Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2017
«Гефтер»,«Горький», «Дискурс», «Дружба
народов», «Знамя», «Коммерсантъ
Weekend», «Литературная газета», «Лиterraтура»,
«Московский комсомолец», «НГ Ex libris», «Новая Польша», «Новые
Известия», «Новый журнал», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Российская
газета», «Теории и практики», «Топос», «Урал», «Фонд „Новый мир”»,
«Colta.ru», «Lenta.ru»
Евгений Абдуллаев. Союз
разрушимый. Нужны ли сегодня писательские организации? — «Дружба народов»,
2017, № 4 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Не
исключаю, что эти союзы живут своей богатой внутренней жизнью. Но как внешний
наблюдатель вынужден констатировать: все наиболее заметное в литературной жизни
двух последних десятилетий с писательскими союзами не было связано никак».
«Что
касается ситуации в ПЕН-центре, с которой был начат разговор, то она
продемонстрировала ту уязвимость и зыбкость, которая присуща любому
писательскому объединению — если это объединение не спаяно какими-либо общими
практическими интересами или общеэстетическими принципами. А в ситуации
русского ПЕНа не прослеживалось ни того, ни другого».
«Но
своя ниша у „толстых” журналов остается. В том числе служить объединяющей
структурой для писателей. Они не так обременены бюрократией, как писательские
союзы, и не так аморфны, как интернет-сообщества. И уверен, если средства —
государственные или благотворительные — будут направлены на „толстые” журналы,
это будет наиболее верным выбором».
«Лоббирую
ли я, написав это, интересы „толстых” журналов? Разумеется. Но ситуация сегодня
такова, что если мы, литераторы, не будем этого делать, то останемся без этого
очень важного консолидирующего института. Со своими сетевыми и прочими
склоками».
См.
также: Евгений Абдуллаев, «Зачем нужна „литературная политика”» —
«Вопросы литературы», 2017, № 1 <http://magazines.russ.ru/voplit>.
Михаил Айзенберг. Заявка на
жанр. Что придет на смену акционному искусству. — «Lenta.ru», 2017, 20
мая <https://lenta.ru>.
«Казалось,
что диссидентское движение полностью разгромлено. Все это, повторяю, 1973 год.
И уже в следующем состоялась „бульдозерная” выставка, после которой художники
на какое-то время стали главными действующими лицами — героями на виду.
<…> Естественным продолжением „бульдозерной” (и, по сути, одним
произведением) была состоявшаяся всего через две недели знаменитая выставка в
Измайлово, где как-то и вовсе было не до картин. Не они там на самом деле и
экспонировались. Все в основном смотрели друг на друга. Теплый солнечный день,
безоблачное небо, большой зеленый луг, на котором расставлены мольберты, — и
тысячи людей, впервые увидевших друг в друге не несколько кружков добровольных
изгоев, а новое сообщество („мы-группу”, как сказал бы социолог) — не такое
маленькое и, как ни странно, довольно влиятельное. Признаюсь, что это была одна
из лучших картин, какие я видел в жизни».
«После
шока конца восьмидесятых годов, который так аккуратно называют „вхождением в
мировой контекст”, актуальная зона изобразительного искусства очень изменилась
и давно освободила то место, где была способна стать „форумом”. Что может
прийти на смену? Я, как всегда, смотрю в сторону поэзии: нет ли там такой
возможности?»
Кирилл Анкудинов. Опасное
сходство. О хорошей «сложной поэзии» и о плохой «сложной поэзии». —
«Лиterraтура», 2017, № 97, 11 мая <http://literratura.org>.
«Например,
я люблю поэзию Осипа Мандельштама, в том числе позднюю. Но я люблю и поэзию
Михаила Исаковского. Культура живет собственным равновесием, и я не хочу ни
чтобы адепты Мандельштама гнобили Исаковского (ибо это снобизм), ни чтобы
поклонники Исаковского ругали Мандельштама (а это — „снобизм наизнанку”).
„Сложная поэзия” тоже может быть разной. Бывает плохая „сложная поэзия”.
Недостатки у плохой „простой поэзии” и у плохой „сложной поэзии”, в общем, одни
и те же, но в „сложной поэзии” их легче выдать за достоинства».
«Я
называл Драгомощенко „плохим поэтом” при его жизни — не по личным причинам; я
никогда не встречался с ним вживую; возможно, он как человек был превосходен.
Ныне прошел некоторый срок после смерти Драгомощенко; надеюсь, этого срока
достаточно для того, чтобы я мог вернуться к его поэзии и оценить ее — исходя
из моих установок в отношении поэзии как таковой».
«Я
не все понимаю у Олега Юрьева; например, строка „неси, сова, лицо свое” для
меня не поддается интерпретации; это не мешает мне любить стихи Юрьева — они
действительно сложны, а я свой разум не переоцениваю».
«Многие
читатели получают удовольствие от стихов Эдуарда Асадова; это удовольствие не
для меня, но оно так же естественно, как и мое удовольствие от стихов Юрьева.
Тексты Аркадия Драгомощенко невозможно ни читать, ни понимать (в чем признаются
все адепты Драгомощенко), однако некое удовольствие от них получить можно; это
„удовольствие посвященного”».
Юрий Арабов. Я лучше буду
сидеть и смотреть на улицу, чем описывать святость. Подготовила Валерия
Михайлова, по итогам открытого кинопоказа и обсуждения фильма «Монах и бес» на
факультете психологии РПУ в Москве. — «Православие и мир», 2017, 2 мая <http://www.pravmir.ru>.
«Ряд
иерархов поддержали наш фильм [«Монах и бес»], другие говорили, что я сильно
„загнул”: ты что ли, как Булгаков, хочешь, как в „Мастере и Маргарите” —
положительного беса продвинуть?… Но я отбивался тем, что написал сказку — а
Досталь ее снял — в сказке возможны разного рода трансформации. И потом если
Господь есть любовь, то если Он всемогущ, то даже бесы, видимо, могут выполнять
какую-то провиденциальную роль».
«Скажу
более, страстный атеизм для меня симпатичен… Потому что я знаю, русский
страстный атеист — это свой человек: мы говорим с ним на одном языке, об одном
и том же. И предмет разговора для нас один и крайне важен. <…> А
бесстрастность, равнодушие к философско-религиозным [вопросам] — вот это весьма
скучная вещь. Кастрация культуры как таковой».
Антон Бакунцев. Как Бунин
готовился стать эмигрантом. 1919—1920. — «Новый Журнал», № 287 (2017) <http://magazines.russ.ru/nj>.
«Так
или иначе, 17 (30) января 1920 г. в штабе командующего войсками Новороссийской
области Бунину было выписано удостоверение следующего содержания:
„Настоящим
удостоверяется, что предъявитель сего акад[емик] И. А. Бунин является
действительным членом миссии, предполагаемой к отправке в Сербию и Болгарию для
освещения вопросов, связанных с приемом в означенные страны беженцев.
Генерального
штаба генерал-майор Чернавин
Дежурный
генерал, генерал-майор Ветвеницкий”.
Пополнил
ли писатель этим документом свою „коллекцию” удостоверений „на все случаи
жизни”, неизвестно: в РГВА хранится не только явная (неподписанная) копия
удостоверения, датированная к тому же 18 (31) января 1920 г., но и столь же
несомненный оригинал (впрочем, не исключено, что это попросту второй экземпляр
оригинала)».
Андрей Битов. «Как только
пахнет партийностью, я этого не кушаю». Интервью взяла Веста Боровикова. —
«Новые Известия», 2017, 5 мая <http://newizv.ru>.
«Вы
знаете, это чисто английская история. Он [Робинзон Крузо] ведь потом
возвращается на свой остров и грабит его. А потом рассказывает своим внукам у
камина историю о том, как он разбогател. Что не умаляет достоинств этой книги.
Там есть совершенно волшебный список вещей, которой он умудрился вынуть из моря.
Конечно, это замечательная книга».
Мария Бушуева. Пережившие
модернизм. О традиции на примерах из журнальной поэзии-2017. — «Литературная
газета», 2017, № 19, 17 мая <http://www.lgz.ru>.
«Самый
интересный и очень показательный пример следования поэтической, исключительно
силлабо-тонической системе стихосложения с четкой приверженностью „классической
форме” — вплоть до заглавных букв в начале каждой строки (!) — предоставляет
журнал „Наш современник”, поэты его как бы существуют „до Бродского” или „вне Бродского”
— огромное влияние, которое тот до сих пор оказывает на современную
русскоязычную поэзию, их не коснулось. <…> И под верностью журнала „Наш
современник” „стилю ретро” есть концептуальная основа: и прозу, и поэзию
журнала пронизывает вечная ностальгия по ушедшей России как дореволюционной,
так и советской (хотя, учитывая жизненный опыт многих авторов, печалятся поэты
о канувших в Лету советских временах) <…>».
В текст, как в реку, нельзя войти. О философии творческого процесса размышляет в канун 80-летия Андрей
Битов. Беседу вела Марина Смирнова. — «Литературная газета», 2017, № 19, 24
мая.
Говорит
Андрей Битов: «Это было мое основное недавнее разочарование, что старики
не были стариками, а были людьми моложе меня. Ахматова ушла, младше меня была,
я старше уже ее. Чего там говорить, она была старухой, великой старухой в
Ленинграде. Чрезмерно великой. Нет, тогда с одной старухой я дружил, но какая
же она была старуха, когда она была возраста моего отца? С Лидией Гинзбург. С
ней было приятно общаться, поскольку она больше меня знала и больше меня
понимала. Я просвещался, не учась, а просто усваивая какие-то другого уровня
оценки и характеристики. Это была все-таки, по-видимому, какая-то дружба.
Старших уже не было, я даже помню, как Михаил Леонидович Слонимский сказал:
„Как вам плохо, что у вас нет никакого старшего авторитета. У нас хотя бы был
Короленко”. Вот что приблизительно говорил мне последний серапион. Короленко у
них был за старшего авторитета. А Короленко сам умер в 1921 году, значит, для
Слонимского, который 90-х годов рождения, было такое соотношение. На самом деле
разница в возрасте очень небольшая была… Я помню, в 2004 году, когда отмечалось
столетие со дня смерти Чехова, было трудно осознать, что прошло всего сто лет.
И всего столетие прошло со дня смерти Толстого, с 1910 года, и это людям тоже
трудно осознать… Все думают, что это какие-то огромные явления истории, как
1917 год или 1941 год, что они рассекают века на такие глыбы, что они друг от
друга отстоят уже на тысячелетия — ничего подобного, это все рядом».
В 1917 году Февральской и Октябрьской революций не было. Сергей Мироненко: «Допускаю, что можно даже
„удлинить” эту революционную эпопею, доведя ее до начала января 1918 года».
Беседу вел Александр Добровольский. — «Московский комсомолец», 2017, 12 мая
<http://www.mk.ru>.
Говорит
научный руководитель Государственного архива РФ, доктор исторических наук Сергей
Мироненко: «Например, известный историк профессор Виктор Петрович Данилов
вообще говорил о Великой крестьянской революции в России, которая длилась с
1902 по 1920 гг., и в ходе ее были отдельные „пики активности”. Так что, по
мнению Данилова, революционные события 1905, 1917 годов — это все всплески
одной народной революции, которая длилась почти два десятилетия».
«Я
думаю, в принципе это правильный подход — говорить о единой революции, которая
эволюционировала. В начале ее было свержение монархии, завершающим актом стал
приход к руководству государством Ленина и его сподвижников, а посередине —
июльские события 1917-го, неудачная попытка большевиков вооруженным путем
захватить власть. Допускаю, что можно даже „удлинить” эту революционную эпопею,
доведя ее до начала января 1918 года, когда большевики разогнали Учредительное
собрание и расстреляли 4—5 января демонстрацию рабочих в его поддержку».
«Не
было и штурма Зимнего дворца, а кинокадры, показывающие это, на самом деле
постановочные, сняты они десятью годами позже режиссером Сергеем Эйзенштейном
для фильма „Октябрь”. То есть в действительности осенью 1917-го произошел государственный
переворот, который привел к аресту Временного правительства».
Владимир Варава. Мертвая
культура. — «Топос», 2017, 29 мая <http://www.topos.ru>.
«Мертвая
культура может быть либеральной или консервативной, но она мертвая, поскольку
она не внемлет вопрошанию. И это, наверное, конец культуры. Ведь дело не в том,
что сегодня нет мыслителей уровня Ницше или Шестова, они есть, а в том, что
куда-то ушла почва, „культурный контекст”, восприимчивое и чуткое окружение, в
котором их слово истины поразило бы насмерть, как молния. У философа, этого
самого одинокого существа в мире, у этого „пастуха бытия” всегда была своя
паства, было свое малочисленное „стадо”. Сегодня стадо стало умным, оно
захотело „по своей, по глупой воле” пожить, оно захотело „свободы” от
метафизического принуждения, не понимая, что освобождаясь от философского
поиска истины, оно попадает в рабство к мелочной обывательской бессмысленности.
Но это его не пугает, поскольку все равно, ибо все равно».
«Культура
всегда мертвеет, она не может не мертветь. Таков ее бренный удел. Но это и
задача для философии: вопрошанием о смысле Бытия создавать новую культуру».
Екатерина Горбовская. С
русского на русский. Отчаянно и сексуально: смысл в глазах смотрящего. — «НГ Ex
libris», 2017, 11 мая <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«На
языке оригинала sexy может быть кто угодно и что угодно — город,
девушка, мужчина, запонка на манжете, красный ноготок на мизинце при всех
остальных — зеленых, или зеленый при всех остальных — красных. У слова Јsexy”
есть множество оттенков и значений: эротичный (человек, голос, походка, улыбка,
танец), клевый (велосипед), интересный (встречала в отношении научной статьи о
градостроительстве), симпатичный, забавный, „веселенький” (например, если бы я
переводила фразу „Ну надо же, а ведь такие веселенькие вальсики писал!”, то я
бы употребила именно „sexy”), завлекательный, стоящий внимания,
вызывающий эротическое возбуждение (точно не велосипед и не статья о
градостроительстве, хотя кто их знает)».
Город-женщина и женщина-город. Фольклорист
Сергей Неклюдов о дружбе с Лотманом, волшебных предметах-знаках, лунных
одиссеях и жене в аренду. Беседу вела Лета Югай. — «НГ Ex libris», 2017, 18
мая.
Говорит
Сергей Неклюдов: «Ну, скажем, „город-женщина”, когда город
рассматривается как женское существо. Это очень древняя и чрезвычайно
устойчивая метафора, для европейской культуры исходную модель можно видеть
прежде всего в ветхо- и новозаветных текстах, где особенно богато разработан
образ города как женщины. Вторичным, инвертированным (но значительно более
редким) является представление женщины как города — например, в „Счастливой
Москве” Платонова».
«Другой
литературный сюжет, тоже подробно разработанный, — „жена, сданная в аренду”. Он
трижды повторяется в Книге Бытия (с Авраамом и с Исааком): из страха перед
насилием со стороны местных жителей или местного владыки супружеская чета
пришельцев скрывает свои истинные отношения. Когда обман разоблачается, муж
получает прибыль — в качестве компенсации за посягательство на его жену. Сюжет
есть у Плутарха (Катон уступает Гортензию свою жену), Боккаччо, Мазуччо,
Чосера, в плутовской форме — у Прево, в криминальной — у Конан Дойла».
«Есть
история о том, как Борис Пастернак, влюбленный в Зинаиду Нейгауз, жену своего
друга Генриха Нейгауза, сообщает ему о своих намерениях, как бы желая получить
женщину из рук первого мужа. Или „женская версия”: случай из жизни Джона
Леннона, которого Йоко Оно „временно передает” секретарше-китаянке, но потом,
спохватившись, возвращает назад».
См.
также в настоящем номере «Нового мира» рецензию Ирины Богатыревой на
книгу С. Ю. Неклюдова «Темы и вариации».
«Гриб является в некотором роде биомессией». Александр Иванов о саважизме, Гегеле и желудке сосны.
Беседу вел Иван Мартов. — «Горький», 2017, 19 мая <https://gorky.media>.
Говорит
Александр Иванов: «Если, например, читать Гегеля, то поначалу
складывается впечатление, будто Гегель говорит об искусстве, политике или
животных, но надо отдавать себе отчет, что ни о чем таком Гегель не говорит —
ни об искусстве, ни о политике, ни даже о сознании, он говорит только о
мыслящем себя мышлении, только об этом. То есть Гегель создает необъятный миф
автономного мышления, и у него даже эти его триады, которыми он описывает все
схемы развития — искусства, политики, социума и так далее — это всегда одна и
та же триада „восприятие — представление — понятие”. Это не триада реальности.
Эта триада суть схематизм отчужденного, антикоммуникативного разума, который
вводится им через недоказуемое допущение предельной, отчужденной от всего остального
автономии мышления».
«Сегодняшнюю
реальность характеризует неустойчивость, неопределенность, отсутствие
идентичности, то состояние, которое по-английски называется „anxiety” —
беспокойство, тревожность и чувство чего-то угрожающего, но одновременно и
неизолированность, ассамбляжность, коммуникативность сущего. Весь этот спектр
современной жизни идет мимо философии, он не фиксируется философскими радарами,
по-прежнему основанными на идее автономности мышления».
Владимир Губайловский. Письма
к ученому соседу. Письмо 16. Мозг ребенка. — «Урал», Екатеринбург, 2017, № 5
<http://magazines.russ.ru/ural>.
«Представим
себе мозг как средневековый город. Он окружен крепостной стеной, в которой есть
несколько ворот. Внешне и „город ребенка”, и „город взрослого” выглядят
довольно похоже, ворота — глаза, уши, тактильные ощущение — в целом те же. В каждые ворота поступает специализированная
информация. В одни привозят, например, вино, в другие — почту. Но вот то, что
происходит уже в самом городе, у ребенка и у взрослого отличается радикально.
Во „взрослом городе” посланник с письмом попадает на широкий проспект, ведущий
прямо к почтамту. Конечно, и здесь есть риск, что этот посланник ошибется,
свернет в какой-то левый проулок, но это бывает редко. И продавец вина со своей бочкой так же
уверенно доедет до винной лавки».
«В
„детском” городе посланник с письмом попадает не на широкую улицу, ведущую к
почтамту, а в сеть хаотичных переулков, в которой он может довольно долго
плутать. Точно так же плутает и продавец вина. И в результате вино может
оказаться на почтамте, а письмо — в винной лавке. Но вот ведь какая любопытная
вещь — ничего страшного не случится, поскольку и почтамт немного приторговывает
вином, и хозяин лавки может доставить письмо по назначению. Может, конечно, и
не доставить, но строгой специализации еще нет. Граждане города (нейроны)
бродят по переулкам, сталкиваются на перекрестках и подолгу разговаривают друг
с другом».
«Мозг
ребенка исключительно пластичен. <…> То есть если почтамт окажется
разрушен, его функции может взять на себя винная лавка, хотя она вроде бы
изначально (генетически) к этому и не приспособлена. Она, правда, будет
справляться с доставкой почты не так хорошо, как почтамт, но будет».
Игорь Гулин. Смерть «я» к
лицу. О сборнике Марии Степановой «Против лирики». — «Коммерсантъ Weekend»,
2017, № 15, 12 мая <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«В
сопровождающем книгу эссе Степанова пишет об искушении воспринимать корпус
текстов любого автора как биографическое свидетельство, заверяющее подлинность
описанного в его стихах опыта. Само решение собрать вместе стихи за 20 лет
бросает вызов такому искушению. Та „Мария Степанова”, которая возникает в них,
то и дело подбрасывает намеки на свою биографическую реальность, не
удостоверяется стихами, скорее вновь и вновь ставится в них под вопрос. „Кто
такая ‘Мария Степанова’?” или, иначе говоря, „Что такое ‘я’? Какое право оно
имеет говорить?” — вопросы, задающие движение этих стихов».
«В
своих эссе Степанова часто пишет о том, что мы живем в мире, который нам не
принадлежит, в домах ушедших людей, пользуемся их вещами, примеряем на себя их
позы и их культуру. В этом смысле поэтический язык принадлежит нам меньше, чем
что-либо еще: он их, мертвых, и когда мы начинаем говорить при помощи поэзии о
себе — начинают говорить мертвые. Они говорят не с нами — скорее нами,
предъявляют через нас свои законные права».
«Таким
образом, задача лирики — говорить от первого лица, говорить „я” — означает
обнаруживать, что это „я” также тебе не принадлежит. Чтобы получить на него
право, надо немного умереть — спуститься за ним, как за Эвридикой, под землю,
принять в себя всю боль и непокой убитых на войне, репрессированных, просто
умерших, но все равно неотомщенных. Лирика Степановой последних десяти лет — и
прежде всего ее последняя книга „Spolia” — похожа на обряд инициации:
чтобы стать взрослым, субъектом, поэтом, говорящий отправляется к мертвым
предкам».
Cм.
также: Лев Оборин, «Память, пой. Сборник стихов Марии Степановой ЈПротив
лирики”» — «Горький», 2017, 29 мая <https://gorky.media>.
Для чего время? Чтоб его тратить. Текст: Марина Смирнова. — «Российская газета» (Федеральный выпуск),
2017, № 113, 26 мая; на сайте газеты — 25 мая <https://rg.ru>.
Говорит
Андрей Битов: «Перед тобой сидит человек, который недавно был совершенно
раздавлен собственным возрастом. Я понял, какой же это советский инфантилизм
думать, что 80 лет — это не глубокая старость. Глубокая».
«Так
это и слава Богу: великое благословение, что мы погружены в эту жизнь от
рождения до смерти, как в неведомое. Иначе можно было бы сойти с ума. Сразу. В
ту же секунду. А главного смысла нет. Вот считай, что это диапазон божьего
благословения от недоумения до конечного недоумения».
«До сих пор не совсем понимаю, зачем нужна „реалистическая”
литература». Читательская биография
Кирилла Кобрина. Беседу вел Иван Мартов. — «Горький», 2017, 10 мая <https://gorky.media>.
Говорит
Кирилл Кобрин: «Честно говоря, я, в отличие от многих людей, не помню
своего раннего детства и не помню, когда научился читать».
«Мне
было тогда лет шесть-семь, 1970 или 1971 год, и при всех потрясениях, которые в
Советском Союзе произошли со времен сочинения этих текстов [Хармса], все равно
это был, в общем-то, тот же детский мир конца 1920-х — середины 1930-х. То есть
я чувствовал, что это мой мир, но на него посмотрели по-другому, его придумали
по-другому, и это, конечно, сыграло гигантскую, просто гигантскую роль. И вот
все эти вещи — вроде „Ивана Торопышкина” и прочего — до сих пор крутятся у меня
в голове».
«Почему
детский мир Хармса страшно привлекателен? Потому что он деревянно-жестокий. Там
нет никакой задушевности, все его дети просто механические куклы, которые
производят какие-то действия или произносят реплики. Вы меня, конечно,
извините, но дети ведь и есть механические куклы. Дети жестокие, да, это
известно. Они более жестокие, чем взрослые. Потому что у детей нет сложной
этической позиции, выработанной — да и не может быть. Я не говорю, что они
плохие, это просто особенность возраста».
«Более
того, от чтения всей этой приключенческой литературы и Конан Дойла на
английском я вынес глубокое убеждение, — которое, надо сказать, до сих пор
никуда не ушло, — что проза должна быть такой (смеется). Конечно, я боготворю
Кафку, или, там, Пруста, или Вальзера, но это совсем другая проза. Для меня это
скорее великие исключения, а сама проза должна быть вот такая, с приключениями,
выпивкой и интригами, плюс там много всякой любопытной всячины и экзотических
слов. А все эти романы про жизнь — как там влюбляются, расходятся, деньги
делают, переживают, — это все просто непонятно зачем читать, потому что ведь
как бы и так живешь».
Иосиф Бродский. Жизнь после жизни. Текст: Юрий Лепский. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017,
№ 110, 24 мая; на сайте газеты — 23 мая.
Говорит
почетный профессор Килского университета Валентина Полухина: «Я благодарна судьбе за эту встречу. Она
существенным образом повлияла на мою жизнь. Во-первых, я поменяла тему своей
докторской диссертации. Все, чем занималась раньше, бросила, перевелась в
другой университет, чтобы заняться творчеством Бродского. Я исследовала все его
поэтические метафоры. Диссертация была написана на русском языке, и мне тут же
предложили издать ее в качестве монографии в Кембриджском издательстве. Эта
монография через некоторое время сделала меня профессором. Стало быть,
Бродскому я обязана своей академической карьерой. Это знакомство изменило мою
личную жизнь. Я отказалась от выгодного брака, который неизбежно превратил бы
меня в состоятельную буржуазную даму. Буржуазной дамы из меня не вышло, зато
мне удалось издать несколько книг о Бродском, близко быть знакомым с ним. И
это, поверьте мне, куда важнее».
Кирилл Кобрин. Пробные
предложения к дискуссии на Gefter.ru. Современная литература и
протагонисты «ценностей» в РФ. — «Гефтер», 2017, 15 мая <http://gefter.ru>.
«Это
не вопросы, а, скорее, тезисы».
«Нас
в данном случае интересуют особенности поведения фантомной гомогенной сферы
„важных слов” сегодня. И здесь можно выделить две разные тенденции. Первая —
апелляция сферы и ее людей к неким новым ценностям, которые вроде бы добавились
к старым, подпирают ее то ли сбоку, то ли вообще снизу. Это апелляция к
„рынку”, к „среднему классу”, к тому, как все устроено в „нормальном мире” (на
Западе). Отсюда рассуждения о том, что и как продается, рыночная риторика и
даже порой попытка снизить планку, чтобы „буржуи-простецы” (или
компьютерщики-простецы) понимали предлагаемые им „важные слова”. Внешне это
выглядит как попытка „гомогенной сферы важных слов” (пусть — еще раз — она и
фантомна, но она таковой не воспринимается изнутри) выйти за свои переделы.
Самые тонкие понимают, что это губительно — и иллюзия гомогенности, „общего
поля” развеется, соприкоснувшись с постсоветской реальностью».
«Есть
и вторая позиция внутри этой фантомной сферы. Представители ее сопротивляются
всем „веяниям”, стоят на своем, то есть на том, что им было выгодно сорок лет
назад. Здесь, конечно, присутствует и мощная
социокультурная/социопсихологическая инерция, подкрепленная как воображаемыми,
так и реальными интересами. Но если копнуть глубже, то мы видим, что эта вторая
позиция насквозь циничная, весьма прагматичная, не менее игровая и (если
угодно) „постмодернистская”, нежели первая».
См.
также: Анна Глазова, «В ответ Кириллу Кобрину. Реплика к дискуссии» —
«Гефтер», 2017, 29 мая.
Лень — мать качества. Андрей
Битов о том, как священник пионерлагерь крестил, Пушкин в самоволку ходил, а
Чингисхан объединил Россию. Беседу вела Елена Шуваева-Петросян. — «НГ Ex
libris», 2017, 25 мая.
Говорит
Андрей Битов: «Если сложить то, что я написал за 60 лет, и перевести на
время, то получится, что потратил я всего лишь года полтора—два. Постепенно я
стал слабеть, и вещи стали мельчать. Я перешел на эссеистику, которая легче
исполняется в один присест. Да, я так и называл — „в один присест”. Сейчас все
изменилось… У меня есть помощница,
которой я надиктовываю свои размышления, потом она приносит расшифровку. От
беспомощности, от бессилия я придумал разные жанры — это полуустные и
полуписьменные сочинения, а монтировать, „клеить” меня научили еще советские
обстоятельства».
«Я
никогда не уезжал из России. Не хотел, не помышлял. Моя родина — это Россия,
это русский язык. И другого не надо. У меня здесь и малая родина — Аптекарский
остров».
«Людям удобно считать, что животные существуют в жесткой иерархии»:
интервью с философом Венсиан Депре. [Sergey
Sdobnov] Перевод с французского: Дмитрий
Жуков. — «Теории и практики», 2017, 30 мая <https://theoryandpractice.ru/posts>.
T&P расспросили
бельгийского философа Венсиан Депре о методах и целях наблюдения за
мертвыми и зверями.
«Когда
я решила начать исследование отношений между людьми и их покойниками, то
говорила всем „хочется изучить, каким способом мертвые проникают в жизнь живых
сегодня, как они побуждают их действовать”. Меня интересует изобретательность
мертвых и живых, которая проявляется в их взаимоотношениях. Сложность как
минимум в том, что живым свойственно присваивать себе все влияние этой
изобретательности. Например, моя подруга носила туфли своей бабушки, чтобы та
продолжала шагать по земле. Другая знакомая взяла с собой в горы пепел своего
отца, чтобы пережить с ним вместе самые прекрасные восходы солнца. Каждый год
на день рождения своей покойной супруги один из моих близких родственников
готовит блюдо, которое она больше всего любила. Одна из моих подруг каждую ночь
встречала своего недавно умершего мужа такими словами: „Послушай, Юбер, ты уже
покинул нас с дочерьми, становится слишком сложно вот так продолжать. Решай
уже, живой ты или мертвый, не стоит оставаться вот так, между двумя мирами”. Он
больше не вернулся. Молодая беременная женщина рассказала, что накануне первой
эхографии ее отец пришел к ней во сне и сказал, что он будет счастлив, если у
нее родится мальчик, так и вышло. Важно, что отец разделил с ней эту радость. А
я всегда ношу с собой платок моего отца. Когда мне грустно, он меня утешает».
Александр Марков. Нервозное
счастье и его уроки. О новой биографии Добролюбова. — «Colta.ru», 2017,
31 мая <http://www.colta.ru>.
«Когда
Добролюбов задолго до Есенина читал стихи проституткам и сватался к ним, не
жалея своих высоких гонораров, — то это не обстоятельство только его личных
вкусов, но часть программы „нового человека”, который, возвысившись над
страстями, превратив собственные и чужие страсти в инструменты достижения целей,
может поэтому свысока смотреть на любые житейские обстоятельства, в том числе
бытовые обстоятельства проституток: ведь такой владыка страстей думает в два
счета управиться с любыми своими и чужими обстоятельствами».
«Можно
было бы описать позицию Добролюбова как новый гностицизм, как сектантство не в
смысле экстатического утопизма, но в смысле доверия к разуму страстей и к
премудрости любых здравых убеждений. Но [Алексею] Вдовину [в книге «Добролюбов:
разночинец между духом и плотью»] важнее опровергнуть миф о Добролюбове как об
аскете, ставшем беспристрастным критиком. Добролюбов — не критик, не аскет, не
поэт и не общественный деятель. Кто же он в итоге? Вероятно, величайший русский
естествоиспытатель своей психики, проверивший, можно ли работать без сна, писать
на любые темы, переживать каждое сказанное тобой слово и при этом бесконечно
редактировать чужие слова. Он стал сам себе подопытным растением и бурной
средой — в этом ирония и победа этого странного, признаться, малоприятного, но
при этом по-прежнему удивительного человека».
Cм.
также: «Если бы Добролюбов не умер, его бы наверняка посадили». Филолог Алексей
Вдовин о биографии знаменитого литературного критика. Беседу вел Иван Смех. —
«Горький», 2017, 4 мая <https://gorky.media>.
Алексей Музычкин. Страсти по
Андрею. — «Фонд „Новый мир”», 2017, 22 мая <http://novymirjournal.ru>.
«Начну
с того, не про что, на мой взгляд, этот фильм.
Итак:
—
„Андрей Рублев” — это фильм не про Россию
—
„Андрей Рублев” — это фильм не про искусство и не про какие не искания
художника
—
„Андрей Рублев” — это фильм не про православие
—
„Андрей Рублев” — это не морализаторство, это не поучение
Если
фильм не является всем перечисленным, чем же он является?..»
«Это
онтологическая и эпистемологическая притча об основах бытия и соответственно об
основах их познания».
«„Андрей
Рублев” — это противостояние и философский спор с появившимися около времени
выхода фильма — в Европе (прежде всего, во Франции) идеями позднего
структурализма и нового для того времени пост-структурализма (пост-модернизма,
деструкции реальности)».
Новая порода людей: как государство с конца XVIII века перевоспитывало
русскую элиту. — «Теории и практики»,
2017, 27 апреля <https://theoryandpractice.ru/posts>.
T&P
публикуют конспект лекции литературоведа и историка Андрея Зорина о том,
почему чувства стали воспитывать на государственном уровне и какую роль в этом
процессе играли театр, литература и масонство.
«Мы
не рождаемся с системой наших чувств. Мы их усваиваем, учимся, мы осваиваем их
в течение жизни, с раннего детства: как-то узнаем, что полагается чувствовать в
тех или иных ситуациях. Замечательная американская исследователь-антрополог
покойная Мишель Розалдо как-то написала, что мы вообще ничего не поймем в
эмоциональном мире человека, пока не перестанем говорить о душе и не начнем
говорить о культурных формах».
«Мы
все знаем, что „мальчики не плачут”. Девочкам можно, мальчикам нельзя; если
мальчик заплакал, ему говорят: „Ты что, девчонка что ли?” Но, например, высокая
исламская культура, включая ее расцвет в XVI веке, как интуитивно понятно даже
тем, кто никогда ею не занимался, — необыкновенно маскулинная. Там очень
сильный образ мужчины, воина, героя, победителя, бойца. И вот эти люди — герои
и воины — непрерывно плачут. Они бесконечно проливают слезы, потому что твой
плач — это свидетельство огромной страсти».
Сергей Оробий. Избранные
записи 2015-2017 гг. — «Лиterraтура», 2017, № 98, 26 мая <http://literratura.org>.
«BLOOMSDAY.
Один день заурядного человека, в злоключениях которого зашифрован культурный
портрет нации. Наш „Улисс” — это „Один день Ивана Денисовича” (16 июня 2016).
Борис Парамонов. Крики и
шепоты. 40 дней со дня смерти Евгения Евтушенко. — «Радио Свобода», 2017, 12
мая <http://www.svoboda.org>.
«Умный
циник Катаев предупреждал его: Женя, вы не должны писать так, чтобы это
нравилось либеральной интеллигенции. Но он именно так стал писать, производя
всяческий шум: „Наследники Сталина”, „Бабий Яр”, „Танки идут по Праге”. Никто
не оспаривает благих намерений автора и благородства его позиции, но это не
стихи, это рифмованная публицистика, почти целиком вытеснившая у Евтушенко
собственно поэзию».
«При
этом что ведь обидно: в позднейших поэмах словесное мастерство Евтушенко
выросло, достигая временами цветаевской изощренности. И это мастерство
пропадает втуне в стандартных наборах левой мифологии».
Праздник одиночества: философ Виталий Куренной о вреде городских
сообществ. — «Теории и практики»,
2017, 29 мая <https://theoryandpractice.ru/posts>.
Фрагмент
эссе из сборника Виталия Куренного «Горожaнин: что мы знaем о жителе большого
городa?» (Strelka Press, 2017).
«Город
— это уникальная культурная лаборатория, которая позволяет человеку быть
одному. На протяжении почти всей
истории человечества человек не мог быть один — он с необходимостью и неизбежностью
был частью сообщества: большой семьи, клана,
религиозной общины, сословия».
«Но
надо, конечно, понимать, что этот вот индивид, эта возможность быть одному —
это не есть некая данность. Напротив, это сложный и рафинированный результат многих факторов — из области политики,
права, экономики, — сошедшихся в цивилизации модерна. Более того, этот
индивидуализм — хрупкий продукт, который,
выражаясь известным афоризмом Мишеля Фуко, история может смыть, как волна
смывает след на песчаном берегу».
«Вот
что я должен в связи этим сказать: у меня лично нет ни малейшего желания быть частью такого вот чаемого
урбанистического комьюнити в подъезде и начинать сложную коммуникацию по поводу
этой самой лампочки. У
меня и на работе собраний хватает, я не хочу никакой дополнительной
коммуникации, а мечтаю, положим, только о том, чтобы после работы кормить в
молчании барбусов в своем аквариуме. Городское общество, конечно, должно быть
устроено так (и не урбанисты могут решить эту проблему), чтобы граждане могли
заплатить за эту лампочку профессиональному электрику. И никакие внешние
стимулы к тому, чтобы вовлечь меня в дополнительные формы демократической коммуникации, я оценить, к сожалению, не смогу. И в
библиотеке мне тоже не нужно никакое сообщество — я прихожу туда с Платоном
общаться, а не с другими людьми».
Русский вопрос: персональный выпуск. К 80-летию Бориса Парамонова. Ведущий: Иван Толстой. — «Радио Свобода»,
2017, 20 мая <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Александр Эткинд (архивное выступление 1997 года): «Его предшественник в
русской литературе, конечно, Розанов. Оба не пишут, а говорят или, поскольку
писать все-таки приходится, пишут, как будто говорят. Я почти слышу, как
Розанов читал бы свои тексты голосом Парамонова. Если бы Розанов не только
писал, а записывался бы, скорее всего, и он, как Парамонов, предпочитал бы
устную речь письменной. Тексты Розанова, как и тексты Парамонова, — неустанные
попытки разрушить письменный текст, освободить его от законов письма,
воспроизвести в нем ход устной речи. Сходство Розанова и Парамонова — в
предпочтении малых жанров, в интересе к грешному телу, занятиях историей своего
времени. Оба они неустойчивы, двойственны, амбивалентны, противоречивы. Это
легче заметить, чем объяснить».
Говорит
Александр Генис: «Мне, однако, как не устаю повторять, Парамонов больше
напоминает Карамазовых, причем сразу всех, включая Черта. Борис Михайлович (так
мы его именуем в эфире, но не за столом) — интеллектуал-провокатор. Он не
оставляет ни одного камня не перевернутым, ни одной идеи не переиначенной, ни
одного классика там, где взял. С ним нельзя не спорить. Спорить, впрочем, тоже
нельзя, потому что я еще не встречал большего эрудита. Хотя и тут он своенравен
и, как Шерлок Холмс, тщательно выбирает, что ему не знать. Подозреваю, что
Парамонов не знаком с законом всемирного тяготения, но боюсь спросить».
«Свидетельства на Страшном суде, который отменили». Полина Барскова, Ирина Сандомирская и Матвей Янкелевич
— об антологии блокадной поэзии «Written in the Dark». Текст: Татьяна
Замировская. — «Colta.ru», 2017, 9 мая <http://www.colta.ru>.
Говорит
Полина Барскова: «В блокадных записках одного художника меня поразил
один момент: там он на улице обнаруживает коробку, а в ней — идеальной красоты
идеально замерзший младенец. И вот он пишет, что, наверное, это и есть
сверхреальность, сюрреальность, реальность „над реальностью”. И его задачей
является не какое-то особое видение методом сложной возгонки — как это делали
французские и испанские сюрреалисты, — а найти в себе способность записать эту
сцену. Результат, возможно, будет выглядеть так же странно, как то, что
виделось Дали».
«И
Гор, и Зальцман описывают новую цивилизацию, в которой они оказались, новую
антропологию. Например, Гор пишет о новой чувственности, возникшей в блокаду.
Лидия Гинзбург в блокадных текстах тоже писала о новых чудовищных отношениях со
своим телом. Но и помимо Гинзбург уже известно: в городе развивается мощнейший
черный рынок со своими отношениями, наблюдается своеобразная страшная
гиперсексуальность, все можно купить за хлеб. Это с замечательной и горькой
наблюдательностью описано в романе блокадника Анатолия Дарова „Блокада” (1946),
например. Чудовищное обострение всех желаний — тоже огромная часть блокадного
существования. И что с этим делать? Ольга Берггольц тоже пишет об этом —
желания жизни и смерти соединяются и становятся очень сильными. В какой-то
момент ей кажется, что она наконец беременна, она счастлива, а на самом деле
это дистрофическое опухание, это в ней смерть растет. У Гора написано о желании
обладать и съесть: „Я девушку съел хохотунью Ревекку”. Возникает некий „новый
город”, живущий по своим вполне адским правилам».
Ольга Седакова. «Данте — труд
совести для стихотворцев». Беседу вела Ольга Балла-Гертман. — «Лиterraтура»,
2017, № 97, 11 мая <http://literratura.org>.
«Русский
язык и русская культура не подготовили того поля, на которое можно было бы
„перевести” Данте. Наша светская авторская культура началась иначе, в Новое
время. Она начала с европейского XVIII века, перенесла в Россию этот ансамбль
тем, жанров, смыслов, стилей. Средневековая славянская словесность таких
поэтов, как Данте, не знала. На русском языке (да и на славянском) не было
поэта-богослова в строгом смысле этого слова. Вселенная Данте — не та, что мы
знаем по нашей классической литературе. Язык его — другой. Я имею в виду не
словарный состав языка, а смысловое наполнение самых общих слов, таких, как
„земля”, „небо” и т. п.».
«Нет,
конечно, многие слова из языка Данте современному итальянцу просто непонятны.
Переводя в поле русского языка: приблизительно та же разница, что между языком
Гавриила Романовича Державина — и современным русским. В учебных итальянских
изданиях рядом со стихами Данте часто дается их пересказ на современном языке.
Но в последние годы в Италии происходит настоящее возрождение Данте. Источник
его — великий энтузиаст Данте Франко Нембрини (он-то и предложил мне заняться
переводом)».
«Мне
хорошо знаком единственный современный читатель — это я сама».
«Столбцы»: Памятник гениальной книге. Текст: Иван Толстой. — «Радио Свобода», 2017, 7 мая <http://www.svoboda.org>.
Говорит
Иван Толстой: «Издательство „Наука” в серии „Литературные памятники”
выпустило одну из самых знаменитых поэтических книг в русской литературе —
„Столбцы” Николая Заболоцкого. Тоненькая книжка 1929 года (вместе с поэмой
„Торжество земледелия”) стала причиной гонений на автора, переписывалась
поклонниками от руки. Она давно уже разрешена и перепечатывается во всяком
издании поэта. Но включение ее в серию „Литературных памятников” отводит ей
полагающееся место краеугольного камня нового поэтического мировоззрения».
Говорит
Игорь Лощилов: «Я думаю, что и для Заболоцкого, и в истории поэзии 20-го
века „Столбцы” — это главная книга, которую написал Заболоцкий, главное, что он
сделал в литературе. „Столбцы”, как я уже сказал, вышли в 1929 году, это был
дебют Заболоцкого, это был характерный случай яркого, удачного дебюта, когда
поэт, как в воспоминаниях Михаила Синельникова сказано, как во времена Байрона
— „в одно утро он проснулся знаменитым”. История „Столбцов”, тем не менее,
несмотря на то, что это самое начало, самый дебют Заболоцкого в литературе, она
растягивается на три десятилетия его жизни, потому что окончательная редакция и
окончательный состав этого текста относятся к 1958 году. Заболоцкий всю жизнь
усовершенствовал это сооружение, начало которому было положено в 1929, а
фактически еще в 1926 году, когда были написаны первые „Столбцы”».
Марк Уральский. «Милая и
дорогая Марья Самойловна». Письма Веры Буниной к Марии Цетлиной 1940-1946. —
«Знамя», 2017, № 4. <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«13
января (31.12.40) 1941 года
<…>
У нас уже в три мясные дня нет мяса. Сегодня спасались колбасой, я больше
вприглядку. Зато получили <неразборчиво> масло сливочное и вместе с ним
кускус. Морковь исчезает, сегодня на рынке удалось достать лишь фрукты. Пока
есть капуста. Но лука — нет, чеснока
тоже нет. Относительно картофеля — время до открытия Америки <т. е. полное
его отсутствие. — М. У.>. Много фиников, есть мандарины, яблоки, но дорогие.
Сыр я сегодня видела, но купить не могла: теперь каждый обыватель должен быть
приписан к какому-нибудь магазину и может покупать тот или иной продукт не
только по карточкам, но и в одном только своем магазине. Очередь большая за
кониной и перед колбасными <изделиями. — М. У.>. Пропали все консервы с
овощами. Остались лишь фруктовые соки. Здоровье мое не очень хорошо. Бывают и
припадки <сердечные. — М. У.>. Сижу на строгой диете. Устаю быстро.
Утомляет беганье по магазинам. Стояние в мясном, в счастливые дни, когда он
открыт. Из конфет остались лишь fruits confits <фр. — цукаты>, но
они дороги».
«6
октября 1944 года
Мои
дорогие друзья. Я рада писать Вам после трех лет молчания. Грасс <немцы. —
М. У.> не обороняли. День нашего освобождения явился для нас большим
праздником. Мы <с Яном> в порядке, только мы очень худые, Бахрах и Зуров
несколько полнее нас. Существует недостаток продуктов питания, но мы привыкли
терпеть. Здесь много что случилось: Любовь Сергеевна, отец Павла, Мариша — они
в безопасности, Надежда Григорьевна <Михельсон> со своей матерью и
дочерью в безопасности, а вот <…>, Конигиссер <Яков Исаакович> и
многие другие лица были арестованы <немцами. — М. У.> и содержатся
неизвестно где».
Константин Фрумкин. Тирания
профессионалов. — «Дружба народов», 2017, № 5.
«Существуют
множество технологий и видов деятельности, предполагающих принуждение людей к
благу помимо их воли; гигиена и религия в этом смысле являются двумя образцами
идеологий, ставящих нормативное регулирование достижений благ выше
индивидуальной свободы».
«Медицина
и гигиена — примеры того, как в современном обществе возникает проблема
поверхностности выбора. Состоит она в разделении реальности на „переменную”
часть, которую можно менять при помощи актов выбора (например, через демократические
процедуры), и часть „постоянную”, управление которой присвоено элитой или
сообществами профессионалов. В выборе этой „постоянной” части демократическое
большинство никак не участвует. Соответственно, борьбу за свободу можно
истолковать как борьбу за увеличение „переменной части” социальных реалий — то
есть расширение круга предметов, которые можно изменять актами свободного
выбора».
«Хороший русский язык для нас всегда в прошлом». Интервью с главным редактором портала «Грамота.ру».
Беседу вела Изета Насырова. — «Дискурс», 2017, 2 мая <https://discours.io>.
Говорит
Владимир Пахомов: «Да, и прописными буквами могу пожертвовать. При этом,
если я статью пишу или ответ на Грамоте.ру, например, то, конечно, я его много
раз перечитаю, проверю, что все знаки препинания и прописные буквы стоят на
месте. А параллельно в мессенджере могу очень быстро ответ написать без
прописных букв, без знаков препинания. Это совершенно разные сферы
функционирования языка. И, конечно, умению переключать регистры надо учить в
школе».
Наталия Черных. На черной
подкладке. О двух стихотворениях Бориса Гребенщикова. — «Лиterraтура», 2017, №
98, 26 мая <http://literratura.org>.
«Тексты
песен традиционно считаются несамостоятельными — музыка их доводит до
совершенства, как доводят до истерики. С этим уже ничего не поделать,
восприятие человека намного более косно, чем сам человек может представить, и
не его в том вина (здесь мне в минус литературоцентричность). Однако ритм есть
ритм, рифма есть рифма и образ есть образ. В двух стихотворениях, о которых
пойдет рассказ, все названное — замечательно и лоснится черной кожей на черной
подкладке. Два текста песен возникли в памяти именно как два стихотворения».
Стихотворения
— «Козлы» и «Таможенный блюз».
Анна М. Щепан. Встречи с Конрадом
(5). Искусство минимального присутствия, или О женских персонажах в романах
Конрада. — «Новая Польша», Варшава, 2017, № 5 <http://novpol.org/ru>.
«Конрад
не эпатировал читателя своей ненавистью к женщинам: источником беспокойства и
дискомфорта — как повествователей, так и героев — выступает у него скорее все
более отчетливый кризис маскулинности, а тот факт, что женщины в изображаемом
писателем мире не выходят на первый план, свидетельствует лишь о реализме и
своего рода „прагматизме”. Женщина действительно не играла первых ролей в
современном Конраду мире, а потому и в рассказываемых им историях никогда не
является инстанцией, создающей реальность, то есть ценностнообразующей. Кроме
того, писатель не имитирует женскую идентичность, не узурпирует право на
выражение женской точки зрения, что заслуживает большого уважения. И еще одно:
писатель, рассчитывающий на читателей и доходы, не мог адресовать свои
произведения женщинам, не представлявшим собой экономической силы».
Эссе
о Конраде см. также: «Новая Польша», 2017, №№ 1, 2, 3, 4. «Согласно решению
Сейма, 2017 год станет в Польше годом, в частности, Джозефа Конрада,
английского писателя польского происхождения (настоящее имя — Юзеф Теодор
Конрад Коженевский). В этом году исполняется 160 лет со дня его рождения».
Михаил Эпштейн. «Проективный
словарь обладает прямым действием». Беседу вела Ольга Балла-Гертман. —
«Лиterraтура», 2017, № 98, 26 мая <http://literratura.org>.
«Проективный
словарь — жанр исключительно редкий. 99,9% словарей — дескриптивные, то есть
описывают уже сложившийся язык и его подсистемы. Даже словари неологизмов, как
правило, содержат слова, уже использованные другими авторами, тогда как
проективный словарь опережает развитие языка и расширяет его систему новыми
словами, терминами, концептами. Это словарь прямого действия, перформативное
высказывание, которое вводит слово в язык актом его манифестации».
«Мой
первый проективный словарь на русском языке появился в 2000 г. в виде
еженедельной электронной рассылки „Дар слова”. Сначала у нее было 50
подписчиков, а потом их число выросло до 6000. За 16 лет вышло уже 430
выпусков. В каждом, как правило, я предлагаю несколько новых слов, терминов,
понятий для выражения еще не обозначенных явлений, смыслов. Всего за 17 лет
представлено около 3000 новых понятий».
«Это
случилось внезапно 33 года назад. В тот день, 12 марта 1984 года, я закончил
большую статью — „Вещь и слово. К проекту Лирического музея, или Мемориала
вещей”. И вот, поставив точку, я предался заслуженному расслаблению, погрузился
в горячую ванну и стал праздно размышлять о значении только что придуманного
мною и при этом непонятного термина „агностический гностицизм” (до сих пор не
знаю, что это такое). Вдруг сознание мое распахнулось, в него вошло какое-то
большое пространство, а в нем — книга, вмещающая все термины моего мышления, и
не только моего, а как бы всех возможных мышлений, насколько их дано охватить
моему сознанию».