рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2017
Фетисов Егор Сергеевич родился в 1977 году в Ленинграде. В 1999
году окончил немецкое отделение филологического факультета СПбГУ. Член Союза
писателей Санкт-Петербурга. Печатался в журналах «Арион»,
«Октябрь», «Волга», «Нева», «Homo Legens»,
«Новый Берег», «Лиterraтура»
и др. Финалист Международного Волошинского конкурса в
номинации короткого рассказа (2015). Автор книги стихов «Лишь часть завета из ниоткуда…» (СПб., 2012), романов «Пас
в пустоту» (СПб., 2014) и «Ковчег» (СПб., 2016, лонг-лист
премии «Национальный бестселлер»). Переводчик. Редактор журнала «Новый
Берег». С 2013 года с семьей живет в Копенгагене.
(Эти несколько минут до эфира не
за что любить, а я их люблю.
Вот
только не надо философии, да она сюда и не уместится. Четыре, три, два, один, плавный взмах рукой — )
Здравствуйте, дорогие господа. Сегодня мы читаем и
понимаем рассказ
В
салоне жара, никак не сочетающаяся с зябкой хлябью улицы. Молодой шофер с
восточной внешностью забрасывает два моих чемодана в багажник и садится рядом.
—
Добро пожаловать в Шымкент!
Его
русский почти лишен акцента.
—
Вырубай свою Африку, — говорю я. — И радио тоже. Лучше поговорим.
Он
с видимой охотой выключает магнитолу.
Восточные
люди любят поговорить.
Слегка перефразируя Козьму Пруткова, я
сформулировал бы так: не разговаривайте с таксистами — эти разговоры
бессмысленны и опасны. С другой стороны, в обстановке угрюмого молчания
таксист, как своего рода дальнобойщик, может уснуть за рулем. Рекомендуемая
мера — дозированное обсуждение маршрута и Путина.
В
действительности всю дорогу до аэропорта говорит он, время от времени прерывая
свой рассказ, чтобы сплюнуть в специально приготовленную бутылочку.
—
Не на улицу же харкать, — говорит он.
Я
киваю. Да, на улицу харкать нехорошо.
Не
спрашиваю, что вынуждает его это делать. Он поясняет сам, непринужденно, как
будто мы расстались вчера как раз на этом месте и теперь просто продолжаем
разговор.
В
бутылочку он сплевывает от нервов. Точнее говоря, от острого гастрита, который,
в свою очередь, разыгрался от нервов. А нервы, само собой, от любви и
предательства.
—
Не могу простить предательство, — говорит Джамшид.
—
Что значит имя Джамшид? — спрашиваю я.
—
Подарок, — отвечает он. — Точнее, нет, не подарок. Приз. Награда.
Я
киваю.
—
У меня прозвище Оскар, — говорит Джамшид и, не
надеясь на мою понятливость, добавляет: — Это в честь этой… статуэтки, которую
за кино дают. Тоже награда. Шутка такая, — добавляет он и сплевывает в
бутылочку. — Это иранское имя, — продолжает Джамшид,
— персидское. У меня дедушка — перс, отец — тоже наполовину перс. Деда Мумин звали. Тоже персидское имя.
Я
не спрашиваю, что значит Мумин.
—
Дед Мумин был учителем истории. Я им, знаешь, очень
горжусь, — добавляет он и бросает на меня взгляд.
Я
спрашиваю, какая разница между иранским именем и персидским. Джамшид говорит, что никакой. «Иран» значит «страна ариев», а греки называли ариев
персами, потому что в центре Ирана была область Парс. Парсы, персы, арии,
иранцы — все одно, говорит Джамшид.
Прервемся на пару минут. Я
представляю себя пассажиром этого такси. Мне нечего сказать. Лирическому герою
нечего сказать. Мне как читателю нечего сказать. Это характерное последствие ситуации,
когда тебе в мозг без долгих расспросов влили порцию так называемой
«объективной информации» типа «рост Наполеона 163 см». Опыт показывает, что
влитая в ваш мозг объективная информация не годится ни на что, кроме как при
случае слить ее в мозг собеседника и насладиться минутой молчания, потому что
ему нечего будет на это сказать.
—
Дед меня в честь персидского царя Джамшида назвал.
Хороший был царь, веселый. Ну как, веселый, — поясняет Джамшид.
— Он казни, знаешь, веселые устраивал. Так что народу нравилось. И еще он
придумал вино.
На первый взгляд, граждане, и
на взгляд автора, веселая казнь — это дикость. На второй — дикостью является
казнь как таковая, а если уж казнь не обсуждается, то особенно нелепа унылая
казнь — как, впрочем, любая тавтология.
Я
киваю. Вино придумать не каждый может.
—
Много времени уже прошло, — объясняет Джамшид. —
Тысячи лет прошли. Семь или восемь. Дед рассказывал. Джамшид
очень любил виноград и хранил его всегда в кувшинах. И вот однажды виноград
испортился, и он велел написать на кувшине слово «яд». А какая-то женщина,
знаешь, проблемы у нее были, голова болела, да, выпила этот типа яд, и так
хорошо ей сделалось, что придумали и дальше виноград портить в кувшинах. Я очень горжусь, что меня в честь этого царя
назвали.
Я
киваю.
—
Так значит, не Джамшид придумал вино, а какая-то
женщина? — спрашиваю я.
Он
смотрит на меня неодобрительно и сплевывает в бутылочку, на этот раз именно
чтобы плюнуть.
—
Я в Питер не так давно
приехал, — возвращается Джамшид к своей истории, и
голос его опять смягчается. — Из-за девушки. Отыскал ее через «Найди меня».
Спустя восемнадцать лет. Такая вот любовь, сильное чувство, — добавляет Джамшид. — Когда настоящая любовь, тут время ничего не
может сделать, — говорит он.
—
Как ты ее потерял-то, восемнадцать лет назад? — спрашиваю.
—
Ее отец, тесть мой, настоящий мужик, кстати, — говорит Джамшид.
— Летчик высочайшего пилотажа, самолеты проверяет новые, как у них, все ли в
порядке и так далее.
— Летчик-испытатель, — говорю я, но Джамшид
не замечает моих слов.
—
Он кем только не был, военный, знаешь, и начальником гарнизона был, столько
ответственности, знаешь, на нем, и за все годы ни одного седого волоса. Я им
горжусь, своим тестем, — говорит Джамшид.
Я
киваю.
Ловлю себя на том, что и я
киваю.
—
Его в Питер перевели, и жену,
конечно, тоже, и дочку его, с которой я тогда в одном классе учился. В военном
городке, — добавляет Джамшид. — Мы жили в военном
городке…
—
Да, — говорю я, чтобы что-то сказать.
(Это правильно. Например, если скажешь «нет», обязательно придется
сказать еще что-нибудь в развитие и объяснение. А «да»
самодостаточно.)
—
И вот столько лет спустя я ее нашел.
—
Удивительно, — говорю я.
—
Я же не знал, какое в этом предательство окажется, — вздыхает Джамшид.
Я
жду про предательство.
—
Они мне ничего не сказали про ее эпилепсию, — говорит Джамшид,
и в его голосе обида и ожесточение. — Знаешь, скрыли от меня. И теща скрыла,
знаешь, чтобы я на ее дочке женился, вроде чтобы в хорошие руки отдать. Не
захотела говорить. А жена думала, что я ее, может, разлюблю, если узнаю про
припадки.
Он
чуть не плачет.
—
И как ты узнал? — спрашиваю я.
—
Когда она уже беременная была. Поначалу все спокойно было, не догадывался даже.
А на седьмом месяце началось, да, — говорит он.
Я
киваю.
— И знаешь, во мне как будто что-то сломалось. Я раньше
шесть лет в МЧС работал, на такие глубины спускался, в водохранилище людей
спасали, один раз целый табун лошадей в грозу потонул, на высоту поднимался,
ничего не боялся. Теперь всего боюсь. Высоты боюсь, за руль долго боялся садится, в ванной боюсь мыться, всего боюсь! — в отчаянии
говорит он.
Я
киваю.
—
Я восточной гимнастикой уже занялся. Часами, знаешь, сидел на твердом полу и
смотрел в одну точку. Старался не моргать даже. Чтобы сосредоточиться.
—
Помогло? — спрашиваю.
—
Геморрой высидел, — говорит Джамшид. — А потом еще
вот этот начался, гастрит, врач говорит, на нервной почве. Как какая кошка мимо
пробежит, мне уже кажется, что у кого-то припадок.
Я
молчу.
А я киваю.
— В общем, ушел я от них. От жены и ребенка. Не мое это
дело. Обманули они меня, она и теща моя,
нехорошо это, но Бог им судья, — говорит Джамшид. — И
вообще, я хочу в Шымкент вернуться. Климат здесь плохой.
Здесь я, дорогие слушатели, в
некотором недоумении возвращаюсь к началу рассказа. Мне казалось, что мы в
Шымкенте и едем из аэропорта («Добро пожаловать в Шымкент»). Ну, или с вокзала.
Что противостояло этой информации? Зябкая хлябь улицы? Но я, например, не такой
специалист по горячим точкам советского юга. Может быть, так у них там
выражается зима? Далее Джамшид говорит, что не так
давно приехал в Питер, — но
ведь потом он сбежал от жены и дочери. Так, может, сбежал и из Питера? Вживаясь
в новую реальность, я соображаю, что «Шымкентом» таксист называет перегретую
внутренность салона. Но что бы тогда герою не подхватить эту игру и не сказать:
«Выключай свой Шымкент»? Его Африка (третья географическая привязка при
неназванной первой) окончательно сбивает с толку бедного читателя, а хотя бы и меня.
В итоге ближе к концу я понимаю, что герой пока что двигался в Питере откуда-то
к аэропорту. Куда он летит, боюсь спросить.
Так ревностно оберегая географическое privacy, автор
сильно дозирует контакт между мной и лирическим героем. Я элементарно не знаю,
опаздывает он на рейс — или у него вагон времени, летит он к любимым людям или
от любимых людей. Его внутренняя жизнь для меня опечатана. Автор как бы
переводит стрелки: я закрыт — он открыт. Интересуйся Джамшидом.
Но при этом я интересуюсь Джамшидом с сиденья авторского героя. Я не могу интересоваться сильнее, чем он. (В этом отношении очень трогательна реклама великолепных, с
чудовищным разрешением, телевизоров. По замыслу, ее наблюдают обладатели
гораздо худших телевизоров, чтобы был стимул менять. И муж орет жене на кухню: «Валя, беги сюда!
Глянь, как показывает телевизор внутри рекламы! Не то
что наше говно!» Поясняю свою мысль: телевизор внутри рекламы
не может показать больше, чем тот телевизор, по которому показывают рекламу.)
А авторский герой интересуется не сильно. Видно, что нравственная система
таксиста ему не близка. Геморрой, который Джамшида
несколько угнетает, нас с вами несколько смешит. В общем, я был готов
прослезиться и даже заготовил 50 г слез, но автор не дал мне шанса их пролить.
С другой стороны, на каждый
рассказ не наплачешься. Тут мы с вами улыбнулись — и на том спасибо. Так ведь?!
—
Северный климат, — говорю я.
—
Да, плохой климат, — говорит Джамшид. — В Шымкенте
сейчас тепло, — почти ласково говорит он.
—
Когда уезжаешь? — спрашиваю я.
—
Через два года, — говорит Джамшид. — В 2018-м.
Чемпионат мира по футболу посмотрю и поеду.
Мы
подъезжаем к недавно отстроенному зданию нового аэропорта.
—
Скажи, Джамшид, — спрашиваю я. — А как же большая
любовь? Против которой время бессильно?
—
Главное, не должно быть обмана! — Джамшид смотрит на
меня с вызовом. — Вот у меня друг недавно женился, так ему теща сразу сказала,
что невеста к полноте склонна и толстая может сделаться со временем, как тетя
ее. Вот это хороший поступок и никак любви не мешает, — говорит Джамшид. — И она дочку свою отдала в хорошие руки, потому
что честно призналась.
Он
садится в машину. На четверть перс. Или парс. Или иранец, ариец, какая разница.
Интересно,
как ее зовут, его бывшую жену — с эпилепсией и малышом на руках. Я не знаю
никаких персидских имен. Только Джамшид и Мумин. Я знаю даже двоих Джамшидов.
Второй устраивал веселые казни, давно, правда. И придумал вино. Несколько тысяч
лет назад. Шесть, а может быть, семь. Прекрасное лекарство от любви и измены.
Что ж, дорогие мои, неплохой
рассказ. Можно даже сказать, весьма неплохой.
Помню, ехали мы с товарищами на такси по (разумеется) Москве через
несколько дней после триумфальной посадки Матиаса Руста на Красную площадь. И
таксист всю дорогу вкусно ругал наше военное начальство, а закончил так: «Был
бы жив Сталин, дал бы ему (Русту) две звезды, а потом к стенке поставил».
Примечательное заключение. За один только народный зачин таксист лишился
чаевых, что придало бескорыстности всей его эмоциональной речи. Сталин предстал
чисто маркесовским персонажем. И почему именно две
звезды?
Отчего-то мне вспомнился тот
таксист, который вез нас к Киевскому вокзалу — а вот зачем, уже не
восстановить… Своего рода веселая казнь — при свете двух геройских звезд? Нет,
это позднейшая параллель, так, для красоты. У вас таксист — и у нас таксист.
Наверное, так.
Бензиновый душок, бессмысленный
смех на заднем сидении, закат коммунизма, рябь воды в Москва-реке,
тупая молодость и все настоящее еще впереди.
До свидания, мои дорогие слушатели
литературы. До новых встреч с чешуйками нашей жизни, понемногу складывающимися
в чешую.