Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
Под общей ред. В. С. Непомнящего; сост. В. А. Кожевникова;
примеч. В. А. Кожевникова и В. С. Непомнящего; ответственный ред. И. З. Сурат.
М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. Т. 1: 1809-1819. 526 с. Тираж 1000 экз.
В последние годы, особенно на волне юбилейных торжеств, сочинения Пушкина издавались много. Книжный рынок сегодня богат и пушкинскими однотомниками, двухтомниками, трехтомниками «избранных сочинений», и изданиями отдельных произведений прозы, поэм, драматургии — разного объема, для разной читательской аудитории, с разной степени подробности комментарием или вообще без него и т. д. Даже их простой учет и самая краткая характеристика представляются нелегкой задачей, решить которую еще предстоит будущим библиографам. Все же на этом фоне рецензируемое нами новое издание достойно самого пристального внимания по целому ряду причин. Во-первых, не столь уж часто выходят собрания сочинений Пушкина под грифом Академии наук; во-вторых, не часто выходят полные собрания сочинений (а именно таким является настоящее издание); наконец в-третьих, совсем редко встретишь издание, которое анонсируется в редакционном предуведомлении как «первое в своем роде среди изданий полного корпуса произведений А. С. Пушкина» (с. 5) и в основу которого «положены новая научная концепция и новый составительский принцип» (там же).
Суть нового принципа, как следует из самого заглавия, — в создании единого хронологического «ряда» из стихов, поэм, писем, повестей, рисунков, деловых бумаг и проч., что, по мнению редакции нового издания, воспроизводит «насколько это возможно при имеющихся данных, реальный — то есть исторически конкретный, диахронический, сплошь внутренне связный, пронизанный движением и перспективной устремленностью, неотрывный от биографии внутренней и являющей биографию духовную — творческий процесс Пушкина» (с. 10). Место, уготованное издателями новому пушкинскому собранию в современном культурном пространстве, обозначено в заметке «От редакции», при ближайшем рассмотрении оказавшейся глубоко идеологическим документом. Из этого краткого вступления к книге становится ясно, что само появление «хронологического» собрания сочинений Пушкина манифестирует открытый разрыв его создателей с отечественной пушкиноведческой традицией — так называемым «академическим пушкиноведением». Да и как не порвать с ним, когда, как сообщается в том же вступлении, «сегодня можно говорить о методологическом кризисе в пушкиноведении»: «достигнув в своей «материальной части» выдающихся успехов, накопив богатейшие знания, сыграв громадную роль в создании научного фундамента и исследовательского инструментария для построения целостного представления о явлении Пушкина», пушкиноведение «само к этой цели не приблизилось, поскольку, в сущности, и не ставило ее перед собой» (с. 6). А не ставило опять же не по простоте и скудоумию, но по глубинной своей порочности, ибо (вспоминая сказанные уже по другому случаю слова главного редактора нового издания В. С. Непомнящего) «именно… позитивизм стал методологической основой для всей академической науки о Пушкине — и в сфере уже не только фактов, но и идей и ценностей» (ЛГ. 2001. № 15 (5830), 11-17 апреля). Сразу заметим, обвинения академической науки в «приземленности» и «позитивизме» стали уже общим местом современного околонаучного «дискурса». Сейчас же речь идет о глобальной идеологической демаркации: безыдейный академизм, позитивисты «в сфере идей и ценностей» и новая пушкинистика — стремящаяся удовлетворить «возрастающую общенациональную потребность в целостном образе Пушкина как одной из ключевых и духовных ценностей, имеющей жизненное, «спасительное» (И. А. Ильин) значение в переживаемую ныне Россией смутную эпоху» (с. 6). Отметим, к слову, странную стилистику редакционного введения к новому изданию: «…корпус пушкинских сочинений есть не статичная сумма или множество, а динамическое единство, реализующееся во времени: органически непрерывный, или сплошной, насквозь связанный процесс становления и развития живой и растущей целостности, одновременно свободной и целеустремленной» (с. 8, курсив оригинала); «сам автор не воспроизводит себя в постоянном равенстве самому себе, а находится в непрестанном внутреннем движении и как раз в силу этого остается самим собой» (с. 9) и т. д., и т. д. До боли знакомые лексико-синтаксические конструкции, звеняще пустая риторика — никак не отделаться от впечатления, что читаешь, скажем, учебник научного коммунизма середины восьмидесятых. Интересно, из каких идейных глубин нового пушкиноведческого замысла возрожден к жизни этот стилистический монстр?
Попытаемся, однако же, разобраться, как, по мысли издателей, мог удовлетворить «возрастающую общенациональную потребность» новый, «хронологический», Пушкин и что из этого получилось.
Разумеется, главное в каждом собрании сочинений — корпус текстов. Впрочем, в новом издании самим текстам Пушкина не было уделено особого внимания. Кажется, это первое из выпущенных за всю историю Академии наук собраний Пушкина, где бы тексты брались заведомо «из вторых рук». Разумеется, само по себе желание не пересматривать в очередной раз текст Пушкина, а перепечатать его из авторитетных научных изданий, не может ставиться в упрек никаким издателям, особенно при отсутствии у них необходимого текстологического опыта, и заслуживает только похвалы. Вопрос, как перепечатать. Хотелось бы, конечно, чтобы великая цель движения к «солнечному центру нашей истории» (с. 10) не отвлекала современного филолога от уважительного отношения к тексту. В новом «хронологическом» собрании по традиции всех массовых изданий (долгое время это было незыблемым требованием Гослита) сняты редакторские скобки — ломаные, означающие конъектуры, квадратные, означающие зачеркнутый текст, сняты редакторские вопросительные знаки, означающие предположительное чтение. Думается, для понимания «творческого и духовного пути поэта» читателю не безразлично знать, какого рода текст перед ним — завершенное стихотворение или исчерканный, предположительно читаемый черновой набросок. Тем более что некоторые тексты, таким образом, искусственно приобретают вид завершенных. См., например, «Могущий бог садов — паду перед тобой…» (с. 306; здесь даже в примечании на с. 483 не говорится, что это оборванный на полуслове и читающийся в некоторых местах предположительно черновой набросок); «Дубравы, где в тиши свободы…» (с. 305); «Там у леска, за ближнею долиной…» (с. 345) и проч. Почему-то в корпусе последовательно отмечены соответствующим подзаголовком дубиальные тексты и не отмечены коллективные (причем если в коллективных стихотворениях 1817 и 1819 годов, где известны строки, написанные Пушкиным, они выделены хотя бы шрифтом, то лицейские куплеты на слова «С позволения сказать» и «Никак нельзя — ну так и быть» стоят в корпусе как совершенно полноправные пушкинские стихи). Почему-то уже давно введенная в основной корпус пушкинских текстов эпиграмма на Карамзина «В его «Истории» изящность, простота…» по старинке печатается в Dubia (издателям, может быть, незнакомы классические атрибутивные статьи Б. В. Томашевского и В. Э. Вацуро?). Почему-то в текст послания 1817 года «Тургеневу» введена конъектура ст. 10 по Справочному тому Большого академического собрания, от которой отказались во всех последующих изданиях, в том числе и сама предложившая ее Т. Г. Цявловская. В целом, пожалуй, ошибок и огрехов не много, ну с десяток или чуть больше; но речь-то ведь идет о стихотворениях Пушкина, издаваемых Академией наук. Про комментарий, вероятно, вообще можно умолчать. Издатели и сами с приличной случаю скромностью упреждают, что их примечания «не носят исчерпывающего, энциклопедического характера». Зато есть некоторое количество грубых ошибок, как например перепутанные с точностью до наоборот описания автографов оды «Вольность» (с. 289, 299, 476, 479).
Как видно, главный козырь «первого в своем роде» издания Пушкина не в подготовке текстов и не в комментарии. Остается «хронологический принцип». Сразу скажем, что здесь издателей постигла главная неудача. Во-первых, им пришлось произвольно и наугад разместить в корпусе некоторое количество стихов Пушкина (тех, которые не имеют точной датировки и в обычных собраниях печатаются в разделе «Стихотворения неизвестных годов»). Размещены они, как правило, по конечной дате (так, «Роза», «Делия», эпиграммы «Скажи, что нового. — Ни слова…», «Вот Виля — он любовью дышит…», и др., датируемые 1814-1816 годами печатаются в 1816 году; «От всенощной вечор идя домой…», «Эпиграмма на смерть стихотворца», «Пожарский, Минин, Гермоген…» и др., датируемые широко, всем временем пребывания Пушкина в Лицее, помещены в 1817 год; стихотворение «Тошней идиллии и холодней, чем ода…» вообще помещено самым последним из текстов 1817 года, хотя безусловно, написано еще в Лицее; соответствующие оговорки в примечаниях в конце тома мало влияют на читательское восприятие). Во-вторых, идея одномоментной хронологической фиксации поэтического текста была бы естественна для второй половины XIX века, но с точки зрения современной текстологии предстает полным анахронизмом. Утвердившееся представление о поэтическом тексте как о «живой», постоянно движущейся и меняющейся величине исключает любые жесткие хронологии. Лицейские стихотворения перерабатывались Пушкиным несколько раз. Куда из творческого развития поэта исчезла первоначальная редакция послания к Батюшкову 1814 года («Философ резвый и пиит…») или несколько редакций элегии «Наездники»? Мы видим в издании лишь один текст элегии «Я видел смерть…», — где должна найти место ее переработка 1819 года, ее текст, приготовленный Пушкиным для своего первого собрания стихотворений в 1825 году? Элегия «Выздоровление» печатается в 1819 году не в соответствии с редакцией этого года, а по тексту более поздних собраний сочинений, возникшему не ранее 1825 года Послание к Жуковскому, написанное в 1818 году, начиналось стихом «Когда младым воображеньем…» и содержало принципиально важный для творческого самосознания Пушкина этого времени фрагмент, посвященный Карамзину и Батюшкову. Помещенный в 1818 году текст «Надписи к портрету Жуковского» возник только в марте-апреле 1825 года. Послание «Кривцову», написанное в декабре 1817 года, в ряде стихов звучало иначе. «Недоконченная картина» печатается в 1819 году не по черновому автографу этого времени, а по тексту «Московского вестника» 1828 г., уже переадресованного новому литературному окружению Пушкина, примененного к литературно-эстетическому контексту конца 1820-х годов, и проч., и проч. Только изучение последовательной работы Пушкина над текстами своих стихотворений может привести к пониманию его творческого развития, поскольку переработка произведения в каждый момент соответствует определенному этапу творческой, а если хотите, и духовной биографии поэта. Творческое же развитие Пушкина, представленное новым собранием, не просто схематизировано, а искажено. Скажем также, что выбор рукописей и рисунков, признанных составителями «наиболее существенными для восстановления жизненно-творческого контекста», предстает совершенно случайным и произвольным. Кроме того, те слепые, многократно уменьшенные, грубо ретушированные иллюстрации, которые мы находим в книге, не имеют ничего общего ни с автографами, ни с графическим наследием поэта.
Наиболее концептуальным моментом издания должны были стать помещенные в сам корпус пушкинских текстов краткие биографические сведения. Поскольку вся летопись жизни и творчества Пушкина, очевидно, не могла быть здесь учтена, статус фактов, отобранных составителями как важнейших для духовного развития поэта, многократно повышался. Что же мы видим? 1812 год, например, судя по нашему изданию, знаменателен в биографии Пушкина лишь маловыразительной надписью в альбоме Горчакова. Нет ни Отечественной войны, ни проводов гвардии («Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались…» и т. д.). 1817 год представлен следующими событиями: выпускные экзамены в Лицее, выпускной акт, переезд Пушкина в Петербург, поступление на службу, прошение о предоставлении отпуска, получение дорожного паспорта, отъезд с родителями в Михайловское, возвращение из Михайловского, начало тяжелой болезни в декабре. Среди событий 1819 года преобладают также свидетельства о болезнях и служебные прошения. Это биография человека, увиденная глазами опытного советского кадровика. Ни театр, ни книги, ни новые знакомства и дружеское общение, по-видимому, не являются в глазах составителей существенными фактами духовной биографии.
Что же в результате? Первое читательское впечатление от знакомства с томом — ощущение глубокого обмана. Нам обещали концепцию, а чем на деле обернулись филиппики в адрес академической науки и демагогические лозунги предисловия? — Обыкновенной халтурой, очередным дефектным, непонятно кому адресованным и для чего предназначенным изданием, по которому Пушкина нельзя ни изучать, ни читать, ни цитировать. Что это — творческая неудача? Едва ли. Современное пушкиноведение имеет в своем распоряжении несколько критически подготовленных собраний Пушкина, дающих в целом ряде случаев разные редакторские решения, «Летопись жизни и творчества Пушкина», том «Рукою Пушкина», довольно значительные по объему своды пушкинской графики, восьмитомное факсимильное издание рабочих тетрадей Пушкина, научные описания рукописей и, разумеется, обширную исследовательскую литературу, содержащую в частности и материалы к реальному и историко-литературному комментарию практически всех пушкинских произведений. Источников более чем достаточно, чтобы охладить пыл любого желающего по-быстрому осмыслить творческий процесс и духовную биографию Пушкина. Особенно если исследователь будет исходить из того, что «любой спор о Пушкине — это спор о ценностях, в конечном итоге спор о вере» и что созданное Пушкиным «можно более или менее адекватно постигнуть только на православной культурной основе», поскольку только «наше православное христианство точнее всего выражает посильную человеку истину» (из уже цитировавшегося выше интервью В. С. Непомнящего «ЛГ»). Вера же, как известно, не предполагает ни знания, ни рассуждения. Да и вообще во многом знании многая печаль. В заключение приведем, пожалуй, еще одну реплику В. С. Непомнящего из его интервью: «Мой сосед по деревне говорил: «Ты делай хорошо, а плохо само получится»». Полностью присоединяемся к мнению неизвестного нам «соседа по деревне».
Екатерина ЛАРИОНОВА