Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2017
«Афиша Daily», «Гефтер», «Горький»,
«Дружба народов», «Знамя», «Инде»,
«Иностранная литература», «Нева», «Новая газета», «Новое литературное обозрение», «Радио
Свобода», «Российская газета — Неделя»,
«Теории и практики», «Топос», «УМ+», «Урал», «Фокус», «Читаем вместе. Навигатор в
мире книг», «Colta.ru», «Lenta.ru», «Meduza», «Rara Avis»
Николай Александров. Один за всех. — «Lenta.ru», 2017, 2 апреля
<https://lenta.ru>.
«Собственно,
эта жестикуляция, эта поза призвана восполнить словесную неполноценность, неполновесность так же, как знаменитые пестрые, вычурные
пиджаки Евтушенко следует рассматривать как яркое обрамление его лирики».
«Если
об общественной роли Евтушенко говорить можно долго, то о его собственно
поэтическом значении писать отнюдь не легко. Если
отвлекаться от строк и стихотворений, ставших приметами времени (песнями в
частности), а потому как будто уже и не поэзией вовсе или поэзией не вполне, то
сказать, какими стихами он останется в памяти — вряд ли можно однозначно».
См.
также: Олег Лекманов, «Памяти Евгения
Александровича Евтушенко» — «Горький», 2017, 2 апреля <https://gorky.media>.
Белла Ахмадулина. Письма Борису Мессереру. Публикация, предисловие и
комментарии Бориса Мессерера. — «Знамя», 2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Любимый
Боречка!
Позвонили
из ЦК и договорились в три часа.
Бедный
любимый Боречка!
Прости
меня!
Мне плохо без тебя, и не по себе, и тяжело, но я никогда
не забываю любить тебя.
Белла
Поешь
бульон и котлеты».
Комментарий
публикатора: «Речь идет о разговоре в ЦК по поводу
предстоящей поездки во Францию по приглашению Марины Влади и Владимира
Высоцкого. Наш выезд состоялся 15 декабря 1976 года».
Андрей
Бабицкий. Ленин
как пустота. Андрей Бабицкий о книге Льва Данилкина. — «Горький», 2017, 21 апреля <https://gorky.media>.
«Я
очень не люблю Ленина, но не могу не признать, что нам очень не хватает
нормальной его биографии, и обилие специальной литературы тут скорее
препятствие, чем помощь».
«Любовь
к герою довольно предсказуемо ведет к тому, что других персонажей в книге не
остается. Есть немного Крупской, а все прочие — коллеги, оппоненты, подчиненные
— совершенно бесплотны, десубъективированы и
безыдейны. Самая большая роль, на которую они могут рассчитывать — это быть соглядатаями, свидетелями и объектами постоянных насмешек.
Два исключения — ничем не оправданные биографические вставки про Ивана
Бабушкина и Николая Баумана — только подтверждают правило. Ленин постоянно
хохочет над глупостью и нерешительностью своих соратников и врагов; взрывы
этого хохота проходят через текст, как закадровый смех через комедийные
сериалы».
«Оттого,
что книга живо написана, странное ощущение, что Данилкин
пошел исследовать пирамиды и попал под власть мумий,
только усиливается. Некоторые фразы выглядят так, будто данилкинским
пером водили остывшие пальцы членов РСДРП».
См.
также: Лев Данилкин, главы из книги «Владимир
Ленин» — «Новый мир», 2016, № 8; 2017, № 3.
Бумага
против цифры. Директор Российской
книжной палаты о падении книгоиздания, дефиците книг и вечном хранении. Беседу
вела Наталья Соколова. — «Российская газета — Неделя», 2017, № 91, 27 апреля
<https://rg.ru>.
В
этом году РКП отмечает столетие. Говорит директор Российской книжной палаты Елена
Ногина: «Это только кажется, что все книги так
легко оцифровать. Мы оцифровываем наши ретроиздания.
Это очень дорогое удовольствие, а денег нам на это не дают. Однажды по
федеральной программе по культуре мы получили 20 млн
рублей, чтобы начать оцифровку, но эти деньги дали только на технику — не на
людей, не на программы — программы мы покупали сами. Мы делаем оцифровку очень
медленно. Но вот парадокс — многие электронные издания сохраняются хуже, чем
печатные. Книги и газеты столетней давности у нас в очень хорошем состоянии. Но
то, что мы копировали на заре эры оцифровки, нужно перезаписывать».
Дмитрий
Быков. Очень своевременная книга.
Дмитрий Быков о «Ленине» Льва Данилкина. −
«Афиша Daily», 2017, 4 апреля <https://daily.afisha.ru>.
«<…>
Как-то продуктивнее отозваться о книге „Ленин” в стиле Ленина. Он был недурной литературный критик, с узким, но безотказным
вкусом, а что, будучи сам принципиальным модернистом в жизни и революционной
практике, не понимал модерна в искусстве — так мало ли мы знаем случаев, когда своя
своих не познаша? Книга Данилкина
тоже могла бы не понравиться ему с точки зрения метода, но не назвать ее
своевременной — в смысле социальном и, пожалуй, философском, — он бы не мог».
«В
книге Данилкина почти нет — или, во всяком случае,
нет на первом плане — литературного и философского контекста, нет русского
Серебряного века, нет истории русского марксизма и освободительного движения —
то есть всего того, на чем построил свою ленинскую поэму Маяковский».
«В
книге о Ленине почти нет упоминаний о том, чем расплатилась Россия за
социалистический эксперимент, — и думаю, что именно это будет причиной
большинства критических нападок: говорить о вожде, не цитируя его беспрерывных
„расстрелять”, сегодня почти невозможно».
«Одного
не понимаю: зачем перед этим надо было писать книжку про Проханова
„Человек с яйцом”?»
См.
также: Лев Данилкин, «Ленин будет как Конфуций
для Китая — абсолютный авторитет» (беседу вел Игорь Кириенков)
− «Афиша Daily», 2017, 27 марта.
Дмитрий
Быков. Долгие крики. О драме и
триумфе Евтушенко. — «Новая газета», 2017, № 35, 5 апреля <https://www.novayagazeta.ru>.
«<…>
По учительской привычке я выделил бы три главных его достижения. Во-первых,
Евтушенко вслух произносил то, что думали остальные, и произносил раньше, чем
они вообще сознавали, замечали эту свою мысль. Ему важно было высказаться
первым, — все по той же страсти к экспансии, — но в этом был свой плюс: он
взламывал льды (а говоря непоэтически — вскрывал
гнойники), не боясь ни публицистичности, ни возможных упреков в тщеславии».
«Второе
его открытие — возвращение к балладе, поэтическому
нарративу: он умел и любил рассказывать истории. Он реанимировал опыт советской
поэзии 30-х, когда лирика действительно ушла: ведь чтобы писать от имени
растоптанного „я”, надо быть Ахматовой, не всем это и дано. Тогда на первое место
вышла баллада, не тихоновская даже, а скорее — тут он
восстановил совершенно забытые имена — в версии Михаила Голодного, на которого
он благодарно ссылался».
«„Голубь
в Сантъяго”, которого он считал лучшей своей вещью, —
тоже отличная повесть в стихах, и тоже я могу ее цитировать большими кусками, даром что это нерифмованный пятистопный ямб, требующий от
поэта большой интонационной, риторической убедительности (впрочем, как заметила
литературовед Лада Панова, истинный поэт виден именно в таком шекспировском
ямбе, нарочито прозаизированном, — как Кузмин,
например: там слышно дыхание, а это в поэзии первое дело)».
«Третьей
его заслугой кажется мне форменная революция, которую он произвел в русской
рифме. Вознесенский когда-то писал, что рифма Евтушенко рассчитана на акустику
площадей, и это замечание весьма глубокое. Ассонансная рифма вошла в русскую поэзию
именно благодаря ему».
Ирина
Василькова. Умные девочки. — «Нева»,
Санкт-Петербург, 2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/neva>.
«Как-то
на занятии [литературной студии] я предложила им перейти от поэзии к
журналистике и предложить темы, которые их действительно волнуют. Первая из
прозвучавших — „Где брать умных мальчиков?”, вторая — „Почему мне нравятся
девочки?”. Да, они позиционируют себя где-то посередине — не мальчики, не
девочки. Вроде как третий пол. Я не могла сначала сформулировать их отличие от
тех и других, так они мне сами подсказали ключевое слово — „рефлексия”.
Видовыми признаками обычных девочек они считают не только пристрастие к
гламурным ценностям и главную жизненную цель — выйти замуж за красивого и
богатого, но и слоган „живи без проблем”. Надо сказать, что за это они ярко выраженных
девочек вовсе не осуждают (даже снисходительно любят), разумно полагая, что
каждому свое».
«С
этой проблемой я обошла многих своих знакомых („умных женщин”, которые
когда-то, естественно, были „умными девочками”). Для большинства из них
расспросы на эту тему оказались крайне болезненными — им легче было говорить о
семейных неурядицах, неверных возлюбленных и отбившихся от рук детях, нежели о
трудностях гендерной идентификации. Некоторые даже признались, что принадлежность
к „третьему полу” — главная травма юности, так или иначе определившая их
дальнейшую жизнь. Тут начался просто настоящий „Театр.doc”! Выплеснувшихся
на меня эмоций хватило бы не на одну пьесу. Интересно, что почти все опрошенные
никогда не пытались осмыслить то, что с ними происходит, как явление
социальное, объясняя все лишь своей личной „ненормальностью”».
О
книгах Ирины Васильковой см. рецензию Александры Приймак
в настоящем номере «Нового мира».
Евгения
Вежлян (Воробьева). Современная поэзия и «проблема» ее нечтения:
опыт реконцептуализации. — «Новое литературное
обозрение», № 143 (2017, № 1) <http://nlobooks.ru>.
«Такое предустановленное понимание все еще продолжает
де-факто апеллировать к модерной модели литературного (шире — „культурного”)
производства. Эта модель опирается на представление об иерархии вкусов и
наличии у поля единого легитимирующего „центра”, „завоевание” которого обеспечивает
соответствующим агентам власть над включением-исключением и переопределением
границ поля. Теория поля литературы Пьера Бурдье
имеет дело с готовой, уже-данной, уже-ставшей ценностью
литературного явления. Задача же исследователя — объяснить, „как тот или иной
писатель стал тем, кем он стал”. Потому и любые объекты для рассмотрения,
включая и современную поэзию (особенно поэзию), исследователь поля литературы
получает в их „ставшем”, опознаваемом, уже-готовом
виде — как набор занимаемых агентами позиций. И тогда современная поэзия есть
то, что легитимируется как поэзия легитимными поэтами. <…> Эта
безальтернативная „рекурсивная” оптика и дает тот эффект, который мы называем
„гипнозом поля”: социолог, изучающий современную поэзию, видит лишь ту картину,
которую поле навязывает ему в качестве готовой и „естественно”-неизменной».
Дмитрий
Воденников.
«Настоящие тексты живут и вибрируют в теле». Беседовала Людмила Вязмитинова. — «Лиterraтура»,
2017, № 95, 8 апреля; № 96, 22 апреля <http://literratura.org>.
«Корпус
хороших текстов, с которым необходимо познакомиться каждому пишущему человеку,
очень большой, и у многих есть большие пробелы. Например, для кого-то
откровением являются стихи Елены Ширман, хотя Данила
Давыдов в свое время написал о ней очень хорошую статью. Ее стихи были написаны
в 1941 году, и все мы спокойно жили много лет, ничего о них не зная. А она
предсказала всю дальнейшую литературу — ту, которая появилась через 50 лет, в
90-е годы XX века».
«Или,
например, я очень люблю стихи Линор Горалик и часто читаю их детям, которые, как правило, их не
знают. А услышав, понимают, что на самом деле можно сделать с детской сказкой и
библейским сюжетом. Ее „Федорино горе” я читал и в
Англии, и в Германии, это мое любимое стихотворение. Это постмодернизм чистой
воды, то есть игра, тогда как все привыкли при слове „постмодернизм” вытягивать
лица. Я же показываю, как он работает».
«Ситуация
сложилась так, что все знают Бродского, но мало кто знает Всеволода Некрасова.
И я читаю своим студентам стихотворение „Свобода есть свобода
есть свобода есть свобода…”, говорю о том, что как только
заканчивается воздух в легких, заканчивается и слово „свобода”, и не важно,
сколько их было, этих „свобод”. После этого человек по-другому начинает
работать с текстом — он начинает работать с ним своим телом, своим дыханьем, и
это очень важно. Ты же видишь, как много текстов в интернете, люди пишут руками,
буквами, глазами — вместо того, чтобы писать дыханием, телом».
«Жизнь
Бродского в Нью-Йорке напоминала раннего Вуди
Аллена». Интервью с издателем Эллендеей Проффер. Текст: Dasha Borisenko. —
«Теории и практики», 2017, 25 апреля <https://theoryandpractice.ru/posts>.
Говорит
Эллендея Проффер:
«Это [«Ардис»] был не очень хороший бизнес. Денег
еле-еле хватало, чтобы сохранить громадный дом, он съедал очень много. Там был
склад книг, внизу мы работали, а наверху жили. Половина наших книг выходила на
английском, и за их счет мы оплачивали русские тиражи — почти все они были
убыточными, включая книги Бродского».
«Главными
бестселлерами становились книги для учебных курсов — „Антология 1920-х годов”,
„Антология романтизма”, „Антология гласности”. После смерти Карла я
опубликовала „Мастера и Маргариту” в английском переводе под моей редактурой и
с моими же примечаниями. Я сразу знала, что это пойдет».
«Не
надо преувеличивать значение „Ардиса”. По-русски мы
издали 200 книг, и не все они замечательные».
«Иосиф
был убежден, что американские поэты не рифмуют, потому что у них нет этой
способности, и он им покажет! Он не понимал, что для нас поэзия Байрона ужасна,
она звучит как детские стихи или плохие песни. А Элиот, у которого не все
рифмуется, Йейтс или Уитмен, где рифм нет совсем, остались для нас большими
поэтами. Байрон — крупная фигура в литературе, но читать его невозможно.
Сущность нашего языка сильно отличается, а Иосиф этого не почувствовал. Это
касается не всех переводов, постепенно он преодолел себя и стал писать лучше,
но большинство его поэтических текстов очень плохи».
«Бродский
всегда был уверен, что умрет на следующий день».
«Он
обожал гамбургеры. Но больше всего любил уличную китайскую еду. Вообще,
пересмотрите „Манхэттен” — жизнь Иосифа в Нью-Йорке очень похожа на ранние
фильмы Вуди Аллена».
«Иосиф хотел быть ангелом, это была его слабость». Интервью Эллендеи
Проффер-Тисли — о Бродском, Трампе и сексизме. Беседу
вела Галина Юзефович. — «Meduza», 2017, 16 апреля <https://meduza.io>.
Говорит
Эллендея Проффер-Тисли:
«Помню, я сидела на тригонометрии, в которой была, понятное дело, совершеннейший
дебил, и читала „Флейту-позвоночник”, не подозревая
даже, что пройдут годы, и я познакомлюсь с Лилей Брик».
«<…> он [Бродский],
конечно, был ужасный бабник. Хотя нет: бабник — не то слово. Женщина была ему
нужна как кофе, как сигареты — чтобы работать, чтобы писать. Конечно, бывала
любовь, бывали настоящие чувства, но чаще всего женщины были для него как
бензин. Машины без этого не работают. Меня он более-менее уважал и никогда ко
мне не подкатывал — мы с ним были словно родственники. Конечно, иногда он меня
практически ненавидел — но ведь и я его тоже порой почти ненавидела».
См.
также: «Бродский, Проффер, „Ардис”…»
(беседу вела Клариса Пульсон)
— «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2017, № 5, май <http://chitaem-vmeste.ru>.
Юрий
Каграманов.
По ком звонит колокол. — «Дружба народов», 2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Вот
убеждение, которое должно послужить надежным щитом от всепроникающего
ваххабизма. Идея Третьего Рима, вброшенная в течение веков „темным” иноком
псковского монастыря, ныне овладевает умами. Графически ее можно представить в
виде ковчега, о который бьются с разных сторон волны мирового варварства.
Понятие „ковчег” предполагает некоторую отъединенность
от остального мира; конечно, ради самих себя, но также — если повезет — и ради
остального мира».
«Надо
только понимать, что возрожденная идея Третьего Рима обязана вместить новые
смыслы, которых псковский инок не предусмотрел и предусмотреть не мог.
Во-первых, речь должна идти о сбережении не только православия, но и традиционного
для наших краев мусульманства — преимущественно суфийского
корня (имеющего множество точек соприкосновения с христианством). И во-вторых,
речь должна идти также и о сбережении культуры — ab
urbe condita, „от
основания города” (Рима). А вот взлетит эта крылатая идея или нет, зависит от
того, сумеет ли она преодолеть силу сопротивления бытийной массы, которая
выглядит сегодня неподъемной».
Кирилл
Корчагин. «Когда мы заменим свой
мир…»: ферганская поэтическая школа в поисках постколониального
субъекта. — «Новое литературное обозрение», № 144 (2017, № 2).
«Ферганская
школа — одно из самых известных поэтических сообществ постсоветского пространства
(конкуренцию ей может составить разве что рижская группа „Орбита”, находящаяся
на противоположном конце бывшей советской карты). Наиболее активна школа была в
первой половине 1990-х годов, когда только что обретший независимость
Узбекистан еще был открыт проектам по радикальному переформатированию
культурного пространства, хотя судьба отстаиваемых ею литературных практик и
оказалась сложной. Часть из них была воспринята собственно российской
литературой (неслучайно Шамшада Абдуллаева чаще всего
публикуют в Москве и Петербурге), часть теми писателями, которые, как и ферганцы, обитали на окраинах некогда единого советского пространства
(так, практики ферганской школы стремится развивать азербайджанский поэт Ниджат Мамедов). Однако в самом Узбекистане ее представители
были вытеснены из литературы (тем более что некоторым из них пришлось
эмигрировать, в том числе и по политическим причинам)».
Кто читает русские романы в американских университетах? Между ностальгией и травмой:
«Россия» в Америке Дональда Трампа. Беседовал Михаил Немцев. — «Гефтер», 2017, 21 апреля <http://gefter.ru>.
Говорит
профессор Джорджтаунского университета Людмила
Федорова: «Что меня как раз привлекает в американской филологической жизни
— это как раз постоянное открытие Достоевского „для людей” и стремление
связывать его с современной литературой. Вообще-то я читаю курсы в основном про
ХХ век, но сейчас очень популярен курс „Тюрьма и изгнание”. Мы начинаем его с
„Записок из Мертвого дома”. И кроме того, данная
индустрия оказывается полезна для привлечения студентов. Они приходят, потому
что у них уже есть некоторое представление о великих писателях XIX века, но
потом они начинают читать и любить все остальное. Интересно, что, обсуждая
здесь Достоевского или Толстого, ты все время переключаешься на современные
проблемы. Мое последнее обсуждение современной американской внешней политики и
запрета въезда в Америку для жителей мусульманских стран произошло, когда мы
сравнивали „Кавказских пленников”: мы читали Толстого, смотрели фильм Бодрова и
читали „Кавказского пленного” Маканина».
«Пелевин
довольно честный и точный историограф того, что происходит в России, и очень
реалистический писатель. Удивительно, что современные американцы понимают
происходящее в американской политике, читая „Generation
‘П‘”».
«Часто,
читая поэта, я не знаю на самом деле, где он пишет. Марию Степанову я,
например, легко могу представить в Нью-Йорке».
Виктор
Куллэ. Проломивший стену. Поэту Денису Новикову, создавшему
идеальный памятник своему времени и своему поколению, 14 апреля исполнилось бы
50 лет. — «Новая газета», 2017, № 39, 14 апреля.
«За годы, прошедшие после его ухода, стало очевидно, что
стихи Дениса — едва ли не самое значительное, что было сделано в нашей,
изобилующей блистательными стихотворцами поэзии „лихих
90-х”. Идеальный памятник своему времени и своему поколению —
молодых людей, с молоком матери (с подростковым портвешком)
выработавших иммунитет к совку, но не вписавшихся в волчьи законы рынка.
Наблатыкавшихся виртуозно ботать
по „эзоповой фене” — но брезгливо избегших „игры на
понижение” литературной и антропологической реальности, предлагавшейся постмодерном,
концептуализмом, „актуальной”, „новой” и черт-те какой еще словесностью».
«Мы
сотни раз до хрипоты спорили, зачем вообще существует это
маловразумительное занятие, если, по У. Х. Одену, „Poetry
makes nothing happen” („Поэзия ничего не изменяет”)? Перспектива
абсолютной глухоты к точно найденному слову, которым обернулся для страны (для
цивилизации?) шабаш постмодерна, страшила его пуще смерти. Ведь попытка
проломить головой каменную стену подразумевает — пусть ничтожный — все-таки
шанс на успех. Ватную стену проломить невозможно. Я тогда предлагал вооружаться
навыками стоицизма. Повторял, что каждый из нас делал этот выбор сознательно —
и при всем желании с этого наркотика (писания стихов) слезть мы уже не в
состоянии. Денис твердил, что если стихи останутся неуслышанными — потраченная
на них жизнь лишится смысла. Потом он попытался отказаться: сначала от стихов,
потом — в очередной раз — от страны, и в итоге от жизни».
Николай
Мельников. Писатель, которого обокрал
Джеймс Джойс. К 130-летию публикации повести Эдуара Дюжардена «Лавры срезаны». — «Иностранная литература»,
2017, № 3 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
«Трудно судить, остался бы Дюжарден
и его повесть в истории литературы, если бы не счастливая случайность. В 1903
году в привокзальном книжном киоске она попалась на глаза молодому человеку,
начинающему литератору, прибывшему в Париж из Дублина. Как потом честно
признавался Джеймс Джойс (вы уже догадались, что речь идет именно о нем), книга
произвела на него сильное впечатление и повлияла при создании „Портрета
художника в юности” и „Улисса”. Именно у Дюжардена
позаимствовал он поток сознания в качестве ведущего типа повествования
<…>».
«К
чести Джойса, после успеха „Улисса” он и не скрывал, что многим обязан забытой
повести малоизвестного французского автора. В 1920 году Джойс поведал о ней
своему приятелю, писателю и переводчику Валери Ларбо,
который загорелся идеей переиздать книгу, сыгравшую такую важную роль в
формировании джойсовской манеры письма. В 1924 году „Лавры срезаны” были переизданы
с предисловием Ларбо, объявившего Дюжардена
предшественником Джойса».
«В
1924-м состоялось и личное знакомство двух писателей: победителя ученика и
вызванного им из литературного небытия учителя. Они обменялись книгами».
Здесь
же: Эдуар Дюжарден,
«Лавры срезаны» (перевод с французского Даниила Лебедева).
Математик
Роман Михайлов: «Шизофрения просто хохочет над этим вопросом». О пользе сект, бесполезности психоделиков,
Принстоне, партизанах в Индии, «Нацбесте»
и машинах, прикрепленных к потолку. Беседу вел Феликс Сандалов. — «Инде» (интернет-журнал
о жизни в городах Республики Татарстан), 2017, 19 апреля <http://inde.io>.
«В
1950-е в математике произошла мощная революция, она связана с понятием
категорий. В 1940-е годы, когда она создавалась, люди смотрели на нее как на
нечто очевидное: есть объекты, есть стрелки между ними — все понятно, при чем
тут естественность как сохранение связей между объектами? Я смотрю на это как
на самую важную концепцию математики. Если бы меня попросили оставить всего одну
концепцию, то это была бы естественность-категорность,
потому что она видит мир не как набор объектов, а как совокупность связей между
ними, а это разные вещи. Если ты смотришь на текст через связи, раскрывается
то, что называется структурой. То есть структура — это не набор объектов, а
набор связей».
«К „Нацбесту” я не очень
серьезно отнесся, прекрасно понимаю, что это чужой монастырь. Но кое-что таки
удивляет. Что кондовые замшелые литературные и театральные данности устраивают
интеллектуалов. Я общаюсь с некоторыми писателями, и только одному моему
близкому другу-писателю не нравится сложившаяся ситуация. Остальные читают,
хвалят, рецензируют, участвуют в этом. Хотя понятно, что никакой сверхгениальный писатель не напишет новый „Котлован” — это
исключено формациями нашего бытия, мы живем уже в иной скорости, в ином
восприятии текста».
«И
главный удручающий фактор — то, что в литературе нет жажды исследования, нет жажды докопаться до иных слоев реальности, которые
впускают человека, если у него есть настоящее желание».
Роман
Михайлов — доктор физико-математических наук, профессор РАН, ведущий научный сотрудник
СПбГУ. Его книгу «Равинагар» в этом году номинировали
на премию «Национальный бестселлер».
Анатолий
Найман. Все
вместе и два разговора. — «Colta.ru», 2017, 5 апреля <http://www.colta.ru>.
«Возможно,
объяснялось это ровным отталкиванием, которое вызывали у меня его [Евтушенко]
стихи, он писал не словами, а блоками. Когда он читал их на какой-нибудь
вечеринке или я натыкался на них в печати, я принимал их чуть ли не с заведомой
враждебностью, вообще-то мне несвойственной. И не помню, чтобы когда-то по мере
продвижения к концу текста это ощущение менялось. „Я бужу на заре моего
двухколесного друга” — мне было неловко, стыдно эту псевдоотроческую
воодушевленность слышать, напечатанной в форме стихотворения видеть. Тем более
этого же строя и качества вещи политические, как бы вырывающиеся из сердца, „я
— каждый здесь расстрелянный старик” — мне, внуку расстрелянного немцами
любимого деда».
«И
вот Евтушенко умер. Все вместе и те два телефонных разговора
прежде всего пришли на память. Я почувствовал горечь. А ночью, когда засыпал,
„легкая мысль” додумалась как бы без моего участия. Может быть, он в самом деле считал себя посланным судьбой с
предназначением. Кем-то между Григорием Распутиным и Есениным».
От бобка к человеку. Философ Михаил Эпштейн о нравственной эволюции
мироздания. Беседу вела Екатерина Макаревич. — «Фокус», 2017, 1 марта <https://focus.ua>.
Говорит
Михаил Эпштейн: «Не то что я люблю компьютерные
игры и провожу время в виртуальных мирах, совсем нет! Тем не менее
я начинаю чувствовать на интуитивно-эмоциональном уровне, что первичная,
физическая реальность, хотя и гораздо глубже проработана, чем компьютерная, но
в конечном счете тоже виртуальна, вторична. Я начинаю лучше понимать, какой разум мог
создать этот мир с его закономерностями и случайностями, со свободой личности и
иронией судьбы. Для человечества очень важно вернуться к пониманию того, что
есть некий мастер, дизайнер, который стоит за этим, казалось бы, чисто
материальным космосом».
«Совсем
не исключено, да и Рэй Курцвейл,
Илон Маск, Стивен Хокинг об
этом часто говорят, что через 50 — 100 лет виртуальные миры по глубине своего
эмпирического наполнения уже будут мало отличаться от окружающего нас мира. С
другой стороны, за реальностью физического мира обнаруживаются не до конца
проработанные белые пятна, которыми и занимается наука на самых дальних своих
рубежах. Мироздание находится в процессе становления, а значит, художник
продолжает работать над этой картиной».
«Мне
кажется, что искусственный разум, как ни странно, будет больше всего похож на
экологическую систему, например, на лесной массив. Знаковые процессы
свойственны всем формам живого, включая растения; следовательно, коллективный
искусственный разум, возникающий в нейроэлектронных
сетях, может быть близок растительному царству».
Борис
Парамонов. Передовой боец
славянофильства. К двухсотлетию Константина Аксакова. — «Радио Свобода», 2017,
10 апреля <http://www.svoboda.org>.
«Прежде всего встает вопрос о
христианстве. Правомерно ли отождествлять его небесную правду — скажем так: его
трансцендентные устремления — с тем или иным строем эмпирической жизни? Мы
видели, что у Аксакова сильна тенденция, которую хочется назвать языческой:
русский народ хорош сам по себе, христианство только прояснило его природную
правду. Язычество — „паганизм”, a paganus
значит крестьянин; в возведении крестьянской Руси к Царству Небесному Аксаков
впадает в язычество. У самих славянофилов был готов ответ на это — на русском
языке: „крестьянин” у них — синоним „христианина”. И вот здесь мы должны понять
психологический ход Аксакова: трансцендентность христианства у него, так
сказать, не пространственная, а временная. Христианство — это то, что было,
архаичность — его неотчуждаемый предикат, христианство всегда относит в
прошлое, в глубь веков, за грань времени.
Мифологическая сублимация этого психологического состояния называется раем.
„Земля” Аксакова — это небо, небесная родина. „Государство”, государственность
— по-другому история — аналог грехопадения, изгнания из рая. Временной рубеж
этого изгнания можно обозначить как угодно произвольно. У Аксакова таким рубежом был Петр. Глубочайшая
смысловая насыщенность этой мифологемы ясна хотя бы из того, что она
воспроизводится чуть ли не с начала культурного человечества».
«Славянофильство в варианте Константина Аксакова — не
теория и не социология, это своего рода поэма. И место ему в истории
литературы, а не русской общественной мысли. Тем не менее, за Константином
Аксаковым сохраняется место некоего поэта, увидевшего в русской земле
прекрасное стихотворение. Русский человек в трактовке Аксакова — это и есть
поэт, которому скучны песни земли, со всем ее тяготами и тяглами».
«После
декадентской литературы я перешел на Сартра». Борис Гройс о пассивном чтении, романтизме и
гегельянстве Лимонова. Беседу вел Иван Мартов. — «Горький», 2017, 10 апреля
<https://gorky.media>.
Говорит
Борис Гройс: «Общество вовсе не контролируется
с помощью каких-то фиксированных идей или догм, оно контролируется с помощью
набора оппозиций, то есть убеждения, что ты должен думать только либо это, либо
нечто противоположное».
«В
XIX и даже в XX веке было ощущение у людей, что они о ком-то что-то знают и
поэтому могут писать. Я согласен с Лимоновым: сегодня это глупость какая-то,
никто ни о ком ничего не знает, чем там люди занимаются, как они живут, — все
непонятно. <…> Писать можно только о себе, и я с этим полностью
согласен. Второе, что мне кажется очень важным, — это гегельянский характер его
литературы. С чего Гегель начинает „Феноменологию духа”? Он говорит о том, что
себя и свой внутренний мир описать невозможно, потому что он очень рыхлый и
хаотичный. Например, вы хотите отрефлексировать, о чем вы
думаете: может быть, я думаю о том, что скоро надо идти обратно в номер, может
быть, о том, что надо выпить еще кофе, может быть, еще о чем-то, но в тот
момент, когда я обращаю внимание на свои мысли, они распадаются в бессмысленный
хаос, и все в нем растворяется и теряется. Таким образом, внешнее описать невозможно, но и внутреннее описать
невозможно. Что остается? Гегель говорит, что остается собственное поведение».
«Это
и есть механизм романов Лимонова, он постоянно занимается самообъективацией
с целью практиковать саморефлексию. Он достаточно
умен, чтобы понимать — если он ничего не делает, а просто чувствует или думает,
то это, во-первых, недостаточный материал, а во-вторых, он не может интегрировать
взгляд другого. Его стратегия — это литературная вариация „Феноменологии духа”,
которая идет от очень глубокой традиции, гетевской. В начале было не слово, а действие, потом все это перешло в
марксизм и так далее. Эту фаустовско-гегелевскую
линию действия ради саморефлексии Лимонов совершенно
гениально понял и реализовал».
Эллендея Проффер Тисли. «Ардис» — это интересные
личности. Беседовала Алена Бондарева. — «Rara
Avis», 2017, 28 апреля <http://rara-rara.ru>.
«—
Когда вы пишете о Набокове, постоянно употребляете слово „гений”,
а когда вспоминаете о нем, что первое приходит в голову?
—
Чувство юмора и флирт, страшный флирт, боже ты мой. Набоков был нестандартным
человеком во всех смыслах. Но без жены ничего бы у него не получилось, она все
делала, была чуть ли не его агентом, все проверяла, воспитывала сына,
экономила, он в магазине не купил ничего, все Вера».
Андрей
Рубанов.
«Злободневность — не цель литературы». Записал Влад Сурков. — «Читаем вместе.
Навигатор в мире книг», 2017, № 5, май <http://chitaem-vmeste.ru>.
«Очень
хочется быть злободневным, но надо понимать, что злободневность — не цель
литературы».
«Я
вообще люблю американскую литературу и стараюсь учиться у американцев, в том
числе энергии, раскованности. Мне очень нравится их контркультура. Люблю
Чарльза Буковски, Уильяма Берроуза, Брета Истона Эллиса, Трумэна Капоте. Я очень многое взял у американской литературы XX
века, в том числе у Апдайка».
Ольга
Седакова.
Музыка возвращает моим стихам дыхание. Беседу вел Сергей Ахунов.
— «Православие и мир», 2017, 26 апреля <http://www.pravmir.ru>.
В
культурном центре «Покровские ворота» прошел творческий вечер поэта и
переводчика Ольги Седаковой «Беседы о музыке и
поэзии».
«В
композиции поэзии действует принцип, близкий к музыкальному.
Говорить о том, что поэзия и музыка относятся как звук и слово, было бы
неточно. Потому что слово в поэзии — это не совсем словарное слово. Оно
подчинено композиции. Слова в стихе строятся не по законам языка. И здесь
помогает музыка. Теория поэзии очень мало разработала тему композиции, в
отличие от музыки».
«Все
большие поэты ХХ века это понимали. Без „программы” квартета Элиот не написал
бы своих гениальных „Четырех квартетов”. Без формы
фуги не было бы „Фуги смерти” Пауля Целана: он бы мог
очень долго бродить с тем мучительным содержанием, которое у него было в уме,
если бы ему не помогла вот эта тема, эта, можно сказать, „программа” фуги.
Музыка помогает, показывая, как развернуть в последовательности замысел.
Замысел ведь как бы вне времени, вне последовательности, и самое мучительное —
как его распутать, изложить во времени. И здесь для поэта музыка — как некий
самый общий язык композиции, организации времени (наподобие того, как говорят о
математике — что она основа для всех других наук)».
Сексуальные
контрреволюции. Беседу вел Дмитрий
Волчек. — «Радио Свобода», 2017, 28 апреля <http://www.svoboda.org>.
Говорит
писатель Михаил Дорфман: «А еще сейчас в
Америке последний гендерквир выходит из шкафа — белый
цисгендерный американец, да еще и религиозный, потому
что это самая маргинализированная группа в западной
цивилизации, куда больше, чем геи или расовые
меньшинства. Формируется, осознанно или нет, на тех же основах радикальной квир-критики Джудит Батлер. Я когда-то слушал
лекцию Джудит Батлер и
спросил ее об этом, не вытекает ли из ее теории такого следствия, что
гетеросексуалы тоже начнут самоопределяться, как квиры.
Она рассердилась, но сказала, что да, это может быть».
Мария
Степанова. «Прошлое становится чем-то
вроде новой религии». Беседу вел Игорь Кириенков.
− «Афиша Daily», 2017, 27 апреля <https://daily.afisha.ru>.
«Для России проза — та, которая получает литературные
премии, обозревается на сайте „Медуза” и в журналах для плавающих и
путешествующих, все вот эти толстые романы о русской истории и ужасах
протестного движения — по-прежнему остается инструментом познания
действительности, чем-то вроде домашнего оракула, с которым сверяешься, от
которого ждешь ответа. А он молчит
или говорит: „Иван Петрович подошел к окну”. Действительность давно уже не
открывается этим ключом, „Будденброки” кончились
вместе со старым миром. <…> В России по старинке от прозы принято ждать
откровения, руководства к действию — но на самом-то деле актуальность, эта
горячая картофелина, давно в других руках».
«Меня
страшно интересует стихия советского и то, как она проникает в художественные
тексты самой разной окраски, самого неожиданного устройства. Я, конечно,
убеждена в том, что никакая девальвация не бывает окончательной — другое дело,
что никакая актуализация не способна воскресить вещи в их начальной полноте, и
хорошо, что так. Стихи Бориса Слуцкого или Павла Васильева из сегодняшнего дня
читаются иначе; вещи, изначально очень далекие друг от друга, вдруг
обнаруживают неожиданные сходства. История советской литературы
— как мало какая другая — это ведь декларация о
намерениях, каталог несбывшихся надежд, в том числе на полную перемену
человеческого устройства».
Тобол,
Игра престолов и другие… Беседовала Клариса Пульсон. — «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2017, № 5,
май <http://chitaem-vmeste.ru>.
Говорит
Алексей Иванов: «Лукьяненко написал обычную, ничем не примечательную
повесть о вампирах, которые живут в нашем мире. Бекмамбетову было интересно
снять голливудщину со спецэффектами на российском
материале. Но в итоге мы получили метафору России нулевых годов — метафору
Москвы с точки зрения провинциала. Так сказать, была „Москва кабацкая”, через
сто лет стала „Москва вампирская”. В
нулевые годы главным культурным героем оказался вампир. Ну, вспомните. В 1920 —
1930-х годах главным культурным героем был борец за коммунизм, какой-нибудь
Павка Корчагин. В 1940 — 1950-х — солдат. В 1960-х — физики и лирики. В „лихие
девяностые” — брутальные братки. А в нулевых годах — бац: вампиры. Почему? Дело в том, что в эпоху „тучных” лет и
нефтяных суперцен общество резко сменило гендер с мужского на женский. Россия жила, как жена при богатом муже:
не работала, но все имела. Мы же забросили все реформы и куражились
в изобилии. Это женский гендер существования. Мы живем
по нему и сейчас. А мир устроен по мужскому гендеру. И
Россия на мужские вызовы эпохи давала женские ответы. Скажем, вызов — власть.
По мужскому гендеру ее надо оспаривать, по женскому —
любить. Или коррупция. По мужскому гендеру за нее надо
наказывать, по женскому — прощать. И так далее. В нулевые мы фанатели от трансгендерных звезд:
лесбиянки ТАТУ, полудевочка-полуробот Глюкоза, развеселая Верка Сердючка — полубаба-полумужик. Не
случайно же в фильме Бекмамбетова показан банкет не вампиров, а российской
богемы. Образ вампира лучше всего отражал дух эпохи: женственный и гламурный
мужчина, который красиво паразитирует на других людях, — он, извините, сосет.
Вот эту фантасмагорию и предъявил Бекмамбетов. У Лукьяненко ничего подобного не было.
Метафорой вампиризма „Дозоры” и вошли в культуру».
Константин
Фрумкин. Когда свобода подчинена
развитию. — «Топос», 2017, 24 апреля <http://www.topos.ru>.
«Длительное
унифицированное образование, несомненно, уменьшает поле свободы в нашей жизни.
Но существующая система образования постепенно капитулирует перед неопределенностью будущего, к которому она должна готовить.
На место прежних систем получения знаний приходят идеи перманентного
образования и индивидуальных образовательных траекторий — что означает, что у
человека появляется новое пространство выбора, и что ему не дают ориентиров,
как и чему учиться, но он должен сам это выбирать. В
новых концепциях образования человек не может надеяться на университетский курс
как таковой, сама идея традиционного высшего образования начинает подвергаться
сомнению: учащийся должен выбрать уникальную, индивидуализированную
образовательную траекторию, и ее выбор — тоже выполнение своеобразного долга
перед эволюцией и изменчивостью».
«С
разрушением габитуса связана и проблема свободного времени, наличие которого
очень часто рассматривается как мера социальной свободы, как возможность выйти из
под власти закабаляющих социальных сил, но которое обостряет проблему смысла
существования — поскольку социальная структура одновременно и закабаляет, и
дает смысл, и освобождаясь от привычной структуры,
освобождаешься и от понятных целей, и от стоящей перед тобой „повестки дня”».
См.
также: Константин Фрумкин, «„Хорошо” и „нравится”. Нужны ли оценочные
суждения в разговоре о литературе и искусстве» — «Новый мир», 2017, № 3.
Егор
Холмогоров. Выездной. Евгений
Евтушенко глазами человека моего поколения. — «УМ+», 2017, 2 апреля <https://um.plus>.
«Текст поэмы [«Мама и нейтронная бомба»] был устроен так.
Евтушенко выбегал помахать очередной „запрещенкой”
как неприличной картинкой, обращал на себя внимание, после чего запрещенку прятал, а в окно выставлял „Сообщение ТАСС”».
«Андрей Вознесенский все делал неправильно, он бравировал
своими встречами с никому не понятными и не интересными людьми, типа Мартина
Хайдеггера, а вот Евтушенко давал мясо, описывал с подковыркой легкого
порнографа те самые вещи и места, где побывал и где его читатель хотел бы
побывать. Именно поэтому его поэмы так напоминают комиссионку. Вдобавок ко
всему — он еще и фотографировал, то есть привозил из своих вояжей какое-то
количество визуальных подтверждений. Это уже было сродни византийской легенде про повара, который прихватил из Рая два яблока».
«Когда
Евтушенко спускался из-за облаков на грешную русскую землю, то получалось нечто
вызывающе отвратительное».
Алексей
Цветков. Не меньше, чем поэт. —
«Радио Свобода», 2017, 11 апреля <http://www.svoboda.org>.
«Отрабатывать
барщину за заграничные набеги приходилось на отечественных нивах, но он и здесь
научился извлекать пользу из необходимости. Бесконечные галереи женских
образов, все эти деповские Насти Карповы и бетонщицы Нюшки Буртовы
неизменно наводят на мысли об удачном окончании вечера, а временами он этих
окончаний и не скрывал, поэт принимал свою жатву как заслуженную. И все это с
настолько зашкаливающей сентиментальностью, что стрелка датчика ломалась о
красную отметку. Дело тут даже не в коррупции, а в том, что отсутствие вкуса —
самая жуткая ересь, в которую может впасть художник, но рядом уже не было
никого, кроме партии, кто имел бы авторитет его поправить. Евтушенко так вжился
в образ победителя, что, когда пришла пора поражения, он этого поражения не
заметил».
«И,
положа руку на сердце, можем ли мы поручиться, что все эти стадионы, тиражи и
зарубежные вылазки не вскружили бы голову нам самим? Я в своей несгибаемости
уверен не настолько».
Георгий
Цеплаков.
Культурные мифы города: система координат. — «Урал», Екатеринбург, 2017, № 4
<http://magazines.russ.ru/ural>.
«На
картах мира существует три имени для места, о мифологии которого я хочу
сформулировать несколько важных тезисов в этой статье. Это место могут называть
или Урал, или Свердловск, или Екатеринбург».
«Екатеринбург не агрессивен, он как-то интеллигентски
гибок, мил и податлив. Если в Свердловске, как уже указывалось, правит бал
однообразный индустриальный труд, а остальное — периферия, то в Екатеринбурге,
наоборот, в центре не общественное созидание, но индивидуальное творчество.
Пользуясь расхожей философской аналогией, легко увидеть в Свердловске торжество
дионисийского начала, в Урале хитрую расчетливость и
мощь головных рассуждений ницшевского Сократа,
который, как писал сам Ницше в „Рождении трагедии…”, в определенных условиях
тоже может быть весьма наступательным. Екатеринбург же
гармонически аполлоничен и представляет собой мир классической
культуры индивидуализма и бытовой истории».
Валерий
Шубинский.
Памяти бывшего будущего. — «Colta.ru», 2017, 2 апреля <http://www.colta.ru>.
«Евтушенко
был наделен от природы огромным социокультурным даром — способностью конденсировать
и воплощать дух времени… и весьма обычным, из ряда, поэтическим дарованием, к
тому же стесненным одномерной советской эстетикой. Впрочем, судить о его
собственно поэтических способностях трудно — он не развивал их, не учился, не
задумывался о тонких проблемах ремесла, ему было не до этого. Во всяком случае,
он был изрядным версификатором — не худшим, чем его преемники на Большой
Эстраде, Дмитрий Быков или Вера Полозкова».
«Его
ранние стихи — своего рода репортаж о людях времени, какими они хотели быть
описанными. То есть не столько о них, сколько об их сознании и языке. Это очень
важное уточнение. <…> Он гениально умел почувствовать, какую полуправду
люди его поколения хотят о себе услышать. И говорил ее, рассказывая якобы о
себе самом — таком несовершенном, но таком замечательном».
Валерий
Шубинский. Избранные
записи разных лет. Часть II. — «Лиterraтура»,
2017, № 95, 8 апреля <http://literratura.org>.
«Вся
русская поэзия, если считать с Кантемира-Тредиаковского-Ломоносова — это шесть
долгих творческих жизней. Младшим современником того же Ломоносова (это первая
жизнь) был, ну, скажем, Херасков (вторая жизнь). Он жил и писал до 1800-х годов
— то есть одновременно с Крыловым или Жуковским (третья жизнь). Они застали
Фета-Майкова-Полонского (четвертая). Те —
символистов, в том числе Вячеслава Иванова, написавшего лучшую книгу в 1944
году. А, скажем, у здравствующего Коржавина (не будем обсуждать его таланты —
Херасков тоже не величайший из русских поэтов) есть стихи, датированные этим
годом» (18 октября 2016).
Леонид
Юзефович. «У современного писателя
никакой миссии нет». Записал Влад Сурков. — «Читаем вместе. Навигатор в мире
книг», 2017, № 5, май <http://chitaem-vmeste.ru>.
«Моими
любимыми книгами были романы Василия Яна. Он и стал для меня знаковым
писателем. Интерес к Монголии и вообще к Востоку у меня проснулся при чтении
работ Василия Яна».