Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Оставь надежду всяк сюда входящий — с таким девизом следует, наверное, приближаться к мыслительному зданию, воздвигаемому вот уже около полувека Жаком Деррида на руинах западной метафизики. В состояние безнадежности ввергает не столь число опубликованных им книг, которое приближается к полусотне; не столько размах исследовательских интересов мыслителя, который от анализа «идеальности литературного объекта» с легкостью переходит к разбору основополагающих понятий философской традиции — от смысла до бессмыслия, от голоса до многоголосия, от письма до буквы, от буквы до духа, в общем, от и до; не столько рой облепивших его восхищенных или, наоборот, возмущенных комментаторов; сколько отсутствие всякого присутствия у последних, так что голос философа несмотря на все их потуги звучит почти что гласом вопиющего в пустыне.
То есть с толку сбивает не столько сам Деррида, выстраивающий свою вавилонскую башню, в которой французская философия, что в его текстах едва ли не впервые, на равных говорит с Марксом, Ницше, Фрейдом, Гуссерлем, Хайдеггером, перемешивается с иудейской религиозной традицией и нескончаемым собеседованием с талмудистом Левинасом, а также с неослабевающим вниманием к пророчествующим в литературе (Арто, Батай, Бланшо, Жабес, Целан), по замысловатым, но тем не менее достаточно ощутимым и зримым архитектоническим законам, сколько настоящее столпотворение вокруг его имени, которое склоняют (и буквально тоже) по всякому поводу или вообще без оного.
Книга Е. Гурко — прекрасный образчик этого стремления связать свое имя с громким именем, как если бы отсутствие собственного имени могло быть восполнено присутствием чужого имени на обложке книге. «Что в имени тебе моем?» — так не без претензий на известное литературное изящество озаглавлен один из «ключевых» разделов этой удивительной книги, в котором все философия имени Деррида сводится к знаменитому стихотворению классика: «Что в имени тебе моем? — Ничто, каковое и есть весь этот мир Другого/других, весь, другой мир, вся другая сторона мира» (с. 204). Неизвестно, как бы отнесся классик к такому ответу на свой вопрос, тем более что все сам разъяснил в упомянутом стихотворении, зато очевидно, что ставя имя Деррида на обложку своей книги Гурко преследовала какой-то интерес. Действительно, непонятно, знает ли сам Деррида, что в далеком от Парижа или Нью-Йорка Минске вышла книга под его именем, зато достоверно известно, что книги под названием «Деконструкция: тексты и интерпретация», написанной в соавторстве с Гурко, в библиографии его сочинений не числится. Можно предположить, что подобное «освоение» Деррида оправдывается мотивом «дара», «дарения», который в действительности является одним из определяющих в творческом становлении философа: «В пределе дар не должен бы казаться даром: ни тому, кому дарят, ни тому, кто дарит. Если другой замечает дар, хранит его в качестве дара, то дар сходит на нет. Но тот, кто дарит, тоже не должен видеть своего дара и разуметь его, в противном случае с самого порога, когда у него только возникает намерение принести дар, он начинает оплачивать свой дар символической признательностью самому себе, себя поздравлять и одобрять…». И если эту книгу воспринимать как дар, все равно не очень ясно, кто здесь кого одарил: то ли Деррида Гурко, то ли последняя первого.
Строго говоря, минская исследовательница написала, так сказать, монографию о французском философе и присовокупила к ней два выполненных ею же перевода из Деррида. О переводах речь впереди, а пока заметим, что собственно монография, то бишь «интерпретация», направляется по-настоящему актуальной задачей «представить тексты Деррида в их хронологии и стержневом содержании, опираясь на по подходы и средства деконструкции» (с. 9). Сама формулировка задачи свидетельствует если и не о полной методологической беспомощности интерпретатора, то, по меньшей мере, о поразительной нечуткости в выборе слов для выражения мысли. В самом деле, если за основу берется чистая хронология, то требовательный читатель вправе ожидать целостного синхронного описания развертывания мысли Деррида в различных книгах, появившихся за время исследуемого периода (он, правда, никак не ограничен), в ее соотношении с текстуальными или «внетекстуальными» источниками («генезис» текста и склад мыслителя в структуре современного ему философского пространства); ничего такого в «интерпретации» нет и в помине, зато в ней столь обильно цитируются американские, немецкие и прочие интерпретации интерпретаций Деррида (пальма первенства принадлежит, похоже, Г. Ч. Спивак, автору перевода «Грамматологии» на английский язык) и приводятся второстепенные подробности из истории появления американских переводов его трудов (при этом история русских переводов почему-то игнорируется). Иными словами, вместо хронологического анализа формирования философской позиции Деррида читатель погружается в вавилоны мнений, мнений о мнениях, которые ничуть не скрывают полного отсутствия авторского мнения или, по меньшей мере, полного отсутствия разговора исследователя с текстами философа, так что скрытое (по)желание автора этой книги, выраженное в неуклюжем переводе заглавия одной из работ Деррида «Как избежать разговора…» можно считать вполне исполненным.
Другой методологический посул — относительно «стержневого содержания» — после ознакомления с этим содержанием также оставляет в недоумении. Если проблематика письма и значения как-то обсуждается в таких разделах, как «Фрейд и сцена письменности», «Сила и означение», [последний в двух вариантах — «танец с ручкой в руке» (sic!) и «структуралистское наваждение»], озаглавленных по названиям глав известной книги «Письмо и различие», то критерий отбора других текстов философа и соответственно других проблем остается загадкой: здесь и грамматология, и спектрология, и отсутствие, и призраки, и смерть, и дар (последний, правда, по недоразумению: из-за вольного перевода названия одной из работ философа, когда «Donner la mort» переводится как «Дар смерти», при том что в таком переводе не только субстантивируется действие, но и искажается его характер, «дарить смерть» и «предавать смерти» не одно и то же, о чем, собственно, и текст Деррида). Одним словом, ни стержня, ни содержания: в лучшем случае пересказ произвольно отобранных текстов, в худшем же досужие домыслы, наподобие крайне пространного примечания (с. 181-187), касающеегося русско-американского философа Д. В. Зильбермана, чья система, выходит, претендует на роль начала начал «истинной истории» философии. Ничуть не умаляя той роли, которую сыграет, возможно, в будущем «философология» Д. В. Зильбермана, нельзя не отметить неуместности разговора о ней в рамках исследования, претендующего дать «стержневое содержание» философии Деррида.
Наконец, последнее «методологическое» замечание: говорить о деконструкции автор книги хочет, «опираясь на подходы и средства деконструкции». Внятного определения последней в «интерпретации» не найти, поскольку ведь нельзя счесть определением подобное, например, утверждение: «Деконструкция как стратегия философии и стратегия относительно философии представляет собой попытку рефлексии по поводу той скрытой борьбы с письменностью и смысоозначением, которая ведется в западной философии практически с самого начала ее существования» (с. 7) В нем все приблизительно, приближенно, ориентировочно: «относительно», «по поводу», «касательно». Между тем деконструкция подразумевает прежде всего кропотливую работу со словом, направленную на прояснение его значения, зачастую затертого письмом, переписыванием. В знаменитом «Письме японскому другу» Деррида как нельзя более точно и строго определил свой метод: «Мне хотелось перевести и приспособить для своих целей хайдеггеровские слова «Destruction» и «Abbau» (разрушение и сборка. — С. Ф.). В этом контексте оба слова означали операцию, направленную на структуру или традиционную архитектуру основополагающих понятий онтологии или западной метафизики…» Из этого определения следует, что деконструкция означает не что иное, как дополнение или восполнение исходного смысла разбираемого слова или понятия через их столкновение с иными смыслами, затерявшимися в письме или тексте: например, в тех же «Призраках Маркса» Деррида проводит виртуозный филологический анализ различных французских переводов знаменитой шекспировской формулы «the time is out of joint», когда смысл действительно рассеивается в свете многосмыслия слова. Вот этого-то «восполнения» мысли Деррида в книге Гурко и нет, то есть разговора с философом исследователь упорно избегает, подменяя его пережевыванием нескольких общих мест.
Думается, что такая стратегия объясняется уже упоминавшейся нечуткостью к слову философа, стремлением сгладить все неровности его работы с языком, в которой он действительно ставит язык на дыбы, выворачивает его наизнанку, обнаруживает скрытые подоплеки смысловых смещений и злоключений. Подобная исследовательская невосприимчивость нагляднее всего выражает себя в спорных, вольных или неуклюжих переводах заглавий нескольких книг мыслителя: когда вместо устоявшегося понятия «письма» упорно ставится «письменность», вместо «Дать время» ставится «Презентация времени», а «Предать смерти» переводится как «Дар смерти», что начисто заглушает перекличку появившихся следом друг за другом книг. И если, например, ошибочный перевод названия книги «Психея: изобретение другого» (у Гурко «Душа: интенции другого») можно списать на невнимательность (inventon вместо intention), то объяснение необходимости перевода «Грамматологии» как «Нечто, относящееся (относимое) к грамматологии» граничит с филологической неграмотностью: следуя прихотливой логике Е. Гурко, можно сказать, что Монтескье написал «Нечто относимое (или относящееся?) к духу законов, а сама она сочинила не иначе, как «нечто относящееся (или относимое) к Деррида».
Сергей ФОКИН