стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2017
Синельников Михаил Исаакович родился в 1946 году в Ленинграде. Поэт, эссеист,
переводчик. Автор двадцати девяти стихотворных книг, в том числе однотомника (М., СПб., 2004),
двухтомника (М., 2006), книги «Сто стихотворений» (М., 2011) и сборника «Из
семи книг. Избранные стихотворения» (М., 2013). Занимался темой воздействия мировых
религий на русскую литературу. Составитель многих поэтических антологий. Живет
в Москве.
* *
*
В древних
странах — терпенье и навык
Шерстобита,
ткача, гончара…
В глубине
нескончаемых лавок
Бесконечно
сидят мастера.
Как люблю я
приметы ремёсел,
На железе и
меди нагар!
Словно сам в
это пламя подбросил
Неисчерпанный
собственный жар.
Прежних
жизней я чувствую трепет,
Мог бы сам
эти камни гранить…
Кто
строгает, кто красит и лепит,
И мерцает
атласная нить.
В мире этом
суровом и сиром,
Если б чудом
судьба завела,
Мог бы
пекарем стать, ювелиром,
Но
презренного нет ремесла.
Вот он
выплыл из дальних столетий,
Этот чистый,
лелеемый звук.
Старый
мастер встаёт на рассвете
И
прославленный гладит дудук.
И не слышит
с вершины успеха,
Оставаясь в
столетиях тех,
Что уже
многократное эхо
Вызвал
гений, не принятый в цех.
* *
*
Подслеповаты
внучки Лии —
Поди, наследственность осиль!
А те,
напомнив дни былые,
Все
миловидны, как Рахиль.
Биндюжники
пошли в Самсона,
А эта,
выросшая вкривь,
Свирепа, как во время оно
Её
прабабушка Юдифь.
Но если в
доме есть Иаков,
То осеняет
седина
Сухую
горстку горьких злаков,
Бокал
пасхального вина.
И всё, что с
детства столь знакомо,
И рыбной
пищи пряный вкус,
Идущий ночью мимо дома,
Быть может,
вспомнит Иисус.
В горах
Пригнал овец
пастух косматый,
Туда от
засухи дойдя,
Где в
радость и грозы раскаты,
И брызги
свежие дождя.
Вот, заплатив
коньячным суслом
За
позволенье здесь пасти,
Пирует с
горцем заскорузлым,
Убившим кровника в пути.
Пьют из
рогов, хватают мясо,
Руками рвут,
подсев к огню,
А по ущелью
мчится Асса
В неодолимую
Чечню.
Иным,
недобрым, дробным гулом
Родясь в том сумраке сыром,
По лицам их
широкоскулым
Как будто
пробегает гром.
Гетская муза
Крикливый, варварский и детский
Изведав мир
в своей тоске,
Овидий
говорил по-гетски,
Писал на
этом языке.
Катилась
скифская повозка,
Шумела
буйная трава.
О чём же
стих? Но стёрлись с воска
И стали
воздухом слова.
Всё так же
мчаться будут кони,
А музы водят
хоровод
На
отдалённом Геликоне,
Не зная
будничных забот.
И всё же в
край, где были геты,
Ещё придут к
волнам Днестра.
Мелькнёт,
как тень в струенье Леты,
Их нерождённая сестра.
* *
*
Тот, кто вас
награждал бородою,
Крест, и
порох, и рыбу дарил,
Над равниной
ковыльной седою
Вскинул
зарево огненных крыл.
Обещал он,
сжигая умёты,
По степи
рассыпаясь, как град,
Избавленье
от ига работы[1],
И желанней
не сыщешь наград.
Кто башкирцам сулил и киргизам
Степь, и
волю, и правду в суде,
Вот он
селезнем носится сизым
На студёной
яицкой воде.
В долгих
муках проложенной трассой,
Вровень с
поездом, немолодой,
На кобылке
он скачет саврасой
В армяке с енаральской звездой.
В Угличе
Там
ножичками землю режут,
Весной она
влажна, тепла,
И солнце
брезжащее нежит
И возвышает
купола.
Как вдруг
завертится в падучей
Недолгой
жизни яркий сон,
Как будто бы
багровой тучей
Зелёный
Углич занесён.
Уже лежит
под гул набата
Дитя в
кафтане золотом,
А с ним и
дядьки, и ребята,
И мамка с
вывернутым ртом.
Ещё
зачинщиков повяжут,
Палач
московский будет лют,
И колокол
плетьми накажут,
И покалечат,
и сошлют.
Но, может
быть, и в годы смуты
Еще, как
царство, детвора
Кусок земли,
от влаги вздутый,
Делила
посреди двора.
Австро-Венгрия
Колеблет
вальс волну Дуная,
И вечно
движется вперёд,
Империю
соединяя,
Торжественный
водоворот.
Какая мощь у
волн крылатых!
И глубоко
простор вздохнул,
И на широких
перекатах
Торжественный
ликует гул.
Пусть кесарь
сброшен с пьедестала
И роком с
карты сметена —
Победной
музыкою стала
Надменных
Габсбургов страна.
И в мире
звуков двуедина,
Проносит
свой державный жар,
И сочетается
стремнина
С
блаженством движущихся пар…
Как вдруг
над невозвратным летом
Осенняя
сгустилась мгла,
За
опереточным куплетом
Ударили
колокола.
Достоевский
Тот, кто
библейского закона
Скрижали
принял, утвердив,
Назвал
еврейским отстранённо
Его
болезненный надрыв.
Вошла в
определенье это
Не кровь,
что мимо протекла.
Не только
судорожность гетто,
Но и пустыни
зной и мгла.
В его судьбе
— казахской, омской,
Такой
похожей на Синай,
Пустыни
соляной, содомской,
Где веял
каторгою рай.
Где вёл
пророк живые души,
Твердя себе:
«Не торопи!»
И рабство с
волею пастушьей
В душе
встречались, как в степи.
Викторианское
За рыжею
лисой островитяне скачут
В поля, в
луга.
Могучим
топотом день выморочный начат,
Трубят рога.
— Но ваша
гончая, к несчастию, отстала,
Увы, милорд!
—
Пошла грызня… А в сердце Саконтала
И Красный
Форт.
Назавтра леди
Ви… А девочку в Калькутте
Взяла чума.
Вновь в эту
ночь войти, чтоб от жары и жути
Сойти с ума?
Уже
двенадцать лет душа не отдыхала.
В сыром лесу
Сквозь гам
парламента, сквозь призрак Тадж-Махала
Несут лису.
* *
*
Не столь уж
пустынна пустыня твоя,
И встретишь
нежданно
В глуши, где
песчаная льётся струя,
Орла и
варана.
Уже,
осыпаясь, отцвёл бересклет,
Но чудится —
близко
Бежит,
розовея, из прожитых лет
Волна
тамариска.
Ещё
возникают былые места,
Забытые
лица,
Ещё не
настолько пуста пустота,
Чтоб снова родиться.