стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2017
Анна Аркатова родилась в
Риге. Окончила филологический факультет Латвийского государственного
университета и Литературный институт имени А. М. Горького. В настоящее время —
обозреватель журнала «PSYCHOLOGIES». Поэт, эссеист. Автор пяти поэтических книг, в том
числе сборника «Прелесть в том» (М., 2012), вошедшего в десятку лучших книг
2012 года (премия «Московский счет»). Публиковалась в литературных журналах и
альманахах. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Сон Чайковского о Чехове
как будто утро, ты стоишь с
вещами,
гармонию секундой оснащая,
берёшь легко, внизу блестит
ступень,
нет, не блестит — всего лишь
продолжает
твой шаг — в жасмине соловей лажает
и нет отца, а это только тень.
лоснится степь и проседает
бричка
гружена шерстью, свечка
единичка
не вспыхнет, нет, вот-вот же
рассветет,
слуга подходит, под руку берет,
судьба заводит новый оборот
с тобою лично.
…
задабривать судьбу
какая мука —
то звук ей дай, а то ей мало
звука,
у Чехова вон вовсе тишина
или лузга страстей
странноприимных,
иль ангелов стеченье именинных,
и жизнь свисает, знаков лишена,
и мир под нею как дагерротип,
не черно бел — но серебристо
зыбок,
а развернешь — он подребристо зябок,
отпустишь пальцы — в небо
улетит,
как ты сказал — он черно-бел?
нет серый,
не броситься ли всем в объятья
веры,
не взять ли цвет у Моцарта, а с
ним
замкнуть круги — светись, интепретатор,
дорога так — крута, а так —
поката,
так — сверзнемся,
а так?
так победим.
Сон Чехова о кинематографе
я снимусь на фоне карты мира
как поклонник позднего модерна
—
там лазурь застиранным сапфиром
обнимает бурую каверну,
на ходу обломанною веткой
скромные очерчены наделы,
выход к морю папоротником
редким
в спину мне глядит осиротело,
то-то дует там сквозит и брешет,
то-то зелень пыльная размыта,
сбита с краю —
контур ищет трещин,
ищет женщин кисть для колорита,
вот одна приехала и новой
шляпкой машет, пьёт, ложится
поздно…
вишневый — нет всё-таки
вишнёвый
растворён топографом
и роздан,
страшное, люблю в
твоем кошмаре
распознать округлости в
квадрате,
пронести, как дикий калигари,
бедный свет от черной
благодати,
завернуть в фольгу его и
пластик,
сохранить, как мамину камею,
атом распадается на части
речи в неделимом апогее.
Сон Шостаковича на лестничной площадке в двух частях
I
человек всегда настороже,
вот он дома, вот один уже,
вот поправил сдвинутый порожек,
свет включил, прислушался в
душе
к сквозняку на пятом этаже.
всё сложил.
и тут же уничтожил.
II
человек держит голову в холоде,
а ноги держит в тепле,
рука его моет руку,
а живота он не жалеет,
язык его как повернулся —
так твердое слово лежит в
столе,
внутренний голос внешнему
ничего не желает.
глаза бы его на него не
смотрели,
пальцы готовы сквозь
землю в сторону моря,
след простыл от застёжек,
кожей чувствует кожу
искусственную, на мороз
будет болеть голова,
и всё же…
Cон пациентки Ф.
воздух воздухоплавателям
акваторию аквалангистам
естествоиспытателям отдать
естество
а себе умытой сухой и чистой
оставить себя самоё в родство
уж в таком родстве не стоять
сто лет
молодой листве не припомнить
цвет
всю без примеси и остатка
разве только сменить бельё
и таким образом уложить в
кроватку
это самое себя самоё
глаза ему выставить строго на
потолок
а там уже тишины не нарушив
беспрепятственно понесёт поток
так легко
что заложит уши
ты ведь хотела такой тишины
вот для того мы и приглашены
и ты будешь белая как побелка
смотреть покуда
темнеет в квартире
как твоё
самоё образованной белкой
кувыркается типа я в своём мире
как его укачивает и мутит
как потом останавливает и
отпускает
а какая-то дюжина кариатид
ужас держит
заоблачно подымает
ты ль не хотела обзорного
снимка
вот поживи теперь с ним-ка
и ты думаешь — вот он где
этот воздух
какого ни разу в избытке
акватории об ледяной воде
естество испытывающие попытки
Сон Рихтера о Бетховене
Вена, Дижон, Ролансдек, когда — вероятно до мая —
прослушал четыре сонаты, так и
не понимая,
можно ли выпустить их, записать
на диски,
вечный конфликт с механикой,
глупые риски,
будто действительно хорошо, не
с моим ли слухом
что-то не то — то звон, то
смертельно сухо,
хотя во второй части, с-dur-ной, с ее
прологом
он для меня почти
что беседует с Богом
и утверждает его существованье,
знать бы об этом в начале, а
лучше заранее —
и приглушить освещение,
вытопить влажность
газовыми фонарями Праги, да
взвесить тяжесть
терпкого cолода фуги в тугом финале,
кто его слушатель — тот ли кому
играли
или всеядный дух, прокаженный
табор,
первая часть хороша, но третья…
— Aber
Alles geht voruber[1] — и крыть
мне нечем,
кроме звукозаписывющего
механизма —
уж он-то вечен.