Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Сост. М. Дэвид-Фокс. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2000. 332 с. Тираж 1000 экз.
Антология «Американская русистика», задуманная как трехтомник, — результат длительного сотрудничества историков университетов Самары и штата Мериленд (США). Сборник является типичным продуктом 1990-х годов, времени активного освоения мира российскими учеными и «архивной революции», обеспечившей доступ иностранных ученых к прежде закрытым фондам.
В советское время большинство отечественных историков изучало иностранную историографию по изданиям типа «Критика буржуазных концепций…», например, истории России периода феодализма, где выводы зарубежных историков подвергались критике за несоответствие теории социально-экономических формаций. Но и те немногие иностранные журналы и монографии, которые приобрели научные библиотеки в 1970-80-е годы, дошли до сегодняшнего дня в идеальном состоянии, оставшись практически нетронутыми. Причина этого проста: еще в 60-е годы изучение иностранных языков представлялось какой-то нелепостью. Поэтому сам выход в 2000 году первого тома антологии является фактом историографии, так как российские ученые более не смогут делать вид, будто работ по истории России за ее пределами не существует.
В антологии представлены работы трех сложившихся к сегодняшнему дню поколений американских историков-русистов. Составитель сборника М. Дэвид-Фокс во вступительном обзоре разделил их по возрасту — на «отцов», «детей» и «внуков». Характерно, однако, что тематика и методология исследований всех трех поколений определялась политическими событиями второй половины ХХ века. На фоне «холодной войны» и растущей международной изоляции СССР «отцы», чьи интересы концентрировались вокруг 1917 года или находились в пределах традиционной политической и дипломатической истории, все больше убеждались в исключительности исторического пути России. В этом смысле интересно, как Марк Раев, один из известнейших специалистов по России XVIII-XIX веков, в статье 1975 года «Регулярное полицейское государство и понятие модернизма [modernity. — М. Л.] в Европе XVII-XVIII вв.: попытка сравнительного подхода к проблеме» сочетает два плана: исторический и современный. В статье, концентрированно отражающей содержание довольно известной, но, как мне кажется, гораздо менее удачной книги, вышедшей в 1983 году, историк обращается к проблеме «полицейского государства». Он полагает, что политика Петра I и Екатерины II была направлена на создание «регулярного», или полицейского, государства наподобие германских государств и Франции XVII века. Таким образом, Россия в XVIII веке хотя и с опозданием, но оказалась в русле общеевропейских тенденций. С другой стороны, описанная здесь практика «полицейских государств» XVII-XVIII веков — вмешательство центральной власти в социальную, экономическую и культурную жизнь, стимулирование личной инициативы подданных для «общего блага», регулирование общественной нравственности — напрямую отсылала читателей 1970-х годов к вопросам создания и развития СССР. Возникновению таких ассоциаций способствовало и то негативное значение, которое приобрел в ХХ веке термин «полицейское государство».
Надо отдать должное составителям сборника в удачном подборе статей. Проблематику работы М. Раева продолжает статья принадлежащего к поколению «детей» Грегори Л. Фриза «Сословная парадигма и социальная история России». Если Раев придерживается той точки зрения, что социальная политика Екатерины II была направлена на создание сословий европейского образца как опоры для модернизации и была вполне успешна, то Г. Фриз, изучив историю термина «сословие» (появившегося в русском языке не ранее последней трети XVIII века и получившего современное значение только в первой половине XIX века), пришел к выводу о бессистемности социальной политики государства до начала XIX века (с. 136-137). Таким образом, он поставил под сомнение концепцию историков государственной школы (К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, С. М. Соловьев), противопоставивших искусственно созданные сословия России сословиям Западной Европы, развившимся самостоятельно в эпоху феодализма. Принятый в целом западной историографией тезис о формировании в России сословий «сверху» приводил историков XIX-ХХ веков к заключению об «особом пути» России. Но согласно Фризу, сословия в России появились еще позже — в эпоху индустриализации, и новая структура общества сознательно сохранялась государством вплоть до 1917 года, несмотря на возникновение новых социальных групп в результате экономических изменений (с. 148, 162). Государство, представленное здесь как паталогически слабый институт, было не «душителем свободы», а выразителем интересов общества, лишенного корпоративных и автономных институтов (с. 145).
Интерес к истории общественных отношений был закономерен для общего идеологического и методологического русла, в котором находились работы русистов-«детей». Они были политически левее своих учителей, увлекались социальной историей в духе «Школы анналов» и в целом признавали неизбежность революций 1917 года как результат особенностей развития России — отсутствия опыта автономного управления и корпоративной жизни, размывания структуры общества к началу ХХ века в результате индустриализации. Эти явления не позволили сформироваться буржуазии как социальной силе, способной отстаивать свои интересы перед государством. С этим социальным вакуумом, как следует еще из одной работы эпохи «холодной войны» — статьи Джеймса Л. Уэста о кружке Рябушинского, — столкнулись представители предпринимательской элиты начала ХХ века, мечтавшие о создании «новой», либеральной России. Отсутствие союзников заставило их поверить в «народ», готовый идти вместе с ними в новое будущее. Но в 1917 году молодые промышленники сами стали жертвами своей веры, убедившись при этом, что «народ» не может служить альтернативой буржуазии в построении либерального общества.
Тем не менее мысль о том, что к 1914 году потенциал для построения правового государства и формирования идеи гражданства накопило крестьянство, прослеживается в работе Джейн Бербанк 1996 года. Формированию правового сознания, по ее мнению, способствовала деятельность созданных по реформе 1864 года волостных судов. Они привязывали сельское население к письменной культуре и государственному праву как средству урегулирования конфликтов и наказания зла (с. 281). Интересно, что Бербанк, по сути, подводит научную базу под известный тезис о России, «которую мы потеряли»: в отличие от дореволюционного суда, социально дифференцированного, но доступного, советская судебная система не создала опыта доверия граждан и власти. В результате сегодня, полагает историк, Россия лишена возможности построения правового государства (с. 285).
Как видно, политическая заостренность трудов русистов среднего поколения прослеживается и в работах 1990-х годов. В отличие от них, «внуки», эпоха которых началась на рубеже 1980-90-х годов, не проявляют особого интереса к глобальным проблемам истории России. Их больше интересует возможность изучения российского общества прошлого через универсальные категории — семейные отношения, сексуальность, народные формы религии и т. д. Благодаря этому подходу Россия со всеми ее особенностями включается в общий исторический и культурный контекст. Например, Дэниел П. Тодес отмечает негативную реакцию русского общества середины XIX века на эволюционную теорию Дарвина, точнее, на ее мальтузианский компонент — внутривидовой отбор. Критика мальтузианских компонентов в России представляла собой, по Тодесу, имеющийся в любой стране «национальный стиль» восприятия теории Дарвина (с. 212). И радикалы и консерваторы считали метафору «борьба за существование» выражением бездушного индивидуализма, несвойственного русскому народу (с. 198). В результате переноса представлений об обществе на природу была даже создана «теория взаимной помощи», сторонником которой был, например, П. А. Кропоткин. На основе собственных наблюдений он развил эту теорию до немальтузианского эволюционизма, в котором взаимопомощь не противоречит естественному отбору (с. 211), сконструировав, таким образом, естественно-научную теорию, соответствовавшую представлениям образованного общества о народе.
В статье Лоры Энгелстейн «Нравственность и деревянная ложка: сифилис, секс и общество глазами российских врачей (1890-1905)» идет речь о сходной по сути интерпретации русским обществом XIX века роста заболеваемости сифилисом. Если в Западной Европе врачи связывали это явление с падением нравственности, то в России существование среди простого народа неконтролируемой, не связанной с деторождением, сексуальной активности отвергалось на том основании, что крестьянское общество — «носитель добродетели» — сохранило традиционные связи. Поэтому рост заболеваемости в сельской местности и среди низших слоев городского населения объяснялся как «бытовой сифилис», т. е. приобретенный через предметы быта («деревянную ложку») в силу невежества и плохих условий жизни. Таким образом, болезнь рассматривалась как социальная проблема, ответственность с индивидуума снималась, а народ выглядел как пассивная жертва обстоятельств. Только с ростом крестьянской мобильности и революцией 1905 года, утверждает Энгелстайн, пала вера врачей-интеллигентов в нравственную чистоту деревенской жизни, а вместе с ней исчез и диагноз «невенерического сифилиса» (с. 267).
Комплексное исследование вопросов медицины и права, пола и сексуальности позволяет создать объемную картину бытовавших в российском образованном обществе XIX веке представлений, социальная заостренность которых очевидна. Предмет исследований и Д. Тодеса, и Л. Энгелстайн принадлежит «новой культурной истории» и является необычным для отечественной исторической науки. Это относится и к методологии. Например, Энгелстайн опирается на метод М. Фуко по изучению «дисциплины» и сексуальности в обществе (хотя, принадлежа к поколению «детей», прежде увлекалась социальной историей).
Непривычно представлена в антологии и более традиционная тематика — завоевание Северного Кавказа. Томас Баррет в работе «Линии неопределенности: северокавказский фронтир России» рассматривает процессы, сопровождавшие русскую экспансию XVIII-XIX веков на Кавказе, как часть истории окружающей среды и приграничных территорий. Опираясь на методологию, выработанную при изучении американского Запада, Баррет обнаруживает на Северном Кавказе такие характерные для завоевания явления, как изменение ландшафта, пограничный обмен, существование «ничейной земли». Работа Баррета показывает, что за рамками политической истории вполне возможно продуктивное изучение истории экспансии России на Кавказе.
В заключение нельзя не выразить сожаления по поводу недостатков перевода. Не выдерживает критики перевод С. Каптеревым термина «modernity» как «модернизм» в заголовке статьи М. Раева. Кроме того, слово «modern», одно из ключевых для этой работы, означает не просто «современный», как предлагает переводчик, а имеет оттенок «относящегося к Новому времени», т. е. эпохе, наступившей после ancien rйgime. В то же время русскоязычные термины удачно подобраны И. Пагавой при переводе статьи Г. Фриза, где анализ социально-политической терминологии составляет основу исследования.
Цели составителей сборника в отношении нового поколения историков в России понятны: помочь вырастить ученых, чьи работы были бы востребованы международным научным рынком и адекватны современной историографической ситуации. Парадокс, однако, состоит в том, что молодая поросль историков в основном владеет хотя бы одним иностранным языком и ездит за границу с научными целями. Так что читателями антологии вполне могут оказаться только студенты-лентяи или историки старшего поколения с давно сформированными научными взглядами.
Майя ЛАВРИНОВИЧ
Москва