рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2017
Покровская
Ольга Владимировна родилась в Москве, окончила Московский авиационный институт,
работает в службе технической поддержки интернет-провайдера.
Прозаик, печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя»,
«Октябрь», «Звезда», «Урал», «Юность», «Север». Живет в Москве.
Алексей
Павлович не любил обременительной бумажной возни; сознавая, что никуда не
деться от заполнения карточек и формуляров, он тем не
менее считал это занятие самой неприятной частью своей работы. Он затруднялся
передавать словами то, что в сознании складывалось ясно, путал формулировки,
ошибался в цифрах, и плавному изложению мешали неповоротливые пальцы — чуткие к
недугам живого организма, они становились неуклюжими, как только Алексей
Павлович заносил их над клавишами. Коллеги, исторгающие из клавиатуры
скорострельный треск, вызывали у него искреннее восхищение. Провозившись с
документами дольше обычного и затосковав, Алексей Павлович перед уходом домой
прошелся по отделению, чтобы, общаясь с пациентами, восстановить внутреннее
равновесие. Некоторым требовалось особое внимание — Алексей Павлович задержался
у больной, накануне переведенной из реанимации. Ему еще днем
сообщили, что она плохо перенесла наркоз: долго не приходила в себя и после
почти сутки напролет говорила без умолку, изливая на медицинских сестер
бессвязные воспоминания.
—
Что, Нина Николаевна? — спросил он мягким, размеренным, с низкими нотками
голосом, который целительно действовал на больных. — Как самочувствие?
Пожилая
женщина с воспаленными глазами лежала на сбившемся белье, не замечая, что
казенная простыня свесилась с одного бока, обнажив с другого многострадальный
матрас, и что одеяло заправлено в пододеяльник кое-как. Остатки наркоза еще
действовали на нее — по готовности к разговору, по радостной улыбке было
заметно, что она не чувствует ни боли, ни телесной усталости от нанесенного
операцией удара.
—
Извините, доктор, — затараторила она, и Алексей Павлович увидел, что его имя и
отчество, после того как он назвал себя, вылетело у нее из памяти. — Неудобно,
что так получилось, но это сон. Вижу часы — циферблат — и стрелки вверху, ровно
двенадцать. Слышу голос и понимаю — не знаю, откуда, что это бог говорит:
сейчас пойдет время, а ты считай. Сколько раз, говорит, минутная стрелка
сделает полный круг — столько лет тебе жить осталось. И поехали стрелки, и я
считаю. Я ушами слышу, что меня кто-то будит и вопросы задает, а только считаю
и оторваться не могу. Серьезное ж дело — отвечу и со счета собьюсь: речь ведь о
жизни идет.
Алексей
Павлович понял, что медсестры из реанимации передали ей свой испуг от
инцидента, когда обнаружилось, что больная не реагирует на попытки ее
разбудить.
Она
говорила, а Алексей Павлович слушал, по возможности вставляя слова и
выспрашивая о состоянии и о том, когда приедут родственники. Выяснилось, что
вечером приедет сын, и Алексей Павлович продиктовал, что привезти сыну, но
увидел, что Нина Николаевна не придала значения его словам и забыла про них немедленно,
как только что забыла его имя и отчество. Она продолжала извиняться и
рассказывать о видениях, а Алексей Павлович решил, что перескажет наставления
медсестре. Гадая, кто сегодня дежурит и сможет ли медсестра в точности
выполнить его поручение, он взял за запястье холодноватую руку Нины Николаевны
и нащупал пульс.
—
Это ожог у вас? — спросил он, указывая глазами на страшный рубец, начинающийся
с середины локтя и поднимающийся почти до плечевого сустава. — Давно?
Нина
Николаевна моментально забыла о своих наркотических приключениях и без запинки
стала отвечать.
—
Когда дочка родилась, мы на лето поехали к родителям бывшего мужа, в Октябрьский. Свекор служил, но не знаю, где, формы не носил
и в погонах я его не видела. Не знаю, кому он дорогу перешел. Я молодая была,
не понимала. Даже когда на базаре подошел шпингалет — мне по плечо — и говорит
негромко: резать будем, вас не хотим резать, уезжайте, — я и в ум не взяла,
подумала, сумасшедший какой-то. И все кругом знали! Соседи накануне уехали. Я почему уверена: соседка кольцо у меня украла — заходила
попрощаться, а оно на столе лежало, она все глазами косила. В нем ценности не
было, от бабушки память — камешек крошечный, серенький. Чем-то ей приглянулось.
Вечером хватилась, но думаю: не может быть. Как же она в глаза мне смотреть
будет? Я потом поняла — она меня в живых-то уже не считала…
думала, наверное, не пригодится мне, чего ж кольцу пропадать? Ночью просыпаюсь
— дочка закричала. Все горит. У свекра со свекровью из комнаты — пламя стеной.
Ничего не помню, стерлось: только помню, что дочку схватила и дверь дергаю,
дергаю… Получилось, что я железную дверь, запертую,
выдернула как-то. Оттуда и ожог — на руке… Еле до
Москвы добралась тогда. А через год в Октябрьском уже такое началось, что все оттуда побежали
сломя голову.
Алексей
Павлович спокойно слушал, кивал головой и не сводил глаз с Нины Николаевны,
замечая все подробности. Эта женщина с дряблой кожей, которую не скрывала
легкая больничная рубашка, с мозолями и огрубевшими ступнями, торчащими из-под
пододеяльника, с седеющими волосами, которые первыми, бессильно поникнув,
отозвались на операцию, вызывала такую охватывавшую его всего нежность, что
комок вставал в горле. В минуты, когда он понимал, что страдающий человек
сделал шаг к выздоровлению, восторженная любовь к этому замечательному человеку
вызывала у него приступ счастья и умиления. Чем успешнее проходило
выздоровление, тем больше сходило на нет сильное чувство, которое он испытывал
к больному, когда тот был немощен и слаб. Алексею Павловичу было даже неловко и
стыдно, но он ничего не мог с собой поделать; как раз накануне его посетил
давний пациент, который привез своему спасителю хороший коньяк, огромный букет
цветов и ценную картину в богатой раме, — но Алексей Павлович, сознавая, как
неприлично холоден с человеком, которого когда-то терпеливо и заботливо ставил
на ноги, не мог принудить себя даже к элементарной приветливости.
Выйдя
от Нины Николаевны, он пошел искать дежурную сестру, чтобы сделать назначения
на ночь. Его беспокоило, что окажется дежурной именно нелюбимая им сестра —
суховатая женщина средних лет. Алексей Павлович подозревал, что она втайне
получает удовольствие от чужих страданий и от безграничной власти над
пациентами. Несколько раз он заставал ее, с непонятной злобой глумящуюся над
бессилием лежачих больных, и это вызывало у него отвращение. К счастью, сегодня
дежурила молодая сестра с чудесными задумчивыми глазами — Алексей Павлович
знал, что она — приезжая из дальнего сибирского городка и мать-одиночка.
—
Хорошо, — согласилась она, выслушав его распоряжения по поводу Нины Николаевны.
— А что с триста тридцатой? Он все клизму просит…
Алексей
Павлович занялся больным из триста тридцатой палаты. Тем временем в коридор
вышли два осанистых старика в линялых халатах и стали прогуливаться, азартно
споря на политические темы. Алексей Петрович не был лечащим врачом этих
стариков, но все-таки пригляделся, все ли с ними хорошо. Потом он зашел к
двадцатилетнему кавказцу, еще не встававшему после недавней операции. К тому
явилась семья: бодрая мама распаковала сумки с домашней снедью,
расставила по подоконнику судки и мисочки, а больничный обед, чтобы не
пропадал, съела сама; отец и дядя, сев за стол рядом с больным, играли в нарды,
а юноша неподвижно лежал на боку. Пришлось еще задержаться, и Алексей Павлович
подробно разъяснил родственникам медицинские термины, переводя их на язык
рекомендаций: как быть, что делать, какой соблюдать режим и какие принимать
лекарства.
Тем
временем в московской квартире Алексея Павловича его теща Ирина Юрьевна
наводила порядок. Ирина Юрьевна обожала зятя, удочерившего ее
больную внучку Настю и лелеявшего неродного ребенка как другой отец не станет
лелеять собственное дитя; поэтому Ирина Юрьевна пресекала любые действия,
направленные в ущерб зятю — даже если Алексей Павлович об этом ущербе не
подозревал. Сейчас Ирина Юрьевна выследила соседа по лестничной клетке, который
волок на помойку продавленное кресло, и, приперев
пойманного к стенке, отчитывала свирепо и решительно.
—
Ты, Генка, в нефтяной компании работаешь? — говорила она угрожающе. — Вот и
езжай туда, где нефть добывают. Или ее в Москве нашли? А к Ларе лезть не смей —
ты еще меня не знаешь, я тебе такое устрою… небо с овчинку покажется.
Сосед
Генка — плешивый и пузатый, но вполне ухоженный мужик — не обижался и отвечал
миролюбиво и рассудительно:
—
Если я уеду, вы где вашу дочь ловить будете? Сказали
бы спасибо, что я рядом.
Ирина
Юрьевна нахмурилась.
—
Ты что имеешь в виду? — спросила она.
Геннадий
вздохнул.
—
Сами у нее спросите. И вообще… — Он коротким ударом вогнал в паз отлетевший
подлокотник, сделал паузу и продолжил доверительно: — Я ее, между прочим, из
сугроба вытащил. Она там, между прочим, пьяная лежала. И замерзала. И замерзла
бы. Спросите вашу дочь — с чего это? С большого семейного счастья, не иначе. А
то ко мне претензии — с больной головы на здоровую.
Он
ловко подхватил кресло и потащил к лифту, оставив обомлевшую Ирину Юрьевну
обретать дар речи.
Слова
соседа так подействовали на Ирину Юрьевну, что она не могла успокоиться: ходила
по квартире, пыталась что-то убирать, перекладывать глаженое белье, мыть
Настины сапожки, но все валилось из рук. Она насилу дождалась дочери. Но
серьезный разговор откладывался: Лариса должна была отдышаться, переодеться,
поужинать и поговорить с Настей. Ирина Юрьевна измучилась, пока Лариса делала
все эти простые дела, и, оставаясь все время рядом с
дочерью, изучала ее, пытаясь найти подтверждение того, что сказал Геннадий.
Ничего не находила — красивое и усталое лицо Ларисы казалось безмятежным.
Сложно было: на деликатную тему следовало разговаривать, чтобы не услышала
Настя, — при закрытых дверях, а Настя не любила, когда в доме разговаривали,
закрыв двери; она нервничала, ей чудилось, что речь идет о ней и о чем-то
плохом.
Ирина
Юрьевна не знала, как начать; то, что она услышала от Геннадия, не лезло в
сознание. Но и молчать было невозможно. Убедившись краем глаза, что Настя
смотрит телевизор, Ирина Юрьевна все же заговорила с дочерью. Она говорила о
том, что Алексей Павлович — прекрасный человек; что ему можно безоговорочно
доверять; что его присутствие улучшает окружающих людей и при нем делается
неловко за неправильные мысли и поступки. Ирина Юрьевна
ловила себя, что при зяте она невольно тянется к его миру и делается лучше и
что действительно стыдится некоторых своих мыслей, одну из которых она все же
высказала вслух, чтобы до Ларисы получше дошли ее доводы: если Ларисе придется
расстаться с Алексеем Павловичем, то это станет настоящей катастрофой для
Насти. Что Настя, которую в младенчестве считали почти инвалидом, теперь
учится в обычной школе и общается с детьми на равных — так, что немилосердное
детское общество вовсе не замечает ее болезни. Что раньше, до знакомства с
Алексеем Павловичем, медицина казалась отчаявшейся Ирине Юрьевне непробиваемой
стеной. И собранием людей, которым ничего нельзя доказать, — а теперь эта
область обернулась целительным источником и кладезем знаний, преображающих
жизнь. В ход пошли и совсем низменные аргументы:
—
Что тебе этот драный Гена? — спрашивала Ирина Юрьевна
вполголоса, склоняясь к дочери над столом. — Денег он, что ли, много получает в
своей нефтянке? Начальник там какой?
Лариса
смутилась. Ирина Юрьевна всегда удивлялась странной Ларисиной особенности:
когда та смущалась, то не краснела, не опускала глаз, а ее уши слегка
оттопыривались. И сейчас Ирина Юрьевна обнаружила, что под Ларисиной сложной
прической пребывает трогательное лопоухое существо, на
которое всерьез нельзя сердиться. Ирина Юрьевна вздохнула — она немного
завидовала красоте дочери и не понимала, как с подобной внешностью и подобным
мужем можно смотреть на сторону и вообще быть недовольной.
—
Он? Он ничтожество! — презрительно проговорила Лариса, задетая словами Ирины
Юрьевны, когда та упомянула Геннадия. — О чем ты, мама? Как можно всерьез
относиться к человеку, который носит камуфляжную майку под белую рубашку?
—
Без подробностей, — нахмурилась Ирина Юрьевна. — Твои интимные дела…
—
Какие интимные? Это всем видно невооруженным глазом!
Ирина
Юрьевна покачала головой.
—
Тогда что ты с ним крутишь? Ты за мужа-то бога должна молить…
Лариса
порывисто вскинула голову.
—
Я для него никто, — проговорила она с горечью. — Он на мне женился из-за того,
что Настя больная. А я здоровая. Он не думает про меня, понимаешь, у него в
мыслях даже нет…
—
Ерунда. Откуда ты взяла… — протянула Ирина Юрьевна укоризненно.
—
Оттуда, знаю. — Лариса поджала губы. — Он мои детские фотографии не смотрит.
Альбом берет — мои фото перелистывает, не интересно. Он смотрит только Настины…
а я живой человек все-таки…
Ирине
Юрьевне хотелось сказать, что даже в таком случае Ларисе следует быть
довольной, ради дочери, и что это неразумная блажь — требовать от занятого на
работе и лишенного романтической фантазии обыкновенного мужа удовлетворения
жениных капризов вроде внимания к детским фотографиям. Но она не стала этого
говорить, а спросила то, что ее обеспокоило:
—
Что этот Гена плетет насчет сугроба? Что ты пьяная была, а он тебя откуда-то
вытащил?
Ларисины
уши совсем разошлись в стороны, и дужки ушных раковин пламенели, высовываясь из
затейливо уложенных волос, окрашенных в дорогой парикмахерской.
—
Я не пьяная, — прошептала она виновато. — Выпила чуть-чуть. — Подняв
указательный палец с лаковым ногтем, кончиком большого
она по-детски отмерила величину. — Я думала простудиться — немножко. Хотела сначала ногу сломать, но больно. Я не
думала замерзать! Просто немножко…
—
Да ты думаешь, безумная, что ты говоришь… — пробормотала пораженная Ирина
Юрьевна, а Лариса, внезапно опустив голову, тихо, чтобы не услышала Настя,
заплакала.
—
Может, вам ребенка родить? — раздумывала Ирина Юрьевна вслух, но Лариса
затрясла головой.
—
Нет, — проговорила она, размазывая ладонями слезы. — Не хочу от него детей. Ему
нужны только больные дети…
Не
было возможности продолжать разговор. Лариса расстроилась и ушла в комнату, так
что, когда пришел Алексей Павлович, его встречала только теща, которая
любезничала и обихаживала зятя за всех членов семьи сразу. Придя в себя,
Алексей Павлович прошел к Насте, чтобы успеть поговорить с девочкой перед сном.
Настя, хотя держалась в школе и среди подруг за здоровую,
к вечеру сильно уставала и иногда бывала в плохом настроении. Войдя к Насте,
Алексей Павлович увидел в комнате отображение Настиной усталости и
недовольства: по полу и по дивану были в беспорядке раскиданы игрушки, книжки,
учебные тетради, а Настя лежала, надув губки.
—
Не хочу, — проговорила она, насупившись, когда отчим предложил ей убрать
игрушки. — Какая разница, где лежат? Так удобно.
Алексей
Павлович принялся объяснять терпеливо и ласково.
—
Ты же хочешь быть здоровой? Организм подстраивается, когда кругом порядок, и
выздоравливает. А когда кругом расхлябанность и хаос,
то внутри тоже будет неразбериха. Понимаешь?
Он разговаривал с девочкой, жалея, что уделяет ей мало
времени, и что из-за того, что у него большая нагрузка на работе, страдает
Настино здоровье, и что, если бы он посвятил себя всего девочке, то она, скорее
всего, была бы полностью благополучна, но при этом он чувствовал, как
мучительно сжимается сердце в тревоге за Настю, и сознавал, что не выдержал бы, если пришлось бы заниматься только Настей. Те
пациенты, которых он лечил в больнице, дарили ему чувство счастья, но его
сердце не мучилось за них так, как мучилось за Настю, и из-за того, что он
уходил по возможности от этой муки, он считал себя виноватым.
Потом
он пошел ужинать. Лариса так и не вышла к мужу, и на удивленный вопрос зятя
Ирина Юрьевна ответила, извиняясь с подобострастной улыбкой:
—
Она совершенно без сил, устала… у них сейчас этот — как его — агентский
отчет…
Алексей
Павлович, вздохнув, промолчал. Он не сказал Ирине Юрьевне, что вторым слагаемым
счастья для него, кроме нежности и заботы о его больных, была потребность
вечером сидеть дома за столом и пить с Ларисой чай — разговаривать о чем-нибудь
или молчать, смотря по обстоятельствам, — и что его очень огорчало, когда
второе слагаемое выпадало из жизненного уклада.
—
Я с тобой посижу, — предложила Ирина Юрьевна с готовностью. — У Ларисы нервная
система слабая, еще с Октябрьского, ты знаешь — мы
тогда чуть не сгорели. Она хоть и маленькая была, а все равно отпечаток на
психику.
Алексей
Павлович покорно согласился.
—
А расскажите подробнее, что там было? — спросил он, когда теща налила ему чаю.
Ирина
Юрьевна задумалась.
—
Ларисин папа родом из Октябрьского, — проговорила она.
— Когда Ларочка родилась, он нас на лето к бабушке с
дедушкой отправил. У них свой дом был. Пожарные потом сказали, мол, короткое
замыкание. Мол, в телевизоре. Не могло такого быть — у них этот телевизор как
мебель стоял, они его не смотрели. А пожарные приехали через полчаса, когда
одни головешки остались. Поджог это был, не просто так. Когда все повязаны и
рука руку моет — правды не добьешься. Спасибо, хоть мы целы остались. Ларочкин дедушка
предчувствовал: тихий ходил накануне, грустный. Что-то по службе, видимо…
кого-то из сильных обидел. И в тот день он как
знал. Я в дальней комнатке спала, потому
что Ларочка плакала ночью, и дедушка мне говорил
обычно: окно не открывай, мало ли. А я думала: почему не открывать, там же во
внутренний дворик окно выходило. А накануне не сказал ничего. Я в это окно с Ларочкой выбралась — схватила ее, как кулек, и ноги сами
вынесли… В такие минуты не соображаешь.
Она
размахивала рукой, и Алексей Павлович видел, как ловит свет от люстры и
искрится льдистым блеском маленький алмаз в дутом старинном колечке. Колечко
было тесновато для распухших пальцев Ирины Юрьевны, и поэтому она носила его на
мизинце.
Перед
тем как идти спать, Алексей Павлович заглянул в кухонное окно. Выпал свежий
снег, и крыши гаражей и трансформаторной будки утопали в синих сугробах, а на
детской площадке топтались, переговариваясь, мужики в сбившихся набок ушанках.