Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2017
В
потоке авторов и названий, где любой рейтинг — сумма субъективных
индивидуальных оценок плюс еще кое-что, есть книги, стоящие в
литературной иерархии выше, чем они того заслуживают, есть оцененные ровно по
достоинству, а есть не то чтобы
недооцененные, но какие-то недопонятые, что ли.
Тут
все дело в этом еще кое-что, поскольку кое-что это весьма
трудноуловимо. Что вводит книгу в зону читательского внимания? Благосклонность
критиков? Попадание в премиальные пулы? Да, но что-то же обеспечивает эту самую
благосклонность критиков и попадание в премиальные пулы. Значит, удача? Ну
хорошо, а что, скажем так, может послужить камнем преткновения — если книга и
вправду хороша, но вот что-то не срослось?
Одна
из вероятностей — нежелание читателя принять книгу, которая по тем или иным
причинам психологически неудобна. Особенно когда неудобная книга маскируется,
прячется под видом удобной, релаксационной.
Ну,
чтобы далеко не ходить за примером — «Последний выход Шейлока» Даниэля Клугера,
посвященный расследованию в экспериментальном концлагере Брокенвальд,
где за порядком следят сами заключенные и есть свой раввин и даже свой
любительский театр… Начавшийся как вполне постмодернистский текст — доктор
Вайсфельд (доктор Ватсон) и профессиональный сыщик Шимон Холберг
(Шерлок Холмс, понятное дело) расследуют убийство одного из этих
самых актеров-любителей. Все как в настоящем детективе, убийца убивает,
опасаясь разоблачения и следующего за разоблачением наказания, он найден,
вычислен, правосудие должно восторжествовать, но… не изобличен до конца,
поскольку руководство рейха признало эксперимент по созданию еврейского
«самоуправляемого» гетто неэффективным. И уже готов список тех, кто попадает в
первый транспорт в Освенцим. И в этом списке все — «свидетели, сыщик,
подозреваемые. И убийца тоже. Все. Понимаете? Вы, я, Лизелотта Ландау-фон Сакс,
Луиза Бротман, Ракель Зильбер. Господа Шефтель и Красовски. Пастор Гризевиус и
отец Серафим. Все участники этой детективной истории. Если хотите — детективной
игры. Нынче ночью игра в детектив — в нормальную жизнь <…> —
закончилась. Понимаете, Вайсфельд? И разоблачение убийцы — эффектная финальная
сцена — потеряла смысл»[1].
Далее
следует совершенно апокалиптическая сцена уходящих в распахнувшиеся ворота, в
круговращение багрового тумана черных шеренг заключенных. Уходящих туда, где
вина и невиновность вообще не имеют никакого значения, поскольку истребление
совершается по логике, лежащей в иной плоскости, не имеющей ничего общего с
виной и воздаянием.
Для
читателя детектива, настроившегося на детектив, это не очень-то уютно,
поскольку детектив по определению — утверждение нормы. Релаксационный заряд
детектива — в том, что зло будет наказано и мир вернется в стабильное,
безопасное состояние. Переворачивающий все с ног на голову «Последний выход Шейлока»,
в котором убийство из-за страха разоблачения оказывается единственной
манифестацией рацио в безумном, абсурдном, античеловечном мире концлагеря,
слишком неуютен для читателя, хотя для героев — бывшего полицейского и его
любознательного спутника-доктора — поиск убийцы, взывающий к прежнему,
правильному устройству мира, несомненная терапия.
Это
слово — «терапия» — звучит, впрочем, применительно к другому тексту другого
писателя, финалиста премии «Дебют» Андрея Олеха, автора романа «Безымянлаг»[2],
где молодой лейтенант НКВД Иван Неверов, как следует из аннотации, «приезжает в
Безымянлаг, чтобы провести проверку по анонимке — два лагерных начальника якобы
не погибли в автокатастрофе, а были убиты». Тоже детектив и тоже, как бы это
сказать, со сдвинутой по отношению к «норме» оптикой. Поскольку нормы здесь
нет. Сам Олех отмечает:
«…да,
мой „Безымянлаг” — это детектив, но это… не детектив. Писатель Илья Кочергин
прислал мне свою рецензию, и он там пишет, что, читая вроде бы детективный
роман, вдруг понял, что оказался в театре абсурда: детектив ищет убийцу, но
ищет он его в том месте, где смерть обычное дело. И это действительно так —
только за зиму 1941 — 1942 годов в Безымянлаге погиб каждый восьмой
заключенный. Абсурдна, по мнению Кочергина, и сама фигура детектива. Неверов —
лейтенант госбезопасности, то есть представитель системы, которая это место и
создала. Но никому другому и не могли поручить это дело — только сотруднику
госбезопасности. Я, конечно, не писатель абсурда. Но это же действительно абсурд
— страшный, ежедневный, ежечасный»[3].
Прототипом
клугеровского Брокенвальда (Брокенского леса, иными словами,
шабаша нежити) был чешский Терезин, он же — Терезиенштадт — лагерь, где немцы
опробовали идею самоуправления. Образцовое гетто, в котором находилось
чуть менее 140 000 человек (где 33 000 умерли уже в этом самом образцовом гетто
и где по случаю визита высокой комиссии — представителей Красного Креста — были
даже напечатаны не имеющие в реальности хождения деньги), было всего лишь
отстойником, накопителем людской массы с целью окончательного решения
еврейского вопроса; его обитатели были постепенно депортированы в
Освенцим и прочие лагеря смерти. Хотя видимость нормы поддерживалась — в силу
ее спасительной психотерапевтической функции — самими заключенными;
отправленная из Терезина в Освенцим и погибшая там австрийская театральная
художница и книжный иллюстратор Фридл Дикер-Брандейс, депортированная в экспериментальный
лагерь вместе с мужем-художником, давала детям-заключенным уроки рисования
(сохранился целый чемодан, около 5 тысяч детских рисунков)[4].
Терезинскую
трагедию — пишут Елена Макарова и Сергей Макаров — невозможно измерить здравым
смыслом, поскольку трагедия, в отличие от драмы, отменяет этику гуманизма с ее
понятиями о добре и справедливости. «В трагедии зло не наказуемо. Это жестокий
жанр. Потерявшие все в наводнении или землетрясении могут сколько угодно
проклинать землю и воду, но они будут ходить по земле и пить воду. Действия
„безразличной” природы никто не судит по законам человеческой этики.
„Общественные трагедии” <…> пережить еще трудней, поскольку они
„рукотворны”, мы, люди, несем за них ответственность»[5].
То,
что кажется абсурдным, человеческое сознание отторгает. Один из способов такого
отторжения — приписать силам, спровоцировавшим трагедию, подобие логичной
мотивации, рационализируя их, помещая их мотивы в координаты
проступка/воздаяния. Не такой ли попыткой рационализации явилась чудовищная по
своей неадекватности послевоенная вспышка антисемитизма, охота на «безродных
космополитов» — повесть В. Тендрякова, посвященная событиям 1948 года[6],
так и называется — «Охота». Ну не может же быть, чтобы целый народ — включая
стариков и детей — в наше цивилизованное время истребляли вот так, без причины,
говорит рацио. Значит, было же что-то[7]… Потому
что иначе получается, что мир безумен, люди способны на то, что не поддается
рациональному осмыслению, и воздаяния нет — по крайней мере метафизически, ибо
мертвых никто не вернет.
«Посейдон
разгневан, потому что мы не принесли ему достойной жертвы».
«Евреи сами виноваты, потому что они хитрые, скрытные и
корыстные». И наконец, «У нас ни за что не сажают».
Брокенвальд
— выдуман, хотя у него, повторюсь, есть прототип. Куйбышевский Безымянлаг, где
руками зэков строится оборонный завод, вполне реален, но общее есть. И то и то
бездушная инерционная машина — хотя и рукотворная. И опять же деперсонифицированная. Как бы
стихийная. Рок.
«Но
в том то и дело, что там нет никакого централизованного зла. И проблема не в
руководителе злом, и даже не в НКВД и Берии. Даже не в Сталине. Дело в системе,
которая сама себя создает и сама себя пожирает. Беды проистекают чаще всего из
совершенно обычных простых человеческих вещей. Безответственное отношение к
своим обязанностям. Лень. Кто-то банально ворует… Простои. Это была
колоссальная проблема для Безымянлага. Сгоняют людей рыть котлованы, а лопат у
них нет. Бригада лесорубов без топоров сидит две недели. Чухнулись только
тогда, когда эти лесорубы начали умирать с голоду»[8]. Всего за
ноябрь-декабрь 1941 года — отмечает Олех — в Безымянлаге умерло 3178 человек[9].
Следователь Неверов по пути из лагерной конторы на стройку встречает колонну
«теней», возвращающихся в холодные бараки, еле бредущих, — те же шеренги
людей-теней, которых мы видим и в финале повести Клугера — «слишком ободранные,
чтобы быть людьми, но еще слишком осязаемые, чтобы стать призраками», в
обносках, опорках, с запавшими глазницами, откуда «смотрело то, у чего нет
имени». Лимб. Чистилище. Где ад — горы обледенелых трупов, сине-белые,
присыпанные снегом, сложенные штабелями тела — расположен слишком близко.
Эксгумировав
хорошо сохранившиеся (поскольку неглубоко и холодно) тела лагерных начальников
и увидев, что они не погибли в автокатастрофе, как уверяло живое начальство, а
зарезаны, Неверов готовится запустить череду обычных действий — связаться с
Москвой, подтвердить полномочия, начать следствие, обезопасить свидетелей,
вызвать фотографа… И все это — на фоне мороженых штабелей мертвецов, которых не
успевают хоронить и которые никого не интересуют. Поскольку погибли просто
так — от голода, холода и производственных травм. Торжество абсурда на
фоне бессилия закона, вытесняющее закон, нагло попирающее его.
В
Терезине норма, человечность утверждалась в высшем проявлении — посредством
творчества. Но даже убийство в вымышленном Брокенвальде — убийство,
мотивированное благополучием и хотя бы временной, но безопасностью убийцы, —
оказалось манифестацией человеческого, пускай хотя бы и в низшем, деструктивном
его проявлении. Убийца, вообще говоря, хотя его поступок носит по видимости
иррациональный характер, на деле рационален, поскольку движим некоей
вербализуемой мотивацией — и потому человечен (рацио, что бы там ни говорили,
присуще только живой материи, а потребность во всем усматривать рацио так и вообще
сугубо человеческое свойство). Маховик репрессивной машины при всей своей
кажущейся рациональности, напротив — совершенно иррационален и следовательно
бесчеловечен. Парадоксальная ситуация, в которой именно рациональные, по
крайней мере индивидуализированные действия убийцы оказываются той соломинкой,
за которую хватается человеческая самость.
«Безымянлаг»
вышел в серии с пышным названием «Претендент на бестселлер» (название серий
российских издательств вообще отдельная песня), однако так и остался претендентом,
поскольку пока что не вошел ни в один короткий список «больших премий» (вошел в
короткий список «Дебюта», но как рукопись, а список «Русского Букера» за этот
год на тот момент, что я пишу эту колонку, еще не сформирован). На симпатичном
ресурсе LiveLib, кажется, ни одного отзыва. Не потому ли, что слишком неудобен,
не обеспечивает в должной мере катарсиса — хотя хороший писатель Кочергин, как
следует из его же новомирской рецензии, и говорит применительно к роману Олеха
о попытке «литературной психотерапии». Психотерапия ведь не только поиски
убийцы, то есть персонифицированный акт выправления несправедливости, акт
справедливого точечного возмездия в условиях, когда умирают все и на морозе
стынет штабель окоченевших мертвецов. Проговаривание травмы уже до какой-то
степени психотерапия. Однако — вернемся к началу этого текста — такое
проговаривание может опять же оказаться слишком травматичным для людей,
которые рассчитывали всего лишь скоротать вечер с детективом, где зло наказано,
а справедливость торжествует.
[1] Клугер Д. Последний выход Шейлока. М.,
«Текст», 2006, стр. 203.
[2] Олех А. Безымянлаг. М., «Эксмо», 2016
(«Претендент на бестселлер»). См. также рецензию И. Кочергина «Позиция
художника или психотерапевта» («Новый мир», 2017, № 1).
[3] Роман как психотерапия. Интервью с Андреем
Олехом. Вопросы задавала Светлана Внукова. — Электронно-периодическое издание
«Парк Гагарина» от 8 ноября 2016 года <http://parkgagarina.info/index.php/intervyu/23495-roman-kak-psikhoterapiya.html>.
[4] См.: Макарова Е., Макаров С. Крепость над бездной. Т. 4. Искусство, музыка и театр
в Терезине. М., «Мосты культуры (Гешарим)», 2007.
[5] Макарова
Е., Макаров С. Все жанры, кроме
трагедии. — «Стороны света», 2012, № 7 <http://www.stosvet.net/7/terezin/index.html>.
[6] Впервые опубликована в журнале «Знамя», 1988,
№ 9.
[7] См. также:
Галина М. Неуютная книга. О романе
Маргариты Хемлин «Дознаватель». — «Новый мир», 2013, № 3.
[8] Роман как
психотерапия. Интервью с Андреем Олехом. Вопросы задавала Светлана Внукова.
[9] Олех Андрей. Безымянлаг был прежде всего
гигантской стройкой. Вопросы задавал Сергей Хазов. — «Открытая Россия», от 1
октября 2016 года <https://openrussia.org/media/700263/#!>.