимом К. едем на свидание к Ане.
Что искал каждый из нас в отношениях друг с другом?
Неизъяснимых наслаждений, любви, дружбы?
Желание что-то дать друг другу: преподать кое-какие уроки. Узнать что-то новое. Оказаться за горизонтом.
Я не искал, а нашел «неизъяснимые наслаждения» (если взять условно шкалу наслаждений с девятью баллами, то, возможно, было баллов шесть. Ну пять).
Три уж точно.
На следующий день я познакомил Анечку с В. вечером. Мы отправились на свидание от меня, подкрепившись сосисками с кетчупом, которые он купил. Мой кормилец. Тема: писатель и еда.
Книга покойного президента Миттерана под названием «Пруст и еда».
Вот Франция: все там пишут. От писателей до президентов. Или наоборот: от п. до писателей.
Народ только не пишет. Может быть, «тайно». Я спросил однажды у Мишеля (антиквара): что, Мишель, сочиняешь «тайно»? Ну, колись. Он только рассмеялся и обнял по-дружески меня.
Это о Мишеле Аня однажды сказала, что он плохо одет.
Позже Анины черные перья станут притчей во языцех в нашем маленьком тихом городке.
У В. моего волнение, едет на свидание с этой недотрогой. Такую она себе создала репутацию в Москве: золотая молодежь. В. даже смотреть на нее не смел. Когда он услышал наш разговор по телефону, ему он показался слишком смелым.
Втроем с Почтамтской мы отправились на Васильевский о. выполнять курьерское поручение В., развозить пресловутый «Риск» (по одному адресу).
Вместе нам было весело, с Аней мы дорогой дурачились, а он с теплотой смотрел на нас.
Как-то пришло решение отправиться на Театральную, навестить нашу хозяйку гостиной (или гостиницы. Манфред своим проживанием там с Оленькой как-то преобразил Ларисину квартиру. Какое-то время я любил спать под шубой Манфреда, пока Оля на следующий год не отвезла ее назад).
Когда Манфред был постояльцем, там была особая атмосфера. Теплоты, любви и щедрости.
Однажды, когда возникла (ложная) ситуация и оказалось, что в маленькой комнате, где жил студент, «не хватало» место для ночлега, а засиживались мы за разговорами допоздна, Оля предложила «Саша, ложитесь с нами». Нужно отдать должное ее уму и проницательности. Оля должна далеко пойти в своей «карьере». И я все время ставил ее в пример моей Ане, за которую чувствовал себя уже в ответе. Хотя и не давал ей этого понять, чтобы она не испортилась. Лариса однажды сказала, что Аня меня испортила. Как это следовало понимать? Когда мы пришли на Театральную п., и хозяйка гостиницы открыла нам дверь, по-итальянски придирчиво посмотрев на нашу троицу (надо в этом отдать должное Ларисе: она великолепная актриса, хотя актеров, как она однажды призналась, не ценит. Исключение составляет Смоктуновский. Это а пропо). Я сразу успокоил ее: вот, мол, наши влюбленные. Принимайте, Лариса. Это молодой писатель из Москвы В. К. Это наша старая знакомая, его невеста.
Мы все потешались. Л. живет в атмосфере постоянных более или менее крупных и мелких интриг. В основном мелких. Обожает сплетни. В коварстве не знает себе равных. В маленькой комнате в самом центре приколота кнопкой как икона фотография Лили Брик с поклонниками. Я и Ане советовал брать у Ларисы уроки интриганства, если она по-настоящему думает делать «карьеру».
В большой комнате мы пьем чай с бренди (принесли угощение, чтобы угодить хозяйке). В пустой зеленой бутылке (Манфреда) стояла мумия розы.
У Ларисы слабость к писателям и «тоже писателям», если последние к тому же молодые мужчины. Настало время думать о ночлеге.
Аня сказала, что она возвращается на Почтамтскую. Удивляюсь, как она тогда удержалась на «высоте», в первый вечер. Мы пошли с В. провожать ее, по Мойке до самого дома. Там мы простились и с В. вернулись к Ларисе в ее постоялый двор у Новой Голландии.
Она постелила нам в большой комнате.
Пожелала многозначительно «спокойной ночи» (я еще раз подумал, как она прекрасно чувствует атмосферу театра, кино. Вот и сейчас пожелала «спокойной ночи» как в классических фильмах хозяйки домов свиданий). В., я думаю, даже не заметил этого.
Он чувствовал себя немного неловко: все-таки он в чужом доме и его так хорошо принимают, оставляют на ночлег и желают доброй ночи.
Я сказал ему, чтобы не брал в голову и расслабился.
Он предложил позвать хозяйку спать с нами вместе.
«Она была бы счастлива», сказал я.
Он: «Ну?»
Я: «Поэтому звать не будем».
Ночь в Ларисином пансионе у Н. Голландии была на удивление хороша. С ним мы достигли очередного перформанса в неестественной близости. Редко с кем бывало раньше так хорошо. А ему, думаю, было хорошо со всеми, с кем он решался спать.
Таков его счастливый организм, находить «счастье» где сумеет.
В одну из ночей, когда мы с ним говорили о прошлом, он рассказал, что спал во время восхождения в горы с М. (потом Аня будет спать с удивительным альпинистом и будут самые восторженные отзывы). Признаюсь, что у меня возникла ревность к альпинисту, которую я, разумеется, скрыл. Да, и сам удивился, потому что не считал себя способным на ревность. Думал, я «выше» этого чувства. Думаю, что все чувства имеют одну природу.
В. не был таким чувственным, как я, но при этом хорошо владел техникой наслаждений. Для него это была своего рода гимнастика. Когда я оценивал по шкале результат наслаждений, то это итог совместных усилий. Мы тогда хорошо постарались. Не ленились, по крайней мере. Вот и Ларисе он захотел показать класс любви, а я как «собака на сене» повел себя.
Мы договорились еще раз прийти к ней в гости, на этот раз она обещала устроить прием и назвать гостей. Слово «салон» я придумал в отношении ее «общества», тем самым желая поднять ее общественный статус и вывести из маргинальности. У нас в отношении друг друга были такие бескорыстные (и бесполезные) порывы. Как у О’Генри в «Дарах волхвов».
На следующий день мы нашей уже неразлучной троицей отправились в гости к художнице К. В. и Аня все-таки тоже рисовали. Лена принимала нас очень хорошо. Теперь мне кажется удивительным, что везде, где мы ни появились бы, нас ждал очень теплый прием.
Такая аура нас окружала троих, и все это чувствовали.
И мы сами в первую очередь.
И на этот раз Аня не позвала В. на Почтамтскую, сказав, что родители не разрешают. Думаю, что это не совсем так. Она еще просто не решила, «спать или нет». Все-таки в ней много было задатков, среди прочих любовь к риску (в отличие, скажем, от меня. Я рисковать не люблю).
Такой дилеммы как «спать или не спать» для нее уже не было. Было лишь как у поэта сомнение в выборе («иль Папского замка вино»).
Я думаю, что в немалой степени ее толкнуло к В. желание немного навредить мне. Испортить мой роман. Или точнее так: место В. в нем ей показалось преувеличенным. Надо отдать должное ее прозорливости. Сам я так же думал, лишь хотелось продлить очарование или чувственные наслаждения. Беззаботным было время.
Когда мы вернулись от художницы, В. показался мне раздраженным. Ему не терпелось, чтобы Аня «пала». Наверное, ему казалось странным, что она не сдается. Или наоборот, в нем проснулся старый комплекс неполноценности в отношении ее. Я утешал его как мог. Просил набраться терпения. Убеждал его, что переживать нет оснований, тем более все мужские достоинства налицо. (Теперь мне видится, что он беспокоился из-за своей приверженности позитивным ценностям. То, что Ницше называл «слишком человеческим». Может быть, и его «тема» была попыткой вырваться и полететь. А Аня тянулась к людям полетным или известным уже, с реноме, если не в зените славы). В. человек, созданный для семейной жизни и позитивных ценностей. Я убедился в этом, побывав в М. У него оказалась очень милая жена, любящая его и преданная ему. А его есть за что любить. Я как мог лоббировал В., потому что с ним испытал настоящие «неизъяснимые удовольствия».
Он однажды ночью сказал, интересно бы посмотреть, что у тебя (то есть у меня) в голове.
Молодец, мысль не должна дремать, даже когда со стороны кажется, что у меня сиеста.
В. стало тяготить мое иго, даже такую крепкую шею оно стало гнуть.
Мне становилось день ото дня, после тех ночей с ним, все веселее и веселее. Я наконец обрел свою полную форму.
Будущий ландшафтный архитектор как-то ссутулился.
Ночью у него закладывало нос и он доставал скляночку с каплями. Меня же лихорадит в месяц цезарей. «История болезни» — отдельная тема.
Тут накануне Ларисиного собрания позвонил пропавший С.
Я был рад, что он объявился.
Пригласил его в Ларисин полусвет.
Среди приглашенных были: Лена-писательница, Савва и Олег, странные друзья (но не в тематическом смысле, а в эзотерическом), кто еще? Не считая хозяйки, Ларисы, которая умела оставаться в тени. Не помню, как мы добирались до Н. Голландии: все ли втроем или В. поехал встречать Аню. Важно это или нет? Да, в тот момент уже начали действовать центробежные силы. Наш прекрасный союз был в полном смысле «цыганской любовью». И вот мы ехали на прощальный ужин (в кавычках, конечно). Его удивляло, что у меня в доме нет никакой «музыки» (кассет с записями). Были старые пластинки да записанная мной с радио кассета Д. Дассена. В принципе мне хватало одной кассеты Д. Дассена. Старые пластинки я даже ленился ставить, потому что помнил мелодии и мог их «проигрывать» в голове. Впрочем, не помешал бы проигрыватель «ретро», желательно граммофон с иглой, но без трубы. Это, впрочем, совсем не мое: ретро. Это любит Коля с Миллионной. И мне нравится это у других.
В. шел в ногу со своим временем и уже поэтому безнадежно отставал. Даже Коля с его «ретроградностью» гораздо современнее. Не говоря о тех, кто всегда впереди и сам делает плохую и хорошую погоду (в «душе, мыслях, одежде», не говоря уже о походке).
В. спасала от безнадежной тривиальности «тема».
Наш герой-любовник затосковал по уюту семьи, слишком уж беспокойно ему было с нами. Воловьим упорством Ани он добьется все-таки.
И это произойдет после «прощального ужина».
Я уйду до 12 часов с Леной-писательницей и С., который был очень привлекателен в тот вечер. Загорелый, со своей черной челкой и неотразимыми карими глазами с б. прищуром. Таких любят обычно простые девушки (что это значит? Существуют ли вообще простые д.?).
Те, что ходят на дискотеки и жаждут чувственных наслаждений, путая это с любовью.
Сам я как простая девушка полюбил С.
(Это другая глава.)
В тот вечер Аня с В. остались в Ларисином балагане, в комнате И. Васильевича, соседа, тесной и пыльной, по сравнению с которой комната-гроб Раскольникова показалась бы идеальной келейкой. Когда я пришел на следующее утро и Л. показала мне комнату «любви», я содрогнулся.
Впоследствии Аня будет сердиться всякий раз, когда я стану напоминать о нашем герое-любовнике В. лета «95». И немудрено, она ожидала «неизъяснимых наслаждений», а был банальный секс.
Ужасная фрустрация. Слава Б., что ее хищный и детский организм смог это пережить.
Отсюда и вопрос ее в тот вечер, когда наш В. уезжал в Москву и она даже не пошла провожать его (меня он не позвал на вокзал. Лишь когда приехал ко мне за забытой «зачеткой», уходя поцеловал прощальным поцелуем, необыкновенно сладким и чуть-чуть горьким, как всякий хороший шоколад).
Жив ли я? Был Анин вопрос.
Она намекала на детскую сцену садо-мазо, которую они устроили с В. у меня дома: закрываясь в ванной или забираясь в мою постель (не снимая своего болотного платья с бусами! Так дело не пойдет. В своем грязном платье на простыню, где лежит мое белое тело. Бесстыжая. Когда я разделся и лег с ними, она поняла, что дело не ограничится игрой и стала царапаться, кусаться, вести себя как весталка, непонятно каким образом очутившаяся между двумя мужиками. До Феллини «Сатирикона» дело не дошло из-за Аниной невинности.
Неожиданным образом я испытал прилив нежности к ней и, забыв все обиды и желание нанести друг другу непоправимый урон, мы стали болтать как две дурочки или все те же вечные «девушки, не знавшие любви».
ПослесловиеВ моей прихожей, где со стен смотрят два Уайльда (вот писатель!), стоит старый комод, который заменяет столик, на котором у телефона разбросаны открытки, письма, среди них розовая открытка с изображением Кремля и на его фоне танк с огромной пушкой, на этой пушке сидят, как две ведьмы, Аня и Лена, боевые подруги-перформансистки.
В цикле «Мои легионеры» я собираюсь рассказать, кто где оказался в результате жизненных перипетий (не только о тех, кто оказался в этом летнем эпизоде).
Во время того прощального ужина у Новой Голландии, где (почтенной) публике был представлен альманах «Риск» (с рисунками В. К. и моей «Истуар д’амур» с иллюстрациями Хамдамова), я прочитал выдержки из новых «фрагментов», внутри меня что-то «щелкнуло». Присутствующие даже не услышали этого «щелчка». Что-то тогда произошло с моим «организмом». С тех пор я уже пишу по-другому. Хуже или лучше? Не знаю, нет сил при моем слабом здоровье рефлексировать еще и на эту тему.
Очевидным считаю совпадение этого «щелчка» с неожиданным появлением в моей жизни эпизода с ландшафтным архитектором и девушки с грацией кавалергарда и нежностью тигрицы.
И последнее: область моих занятий я определяю как педагогическую герменевтику. Почему педагогическую? Потому что не медицинская. Третьего, как известно, не дано.
Август 2001