Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
М.: Новое литературное обозрение, 2001. 480 с. Тираж 3000 экз.
(Серия «Россия в мемуарах»)
«Судьба литературного наследства Фета крайне печальна», — писал Б. Я. Бухштаб в 1935 году (Судьба литературного наследства А. А. Фета. — Литературное наследство. Т. 22/24. М., 1935. С. 561). С тех пор кое-что изменилось — появились книги большой серии «Библиотеки поэта» (три издания), «Вечерние огни» в «Литературных памятниках»; насколько возможно, стихотворения Фета изданы полно и исправно — нет только вариантов (исключая «Вечерние огни» в «Памятниках») — обычно они печатаются в академических изданиях, а для Фета очередь такого издания еще не наступила. Его проза еще не собрана и отчасти не издана (несколько статей напечатаны в фетовских сборниках, курских и орловских, тиражом 538(!) или даже менее экземпляров — при этом, конечно, низкий поклон тем, кто эти публикации готовит!); его воспоминания переизданы репринтным способом в 1992 году без указателя и комментариев — «пробивший» в 1983 году сильно сокращенное издание (М., «Правда») А. Е. Тархов заметил, что «научное издание полного текста мемуаров Фета — дело будущего», (пока не насупившего, добавлю от себя); его переписка не издана — письма, если не считать 100 страниц в однотомнике 1988 года (М., «Советская Россия», составление Г. Д. Аслановой, Н. Г. Охотина и А. Е. Тархова) и 200 страниц в двухтомнике 1982 года (М., «Художественная литература», составление А. Е. Тархова), существуют лишь как часть переписки других писателей-«генералов»: Л. Толстого, И. Тургенева, Н. Некрасова. И конечно, представлены весьма неполно — в томе «Избранной переписки» К.Р. (СПб., 1999) из 118 писем Фета к Константину Романову напечатано 46! Очень жду Фетова тома «Литературного наследства» — в архивах хранится еще много неизвестных читателям рукописей поэта — но когда он выйдет?
На этом фоне появление тома деревенских очерков поэта — событие отрадное. Две предшествующие публикации фрагментов этих очерков были подготовлены Г. Д. Аслановой и печатались соответственно в курском сборнике 1990 года и в «Новом мире» (1992, № 5) (у В. А. Кошелева отмечена только последняя публикация). Сами очерки публиковались в «Русском вестнике» (1862-1864), «Литературной библиотеке» (1868) и в журнале «Заря» (1871). Текст перепечатан по журналам1 — рукопись не сохранилась, нет, по-видимому, и переписки Фета с Катковым и редакторами других изданий, из которой можно было бы узнать историю публикации. Катков, как устанавливает В. А. Кошелев, вмешался в текст Фета — изменил заглавие и сократил текст. Кошелев восстанавливает заглавие (исходя из письма И. П. Борисова Тургеневу) и посвящает большую часть вступительной статьи обоснованию и комментированию слова «лирическое». Цитируя Фетово: «Я хотел, хотя на малом пространстве, сделать что-либо действительно дельное», — автор вступительной статьи продолжает: «Это — та же деятельность поэта, только обращенная из сферы словесного в сферу хозяйственного творчества» (с. 7, курсив В. А. Кошелева). Признаюсь, мне это непонятно. По-моему, дело в другом — и лучше всего его объяснил сам Фет.
«Насколько в деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого для нас скрыты, <…> настолько в практической жизни требую разумных оснований, подкрепляемых опытом» («Мои воспоминания», М., 1890. Ч. II, с. 40; далее — МВ, часть, страница). «Мы <…> постоянно искали в поэзии единственного убежища от всяческих житейских скорбей, в том числе и гражданских» (Предисловие к III выпуску «Вечерних огней» — «Вечерние огни». М., 1979. С. 241). Вопрос о цельности/раздвоенности Фета приобрел у нас вполне метафизический характер — вплоть до турбинской «раз-с-двоенности» (В. Н. Турбин. И храм, и базар. Афанасий Фет и сентиментализм. — В его сб.: Незадолго до Водолея. М., 1994. С. 201). Но ведь рядом с поэтами, чья жизнь, биография максимально приближалась к их творчеству (Лермонтов, Блок, Есенин) были поэты, о которых отчетливо сказано еще в 1827 году: «Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен». Как писал Фету Полонский, «по твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события твоей жизни <…>» (п. 27 декабря 1890 года). Это не отменяет тезиса о цельности Фета, о единстве его личности — и цельность эта выражена в главных ценностях, обнаруживающихся и в поэзии, и в прозе, и в жизни поэта — в любви, природе и красоте. Вот цитата из деревенского очерка (речь идет о разведении цветов в помещичьей усадьбе): «<…> вы слышите тут присутствие чувства красоты, без которого жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне» (с. 149).
Дело осложняется возвращением поэту (в 1873 году) фамилии Шеншин — известны строки А. М. Жемчужникова: «Искупят прозу Шеншина Стихи пленительные Фета». Как справедливо (хотя и слишком категорично) пишет Кошелев, «Фет-поэт никогда не менял своих литературных имен и никакой прозы Шеншина никогда не существовало» (с. 16). На самом деле есть статьи, подписанные только литерами «А.А.», есть — с подписью «Деревенский житель», а есть и с подписью «А. Шеншин» («Московские ведомости», 1891, № 286, статья «Голос коннозаводчика»). Но Кошелев прав, когда предлагает рассматривать выражение «проза Шеншина» в более общем смысле: «его жизнь действительно выглядит «прозой» в сравнении с его «пленительными» стихами» (с. 16). Хорошо написал А. Е. Тархов: «Стихам Фета незачем «искупать» прозу Шеншина — ибо это неразделимые стороны одного и того же явления русской культуры <…>» (А. А. Фет. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1982. С. 380; далее — Сочинения, том, страница).
Вопрос о том, что побудило Фета купить имение и начать хозяйствовать, обсуждался в нашей литературе. «Года за три до манифеста бездеятельная и дорогая городская жизнь стала сильно надоедать мне» (с. 59), — пишет сам Фет в начале своего первого деревенского очерка. В «Воспоминаниях» поэт приводит слова своего зятя, И. П. Борисова, хозяина Новоселок, «я и сам не знаю, где мне придется жить», и пишет далее: «Такие слова, с одной стороны, и убеждение в невозможности находить материальную опору в литературной деятельности — с другой — привели меня к мысли искать какого-либо собственного уголка на лето» (МВ, II, 314). Тархов, со ссылкой на письма И. П. Борисова, упоминает еще две причины — разгромную статью о переводах Фета («Современник», 1859, № 6), «направленную против всех эстетических принципов» поэта, и изменение «воздуха жизни», т. е. наступление утилитарной эпохи 1860-х годов (Сочинения, т.2, с. 370). Стоит напомнить и проницательное замечание В. П. Боткина о необходимости для Фета «душевной оседлости» теперь, когда литература «не представляет того, что представляла прежде, при ее созерцательном направлении» (МВ, ч. II, с. 338-339). Все это так, но нужно помнить, что у Фета и раньше была «вторая профессия» — военная, то есть он, собственно, никогда и не был профессиональным литератором, живущим исключительно на литературный заработок. Его оппозиция современности заставляет вспомнить еще одного крупного одиночку, окопавшегося в своем имении, как в крепости, — Льва Толстого. И при всей разнице между двумя сельскими хозяевами — «столбовым дворянином, работавшим в своей наследственной усадьбе», и «фермером», лишенным «родовой фамилии, дворянских прав и никогда не владевшим даже самым захудалым наследственным поместьем» (А. Е. Тархов — Сочинения, т. 2, с. 371) — их позиция сходна в одном: они не пытались приладиться ко времени, не уступили ему в своих убеждениях.
Отношения с литературой у обоих писателей складывались сложно. Л. Толстой уходил из литературы в школу, в хозяйство — в письме 11 мая 1870 года он пишет Фету: «Я получил ваше письмо, любезный друг Афанасий Афанасьевич, возвращаясь потный с работы с топором и заступом, следовательно, за 1000 верст от всего искусственного и в особенности от нашего дела», но сочинять он не перестал, как не перестал писать стихи Фет (Кошелев печатает в приложении к книге очерков 94 стихотворения, написанные поэтом в Степановке за 17 лет)2. Но «литературная подкладка» (выражение Л. Толстого) была отвратительна и Л. Толстому, и Фету — не случайно же они оба казались дикими и чужими в литературном кругу: Толстого называли «троглодитом», а Дружинин в дневнике отметил «допотопные понятия» Фета. Между тем автор «Войны и мира» признавался Фету, что поэт «один дает мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек» (7 ноября 1866). В том же письме Толстой, упоминая дела «по земству» и «по хозяйству», которые они оба делают «так же стихийно и несвободно, как муравьи копают кочку», спрашивает о главном — «что вы делаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой»? И как поэт посылал свои стихи Толстому до всякой публикации, так и Толстой признавался, что «настоящие его письма» к Фету — это его роман (10-20 мая 1866). Дружинин не случайно объединял Толстого и Фета в своем письме к поэту: «Эти два или три года и Толстой, и Вы находитесь в непоэтическом настроении, и оба хорошо делаете, что воздерживаетесь; но чуть душа зашевелится и создастся что-нибудь хорошее, оба вы позабудете воздержание» (МВ, ч. II, с. 334).
В очерках Фета очевиден спор с литературным представлением о деревенской жизни — и, в частности, с «милым, талантливым автором «Записок охотника»» (Переписка И. С. Тургенева. Т. 1, М., 1986. С. 462). Вот встреча с Хорем — у Тургенева: «липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов». У Фета: «Оставались только ребятишки, возившиеся на грязном полу, да старуха сидела на сундуке <…> близ дверей в занятую мною душную, грязную, кишащую мухами и тараканами каморку» (с. 100). «Прелестный рассказ» «Бежин луг» с его описанием ночного, — «памятник обычая, которому предстоит <…> совершенно исчезнуть» (с. 209), т. к. ночное нелепо и в крестьянском, и в вольнонаемном хозяйстве — оно должно смениться «дачей корма на месте» (с. 210). Заходит ли речь о русской песне — Фет признается, что «не был так счастлив, чтобы встретить что-нибудь похожее на певцов», описанных Тургеневым (с. 96). И конечно, особенно важен очерк «Литератор», где журналисты обличаются в «упорном непонимании самых простых вещей» (с. 127). Позже Фет вспомнит, как своими «фотографическими снимками с действительности» вызвал «злобные нападки тогдашних журналов, <…> считавших и считающих поныне всякую сельскую неурядицу <речь идет о порубках и потравах. - Л.С.> прекрасною и неприкосновенною» (МВ, ч. II, с. 344). Об отзывах радикальной журналистики, старавшейся «выдать фотограф<ию> за памфлет и донос» (с. 274), подробно пишет Кошелев во вступительной статье; там же показано, как возникает миф о Фете-крепостнике.
Трезвый, внимательный интерес к народу приводит Фета, как и Толстого, к вопросу о народном образовании и воспитании. В отличие от яснополянского учителя (его журнал поэт горячо рекомендует читателям, с. 197-198), Фет считает воспитание не менее важным, чем образование, а народными воспитателями видит священников, «пока не явятся специальные педагоги, воспитанные в духе христианского смирения и любви» (с. 198). Но с образованием народа поэт осторожен — совсем в духе князя Андрея Болконского, предупреждающего Пьера об опасностях образования для человека из народа, Фет пишет: «Искусственное умственное развитие, раскрывающее целый мир новых потребностей и тем самым далеко опережающее материальные средства известной среды, неминуемо ведет к новым, небывалым страданиям, а затем и ко вражде с самою средою» (с. 195). И далее, уже в 1871 году: «Схватить человека сомнительных способностей с низменной ступени благосостояния и потребностей и развить в нем потребности высшей среды, ничем не обеспечив их удовлетворения, — экономическая и нравственная ошибка» (с. 285).
Пример такого выламывания из своей среды — Базаров. «Он отстал от народа и не пристал к обществу» (с. 188). «Ему хорошо только в своем тесном кружке, где нет преданий, нет законов, где все хорошо, все дозволено, где с равным бессмыслием можно рыться немытыми руками и в чужих верованиях, и во внутренностях лягушек и разложившихся трупов» (с. 189). Как и Катков в статье «О нашем нигилизме. По поводу романа Тургенева» («Русский вестник». 1862, № 7; см. републикацию статьи в газ. «Литература». 1996, № 7), Фет видит причины появления Базаровых в слабости положительных начал в русском обществе. «Чем богаче будет развиваться жизнь во всех своих нормальных интересах, во всех своих положительных стремлениях, религиозных, умственных, политических, экономических, тем менее будет оставаться места для отрицательных сил в общественной жизни», — пишет редактор «Русского вестника» в статье, посвященной роману «Что делать?», написанной совместно с Боткиным (Катков так и не напечатал ее), Фет судит утопию Чернышевского с точки зрения здравого смысла — с расчетами (ср. расчеты автора в цикле деревенских очерков, в споре с журналистом «Отечественных записок», с. 150-151), показывающими всю беспочвенность швейных коммун, с напоминаниями о кухарке Веры Павловны, которая должна пять раз доливать и разводить самовар, пока хозяйка «нежится в постели» (Литературное наследство, Т.25/26. М., 1936. С. 508).
Эта книга ближе и лучше знакомит читателя с Фетом — человеком, поэтом, землевладельцем. Она дает материал для сопоставления позиций Фета и Толстого в 1870-е годы — здесь и статья Фета об «Анне Карениной», и гипотеза о том, что Фет явился прототипом Константина Левина в «Анне Карениной» (см. статью Л. И. Черемисиновой в курском сборнике 1993 года), и соображения Б. М. Эйхенбаума о влиянии поэзии Фета на автора «Анны Карениной» (Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974). И может быть самое интересное — это Фетов взгляд на крестьянство, народ, каким он открылся ему в его практической деятельности мирового судьи и землевладельца. Но это — отдельная тема.
ЛЕВ СОБОЛЕВ
Москва
1 К сожалению, с опечатками — я не сверял книжку с первой публикацией, но две опечатки бросаются в глаза: «Он <Базаров> не столько умен…» (вместо: «настолько умен…», с. 193) и «бессмертным образцом не всегда…» (вместо: «навсегда», с. 278).
2 «По этому поводу приходит мне на память прекрасное слово Льва Никол. Толстого. Однажды, когда я ему говорил о распространяющемся в литературе мнении, что поэзия отжила свой век и лирическое стихотворение стало невозможным, он сказал: «они говорят — нельзя, а вы напишите им отличное стихотворение: это будет наилучшим возражением»» (МВ, ч. II, с. 264).