Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2017
«Арион»,
«Афиша Daily», «Взгляд», «Гефтер», «Горький», «Дружба народов», «Коммерсантъ
Weekend», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Новые Известия», «Новый
Журнал», «Огонек», «Православие и мир», «Российская газета», «Свободная
пресса», «УМ+», «Фонд “Новый мир”», «BALTNEWS.LV», «Colta.ru», «Lenta.ru»,
«Prosodia», «RUNYweb.com»
Михаил
Айзенберг. На фоне оттепели. Какие
стихи писали в начале 60-х. — «Lenta.ru», 2017, 3 марта <https://lenta.ru>.
«Я
это к тому, что на рубеже 60-х фон для новой поэзии был просто небывало выигрышным.
На таком фоне все было в новинку, в диковинку. В воздухе к тому времени скопилось
столько ожидания, что оно запросто могло обрушиться на первую же подвернувшуюся
голову. Обрушилось оно на нескольких авторов, которых потом назвали
шестидесятниками».
«С
течением времени те же вещи стали читаться уже совершенно иначе: броское лозунговое
языкотворчество шестидесятников воспринималось как любопытный выверт именно
советской поэтической традиции — то есть попыткой оживить эстетически мертвую
литературную зону».
«В
1957 году, когда авторы-шестидесятники только-только начали выходить на публику,
в День поэзии на площади Маяковского стояла толпа в сорок тысяч человек, и все
эти люди, затаив дыхание, слушали стихи. Но стихи ли они слушали? Может, просто
чьи-то живые голоса?»
Михаил
Айзенберг. Вне образа и подобия.
Культура как способ существования. — «Lenta.ru», 2017, 29 марта <https://lenta.ru>.
«Широкий
общественный резонанс стали вызывать тогда [в 70-е годы] даже узкоспециальные
исследования, их немалые по сегодняшним меркам тиражи (до 25 тысяч экземпляров)
раскупались мгновенно, а на университетские лекции медиевистов, этнографов,
филологов и лингвистов сходились толпы посторонних. <…> Кстати, и
тартуский научный журнал по семиотике „Труды по знаковым системам” давали
почитать на короткое время, наподобие политического самиздата. По-настоящему
культовой стала книга Германа Гессе „Игра в бисер”, вышедшая как-то очень
вовремя — в 1969 году. Но лидером общественного интереса была, пожалуй,
культурология — комплексное исследование культуры».
«Это привычно трактуется как потеря интереса к
современности, разочарование, уход в культурные интересы как в прошлое. Но
представляется, что разочарование — состояние меланхолическое и депрессивное —
просто не способно быть таким энтузиастичным. У меня есть своя версия. Мне
кажется, что в этом повальном увлечении прошлым был скрыт интерес сегодняшний и
крайне насущный. Люди стали подозревать в культуре не лавку древностей, не
коллекцию книг и картин, а способ существования».
Ольга
Балла. «Появилось множество
прекрасных и важных книг». — «Дружба народов», 2017, № 2 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Чрезвычайно
значительным событием — ждущим еще подробного осмысления — стоит признать русский
перевод с французского оригинала первого тома „Европейского словаря философий”,
он же „Лексикон непереводимостей”. Киевское издательство „Дух i лiтера” издало
его, правда, в 2015-м, но попала мне в руки и стала моим читательским событием
книга только в 2016-м. Будучи одновременно корректным, академичным, педантичным
рассмотрением того, насколько по-разному (и почему по-разному) в основных
европейских языках понимаются некоторые ключевые философские термины и куда это
заводит мысль на соответствующих языках, эта книга одновременно — утверждение
важнейших ценностей европейской цивилизации».
Павел
Басинский. Не летайте на Мадагаскар.
Владимиру Маканину — 80 лет. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017,
№ 51, 13 марта <https://rg.ru>.
«Маканина
часто упрекали в „конструировании”. В том, что пишет не сердцем, а головой. Но
— странно! — маканинские „конструкции” до сих пор остаются в моей памяти, из
которой выветрились многие „сердечные” произведения».
«Маканин
вообще из тех писателей, у которых трудно назвать какое-то главное произведение,
дать за него премии и на том успокоиться, даже если за всю оставшуюся жизнь писатель
ничего больше не напишет. Маканин пятьдесят лет в литературе работал честно,
как настоящий рыцарь пера. <…> Можно сказать, что с Владимиром
Маканиным мы прожили конец русского литературного ХХ века и открыли новое
тысячелетие… И я не представляю этой
эпохи без него».
Павел
Басинский. Проклятие Серебряному
веку? — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2017, № 57, 20 марта.
«То,
что революция произошла в конце Серебряного века, не означает, что Серебряный
век был ее причиной. Известная логическая ошибка: после этого не означает
вследствие этого. Серебряный век стал кульминацией невиданного развития России
в XVIII и XIX веках, ее культуры, образования, внешней и внутренней политики,
церковной реформации, которая с трудом, но происходила. Серебряный век начался
в 90-е годы и оказался еще и результатом тринадцатилетнего царствования
Александра III, который не втянул Россию ни в одну внешнюю войну. Серебряный
век — это не только замечательные стихи, но огромное количество новых
общественных, образовательных и благотворительных институций, на одно только
перечисление которых не хватит никакого газетного места».
Инна
Булкина. «Смутной жизни тень…»
Забытый поэт: между филологией и поэзией. — «Гефтер», 2017, 20 марта <http://gefter.ru>.
«В
литературной истории есть несколько персонажей, чья ранняя смерть оборвала реальные
связи, отменила те или иные возможности и направления развития, но при этом мифологическим
образом сплотила дружеский круг: утратив будущее, осиротевшие товарищи обрели
некий законченный образ прошлого. <…> И таков был посмертный культ
киевского поэта Владимира Отроковского».
«Отроковский
подрабатывал уроками в гимназии Жекулиной на Большой Подвальной, и Надя Хазина
(Надежда Мандельштам) потом вспоминала, как „мой учитель латыни и приятель
Володя Отроковский уговорил меня, пятнадцатилетнюю девочку, отказаться от
Блока, потому что существует Анненский”. Тем не менее, довольно долго все
упоминания об Отроковском в литературе о Серебряном веке исчерпывались формулой
„киевский корреспондент Блока”. В самом деле, по обычаю молодых провинциальных
поэтов во время университетской командировки в столицу 4 марта 1913-го он нанес
визит Блоку, и тот записал в дневнике: „Вечером пришел милый студент из Киева
Вл. Мих. Отроковский”. Затем последовала переписка, Отроковский послал стихи и
попросил „отзыва, совета, упрека”: „В нелюдимом творчестве каждое Ваше слово
будет мне Ариадниной нитью…” И Блок отвечал в том духе, что стихи очень молодые
и очень подражательные, что через какое-то время „Вы будете писать совсем
иначе, …если Вам суждено писать именно стихи, а не уйти, например, в науку”,
что „Вы сами пока мне понравились больше стихов” и предостерег от печатания:
„Оно всегда может повлиять дурно”. Блок угадал: Отроковский очевидно обещал
стать серьезным филологом, и в меньшей степени — оригинальным поэтом».
«Стихов,
по завету Блока, при жизни он почти не печатал. Большая часть опубликованного —
посмертная некрология. Он умер 26 апреля 1918 года от „испанки”».
«В
конце мы с андеграундом разругались». Владимир
Маканин о войне, больнице и рыбалке. Беседовал Николай Александров. — «Lenta.ru»,
2017, 13 марта <https://lenta.ru>.
Говорит
Владимир Маканин: «Дело в том, что я дружил с людьми андеграунда. Я писал роман „Андеграунд” по людям, которых
слишком хорошо знал, с которыми отношения были прекрасными. А иногда натянутыми.
Я для них был все-таки публикующийся человек. Хотя бы и в книгах [а не в
журналах]. Почему, они говорят, книги-то у тебя выходили».
«Все
мы обречены читать переводы». Разговор
с поэтом и переводчиком Евгением Витковским. Беседу вел Н. Ковалев. — «Prosodia»,
№ 6 (2017) <http://magazines.russ.ru/prosodia>.
Говорит
Евгений Витковский: «Дело в том, что перевод XVIII века — вообще не перевод.
До того, как Август Вильгельм Шлегель перевел 17 пьес Шекспира, перевод как осознанное
явление с соблюдением оригинальной формы, не существовал нигде — ни в Европе,
ни в России. Перевод изобрели немецкие романтики. Поэтому в России о переводе
как об отдельном искусстве до Жуковского трудно говорить. И до конца XIX века
русский поэтический перевод только набирает обороты. Я много занимался русским
поэтическим переводом от 1880-х до 1905 года. В это время очень сильно
расширилось количество поэтов, которых стали переводить, но сплошь и рядом эти
поэты доброго слова не стоят».
«Вы
знаете, с „Одиссеей” у нас худо, потому что это не Гнедич. У Жуковского не перевод,
так как он делал его с подстрочника, это был двойной перевод — и подстрочник
немецкий и оригинальная голова Жуковского тут наложили отпечаток. С другой стороны, нам вредит существование
перевода Вересаева, потому что переводом Вересаева нельзя питаться, по нему
можно экзамен сдавать, но больше с ним сделать ничего нельзя. Получить от него
удовольствие невозможно. Я его прочесть не смог».
«Что
каркнул ворон-то? Я в страшном сне никогда не мечтал переводить Эдгара По, тем
более „Ворона”. Но на 50 переводов нашелся только один, где ворон каркнул то,
что он может каркнуть. Это перевод Игоря Голубева, где ворон каркнул „Крах”.
Это мне показалось убедительным, потому что без буквы „р” он ничего не может
произнести, не ставить же „невермор” в русском тексте».
«Гаспаров
когда-то сказал, что человеку XIX века достаточно было знать языка три-четыре,
чтобы быть культурным человеком, а нынче пришлось бы выучить 30-40. И поэтому все мы обречены читать переводы».
Сергей
Гандлевский. Как, что, кто… О стиле в
жизни и литературе. — «Lenta.ru», 2017, 4 марта <https://lenta.ru>.
«Стиль
в словесности — производное от предельно точного, без зазора совпадения слова с
авторским видением и пониманием предмета. Нехорошо, приблизительно сказано.
Вторая попытка: лишь точно назвав предмет или явление, автор понимает, что
он имел в виду, — другой образ действия ему заказан. А так называемые „простые
смертные”, описывая какое-либо явление или предмет, стараются воспроизвести
общепринятые формулировки, которыми данное явление или предмет по традиции
описывается. Звучит высокомерно, но вполне вероятно, что наша массовая
приверженность общим местам — единственный залог возможности взаимопонимания!»
«Какие-либо
поветрия, новшества в языке могут восприниматься современниками как порча и
даже вырождение, пока кто-либо во всеоружии таланта не возьмет ущербную речь в
оборот и не извлечет из нее стиль. „Ко мне подошел Тимошенко, солдат третьего
орудия, грабитель и насильник, он отвернул свой темно-зеленый полушубок и
показал рану. Осколок попал ему в член. Рыдая, он взобрался на свою лошадь и
ускакал, больше я его не видел”. Это не Бабель, а из воспоминаний поручика С.
И. Мамонтова; но беспечное озверение пополам с истерикой, видимо, ощущались в
самом воздухе Гражданской войны и сделались лейтмотивом „Конармии”».
Александр
Генис. Ткань Пенелопы. — «Новая
газета», 2017, № 33, 31 марта <https://www.novayagazeta.ru>.
«Для
меня электронное чтение оборачивается борхесианской фантасмагорией: одна книга
заменяет все и никогда не кончается. Как калека на лестнице, я останавливаюсь
на каждой ступеньке и запинаюсь на всяком абзаце. Дойдя до имени собственного,
я изучаю его биографию, географическое название побуждает к путешествию по
карте, дата провоцирует исторические изыскания. Я разглядываю упомянутые
пейзажи и картины, слушаю ту же музыку, что и герои, и изучаю всю подноготную
описываемых событий».
Главкнига:
чтение, изменившее жизнь. — «НГ Ex
libris», 2017, 30 марта <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит
Валерия Пустовая: «В сердечных переживаниях юности оказал влияние роман
„Чапаев и Пустота” Пелевина, а в сердечных разочарованиях — „Чувство и
чувствительность” Остин».
Павел
Грушко. «Самый прекрасный перевод
непосилен для читателя, который не догадывается о всех контекстах». Беседовал
Геннадий Кацов. — «RUNYweb.com», 2017, 7 марта <http://www.runyweb.com>.
«Не
только в Греции есть все, в испанской поэзии есть все размеры регулярной
поэзии, а также белые стихи и верлибры, танка и хайку. <…> Многие
поэты, перейдя на верлибры, не покидают регулярную поэзию. Испанская поэзия
силлабическая, главное — количество слогов-„силлаб” в строке, а ударения в
словах при чтении и пении могут меняться, не совпадая с ударениями всей
стихотворной строки, в отличие от силлабо-тонической русской системы, где
ударения падают как дамокловы мечи. Испанский поэт, условно говоря, на размер
„Евгения Онегина” мог бы написать „Мой сосед Сергей всегда
поет…”, подсчитывая лишь количество слогов. Есть также великая система
испанского романсеро, когда один текст, любой длинны, построен на одной
монорифме, возникающей в каждой четной строке, причем рифма эта ассонансная,
когда достаточно совпадение ударной и заударной гласной. К примеру, абсолютно
точными ассонансными рифмами, в русских подобиях, были бы: дама —
каша — масса — вата. Русский читатель
не уловит этого, у него нет средиземноморского слуха, и русские переводчики
вынужденно переводят испанские романсы четверостишиями».
Игорь
Гулин. Судьба в глазах смотрящего. О
дневниках Павла Зальцмана. — «Коммерсантъ Weekend», 2017, № 9, 24 марта
<http://www.kommersant.ru/weekend>.
«Как писатель он [художник Павел Зальцман] открывается
миру в следующем веке. Сначала выходит малотиражный сборник рассказов, потом —
собрание стихотворений и, наконец, пять лет назад — „Щенки”, без сомнения, одна
из лучших книг русской прозы XX века, грандиозный, жестокий и пронзительный
роман о гражданской войне, которую животные ведут наравне с людьми, потерянный
брат „Доктора Живаго”, написанный языком ученика обэриутов. Вышедший сейчас
массивный сборник дневников и мемуарных отрывков Зальцмана воспринимается на
этом фоне совсем по-другому — не как очередное свидетельство эпохи, но как публикация
еще одного фрагмента наследия забытого гения».
«Непонятно, насколько систематически Зальцман вел свои
записи, но в том, что сохранилось, нет никакой связности. Это действительно
осколки. Они образуют смутный контур сюжета: одесское детство, школьные годы в
Ленинграде конца 20-х, затем — киноэкспедиции в Средней и Центральной Азии,
потом — смысловой центр книги — блокада, потом — выживание в Алма-Ате, сначала
во время эвакуации, а затем — во время кампании по борьбе с космополитизмом,
потом — первое возвращение в Ленинград в 1955 году. На этом дневники обрываются».
«Между
событиями — записи снов, обрывочные размышления об искусстве, наброски прозы.
Здесь почти нет того, о чем нам больше всего хотелось бы узнать, — общения с Филоновым,
Хармсом и другими великими ленинградского авангарда (Хармс появляется всего
один раз, но это момент поразительной силы). Нет и того, к чему мы привыкли в
дневниках этого времени,— отношений с революционной идеологией, гонки
индустриализации, страха террора. Вообще будто бы нет самого времени».
О
книге: Павел Зальцман, «Осколки разбитого вдребезги» (М., «Водолей»,
2017).
Лев
Данилкин. «Навальному надо читать
Гегеля». 10 апреля выходит в свет 800-страничная биография Ленина в серии
«Жизнь замечательных людей». Беседу вел Дмитрий Быков. — «Новая газета», 2017,
№ 30, 24 марта.
«Среди
мужчин — в общем, нет, со всеми расплевывался — ну или доставал своим ерничеством,
упертостью, бесил людей, многие прям на дух его [Ленина] не переносили. Он был
ненадежен — и в политическом смысле, и как товарищ, мужчины так не могут
дружить — когда чувствуют, что в любой момент их могут предать. С женщинами,
да, дружил, хорошо дружил, и тут ему везло».
«Ну
а что, она [Крупская] была красавицей, по крайней мере, до болезни. Не только
эти классические ранние фотографии, где она вылитая Скарлетт Йоханссон, есть
менее известная, ее нет в „Гугле”, полицейская, не из фотоателье, то есть
реальная — в том числе в профиль — и по ней ясно: очень красивая».
«<…>
В каких-то неевропейских местах я видел мир, по которому не скажешь, что Маркс
устарел».
«По
психотипу — я худшее, что бывает в жизни: флегматик и меланхолик разом —
типичный меньшевик».
«Фильм
про Ленина лучший — „Ленин в Польше”, это прям великое кино. В литературе хуже.
У Солженицына в „Красном Колесе” есть сцены — хорошо сделанные, но выдуманные,
он ненавидит Ленина — и многое в нем пропускает. „Хулио Хуренито” — пара абзацев…
в целом точно, но это карикатура, ничего особенного. Лучшая карикатура на
Ленина — пелевинский „Хрустальный мир”. Там Ленин — демон, но атмосфера,
которая породила этого демона, очень точно передана, рассказ перестроечный, но
я до сих пор его страшно люблю».
См.
также: Лев Данилкин, «Ленин будет как Конфуций для Китая — абсолютный авторитет»
(беседу вел Игорь Кириенков) — «Афиша Daily», 2017, 27 марта <https://daily.afisha.ru>.
Динозавры
не вымерли! Палеонтолог Кирилл Еськов
— об истории одной сенсации, о «могилах драконов» и о том, как ящеры
превратились в птичек. Беседу вела Екатерина Шерга. — «Новая газета», 2017, №
29, 22 марта.
Говорит
Кирилл Еськов: «Представляете, объявляют тендер на создание какой-то новой
машины, подключаются несколько конструкторских бюро, каждое выставляет свою модель,
идут стендовые испытания, полевые испытания, а запускается в производство в
итоге… одна или две. Так и тут. Одна из высокоспециализированных и продвинутых
групп небольших динозавров выставила свою модель превращения в птиц, победила и
вполне себе процвела, их потомки дожили до нашего времени».
Игорь
Зотов: никто из критиков не увидел главного в новом романе Владимира Сорокина. — «Новые Известия», 2017, 17 марта <http://newizv.ru>.
«Но
если в „Теллурии” мы вместо России еще найдем на ее бывшей территории полсотни
новых разных стран (которые, пожалуй, еще можно было бы обозвать „русским
миром”), то в „Манараге”, действие которой происходит в конце нашего, XXI века,
об этом мире и помину нет. Русскими в романе называются люди, которые стряпают
блюда на весьма своеобразных поленьях — книгах из „золотого фонда” великой
отечественной литературы».
«Не
менее любопытно и то, что вместе с исчезновением России из романа Сорокина
исчезли и практически все элементы, так возбуждавшие патриотическую
общественность страны: людоедство, копрофагия (пардон, за тавтологию),
сексуальные перверсии… Поистине, „Манарагу”, хоть и значится на ней 18+,
можно безболезненно советовать к чтению даже старшеклассникам каких-нибудь
православных гимназий».
Геннадий
Кацов. «По ободку разомкнутого
циферблата…» О новой двуязычной поэтической серии «Русское слово без границ /
Russian Word Without Borders». — «Новый Журнал», 2017, № 286 <http://magazines.russ.ru/nj>.
«Прежде
всего, отмечу любопытную интригу: освобожденная от условностей формы, любых
внешних уз, навязываемых свободной авторской воле, и раскованная по содержанию,
актуальная англоязычная поэзия нетерпима, беспощадна к стиху рифмованному, —
она и только она релевантна ожиданиям как поэтов, так и читателей. В то же
время, ситуация в русской поэзии десятилетиями готовила читателей и поэтов к
сосуществованию конвенционального русского стиха и так называемого „верлибра”,
который может быть нынче чем угодно, вплоть до разбитой на короткие строки
прозы. Поэтому русские переводы публикуются и в рифму и верлибром — читатель к
этому готов, приемлет без претензий, да и критик не возражает. Налицо явная диспропорция:
переводы на английский — ни в коем случае не в рифму, переводы на русский — как
угодно».
«Неудивительно,
что друг Иосифа Бродского и нобелевский лауреат Дерек Уолкотт скептически относился
к переводам Бродским собственных стихов. Он указывал, что, к примеру, в
автопереводе „Пятой годовщины” тройная рифма имеет в английском ироническую
основу, как у Байрона, при этом такой перевод рискует показаться детской
считалкой и выглядеть несерьезно».
Критики
о Корнее Чуковском. Провел опрос и
написал предисловие Сергей Оробий. — «Лиterraтура», 2017, № 94, 21 марта <http://literratura.org>.
На вопросы отвечают Вл. Новиков, Евгений Абдуллаев, Алла
Латынина, Артем Скворцов, Кирилл Анкудинов, Евгений Ермолин, Алексей Конаков,
Ольга Балла-Гертман.
Говорит Алексей Конаков: «В первую очередь,
вероятно, автор, который не постеснялся применить всю мощь технических находок
Серебряного века отечественной поэзии (разностопные строки, интертекстуальные
игры, иконические эффекты, звукопись, заумь и проч., и проч.) в стихотворениях
для детей. Кажется, именно отсюда началась деконструкция архаичного деления
стихотворений на „взрослые” и „детские” — а успешно завершили этот процесс уже
советские „неподцензурные” авторы. И Генрих Сапгир, и Олег Григорьев, и Лев
Лосев двигались (хотя и вынужденно) по пути Чуковского. То есть, при таком
(немного странном) подходе Чуковский оказывается фигурой, устремленной в
собственное (посмертное) будущее: он скорее помогает нам понять не эпоху
символизма и акмеизма, но литературную ситуацию советских семидесятых».
«Мне, пожалуй, не очень понятно, как многие люди до сих
пор читают детям „Дали Мурочке тетрадь, / Стала Мура рисовать”. Вроде бы
довольно тривиальная (хотя трагическая) история, очень простое сочетание
литературы и жизни, но ведь в результате имеем леденящий кровь текст, такое „memento
mori” на ушко ребенку. По-хорошему это стихотворение давно надо в школах
как трагическую лирику преподавать. Мурочка, понятно, крайний случай; но,
кажется, вообще во всех текстах Чуковского присутствует столь сильный
трагический накал, что силу эту пока даже приблизительно не оценили».
Майя
Кучерская. Как только появляется
слово «должны», мы оказываемся в ловушке. Беседу вел Александр Малнач. — «BALTNEWS.LV»,
Рига, 2017, 27 марта <http://baltnews.lv>.
«Он
[Дмитрий Быков] как раз и на уровне слов, и на уровне идей, которые мы можем
считать в его текстах, очень христианский писатель. Почитайте его
интервью. В его публицистике, в его
прозе очень четко прорисована система ценностей и это христианские ценности —
это всегда против насилия, за свободу человека, ради любви».
«Я
не знаю, что он хочет разрушить. По-моему, все что делает Быков, пока сплошное
созидание. Особенно его бурная просветительская деятельность последних лет.
Буквально на днях я была на его лекции, и меня поразило все от начала до конца.
Это Театр Фоменко, довольно большой зал, ни одного свободного места, люди
пришли, заплатив за это деньги и вовсе не спектакль им показывают. Стоит на
сцене Дмитрий Львович, говорит о Блоке, говорит о поэме „Возмездие”, о сложном
отношении Блока к отцу и ему внимают, смотрят на него с обожанием. И буквально
на глазах это доброе, это вечное, это самое важное, эти проклятые вопросы. Они
ставятся. Люди выходят из зала задумавшись. Сегодня его социальная роль велика,
как ни у кого другого литератора благодаря его лекторскому и просветительскому
дару».
Лев
Толстой. Бегство из рая пророка без чести. — «Православие и мир», 2017, 21 марта <http://www.pravmir.ru>.
Дискуссия
протоиерея Георгия Ореханова, автора книги «Лев Толстой. „Пророк без чести”.
Хроника катастрофы» и литературоведа Павла Басинского, автора книги «Лев Толстой:
бегство из рая».
Говорит
протоиерей Георгий Ореханов: «У нас есть архивное дело, и мы видим, какой
огромной правке подвергся первоначальный текст [определения Синода]. В окончательном варианте из него все, что
хоть как-нибудь могло задеть даже не столько самого Толстого, сколько его
почитателей, было убрано. Получился, с одной стороны, нейтральный документ, а с
другой стороны, все прекрасно понимали, что это отлучение. Сам Толстой так
считал, и все члены его семьи были в этом уверены, да и весь мир был в этом
уверен».
«Мы
должны свидетельствовать, что суть чина отпевания и панихиды к Толстому не применима,
не только потому, что мы знаем, что она к нему не применима, а потому, что сам
Толстой много раз утверждал, что он не так верует. Он не верует в Троицу, он
считает басней такой-то догмат Церкви, он считает басней другой догмат Церкви.
Зачем же к человеку, который сам о себе так свидетельствует, применять
действия, которые он сознательно в жизни отвергал?»
«Манарага» Владимира Сорокина. Как правильно жечь книги: Галина
Юзефович — о новом романе русского классика. — «Meduza», 2017, 34 марта
<https://meduza.io>.
«Владимир
Сорокин — один из примерно четырех современных русских писателей, читать
которых не скучно, в общем, никогда. Выстроенная по модели „Мертвых душ” (так
безжалостно сожженных Гезой в неприступной усадьбе трансильванского мафиозного
босса), „Манарага” представляет собой цепочку различных гриль-пати, в ходе
которых герой знакомится с разными — весьма литературно-колоритными, так сказать,
— клиентами».
«Как
результат, при всей своей округлой сюжетной законченности „Манарага” оставляет
ощущение некоторой концептуальной незавершенности».
Панк-культура:
маргиналии на полях. Историографический
анализ феноменов культуры: Кирилл Кобрин vs Марк Симон на Gefter.ru.
Беседовали Ирина Чечель и Александр Марков. — «Гефтер», 2017, 27 марта <http://gefter.ru>.
Говорит
Кирилл Кобрин: «[Модернизм] стал, с моей точки зрения, действительно
большим международным стилем для элиты или для высокой, назовем ее так,
культуры. Модернизм по-прежнему является маркером того, что искусство,
культурные феномены, нужно понимать с усилием: нужно прилагать усилия
для того, чтобы это дело понимать, чтобы этим наслаждаться или этим
проникаться. Но, памятуя о современной и не только современной социально-экономической
ситуации, для того чтобы понимать, надо а) быть готовым, подготовленным к
этому, то есть иметь хорошее образование и б) иметь довольно много свободного
времени».
«Да,
понятно, что люди, которые ради отдохновения слушают или постоянно посещают оперу,
читают сложные романы или, скажем, слушают современных сложных композиторов,
могут в минуту слабости или просто отдохновения ради сходить на футбол и
послушать рэп. Сейчас очень модно среди такого рода людей слушать рэп; но это
будет именно набег на чужую территорию. Модернизм на самом деле
поддерживает их социальный статус гораздо больше, чем очень многие другие вещи,
чем одежда, которую они носят, чем даже доход».
«Высокая культура раньше, в начале и даже первой половине
XX века, была в немалой части национальной и даже националистической: вспомните
величайшее произведение русской модернистской музыки XX века — „Жар-птицу”,
вспомните протофашиста Александра Блока и расиста Эзру Паунда».
«<…> модернизм был чем угодно, только не
либеральным. Невозможно назвать тех же Пруста, Кафку, Джойса либералами, многих
из них невозможно назвать и антилибералами; просто их это не интересовало, они
не думали в этих категориях».
Александр Марков. Манарага Владимира Сорокина как поэма. — «Фонд „Новый мир”», 2017, 15 марта <http://novymirjournal.ru>.
«Новый
роман Вл. Сорокина роман лишь в самом общем смысле: груда всевозможных жанровых
форм, разоблачающая условность самих этих форм, а значит, и условность читательского
опыта. Но ось романа — фантазийная поэма, неожиданное обращение к друзьям Армид,
Эрминий, Анжелик и Людмил. В такой поэме решимость героя противопоставлена пасторальному
спокойствию: пасторальные линии могут быть предметом долгого любования, но
всегда ощущаются как недолжные, в отличие от героических линий, которые должны
быть пережиты как нормативные, при всей их возможной безутешности…»
Борис
Межуев. Апология Малого Народа. —
«УМ+», 2017, 17 марта <https://um.plus>.
«Увы,
интеллектуалы будут обязательно собираться в секты, школы, ложи, кружки,
короче, „общества мысли”, и чем более могущественной будет в стране сила денег
и ресурс прямого властного принуждения, тем в большей степени эти „общества
мысли” будут „хвататься за руки, чтоб не пропасть по одиночке”. Чтобы обрести
силу влияния, равную с теми, у кого есть деньги и у кого есть пушки».
«Но надо быть готовым к тому, что рано или поздно в стране
начнут возникать „общества мысли”, четко и однозначно нацеленные не на уход из
России, не на „внутреннюю эмиграцию”, постепенно переходящую во внешнюю, а на
жесткую трансформацию этой страны с целью приведения ее к какому-то далекому
совершенству. Я не думаю, что эти люди — это близкая перспектива, но лет через
двадцать, а может быть, и ранее, мы их обязательно увидим. И наша задача,
задача консервативных гуманистов-интеллектуалов нашего сложного времени,
сделать так, чтобы эти люди были чуть более похожи на Эдмунда Берка и чуть
менее на Оливера Кромвеля, или, если угодно, чуть больше на Ивана Аксакова и
чуть меньше на Льва Троцкого».
Алексей
Мунипов. Там, где живут чудовища.
Алексей Мунипов о сборнике «Шостакович: pro и contra». — «Горький»,
2017, 3 марта <https://gorky.media>.
«Его
[Шостаковича] текстам нет никакой веры — мы знаем, что он подписывал не глядя
практически все публикации, выходившие в СССР под его именем. Но, как
показывает анализ Лорел Фэй, подписи „Читал”, стоящей над каждой главой
„Свидетельства”, тоже не вполне можно доверять — возможно, именно потому что он
первым научился не придавать своей подписи никакого значения и почти приучил к
этому окружающих».
«Вероятно,
самый безжалостный отзыв принадлежит композитору Виктору Суслину в письме
Галине Уствольской. „Д. Д. нашел некий философский камень, позволяющий ему
сочинять в огромных количествах очень посредственную музыку и казаться гением
не только другим, но и самому себе. Эту возможность предоставила ему
диалектика. Она же дала ему другую, не менее блестящую возможность: подписывать
десятки партийно-директивных статей в центральной прессе, подписывать
политические доносы (Сахаров в 1973-м), сидеть в президиумах рядом с бандитами
и голосовать за любое бандитское предложение с проворством щедринского
болванчика, и в то же время слыть символом внутреннего сопротивления режиму не
только в советско-либеральных кругах, но и в собственной душе. <…>
Носимая Шостаковичем маска распятого страдальца нисколько не помешала ему
делать блестящий бизнес по всем правилам советского общества”. На письме стоит
пометка „Я, Галина Уствольская, целиком и полностью подписываюсь под этой
статьей Виктора Суслина”».
«Остается
музыка — и собранный в этом сборнике [«Шостакович: pro и contra»] хор
суждений и воспоминаний сводится к одному-единственному нервному вопросу: „Что
хотел сказать художник? ”. Традиция вычитывать в его музыке то, что он не мог
или не хотел сказать, появилась еще при его жизни и давно сложилась в отдельную
герменевтическую дисциплину».
См.
также: Дмитрий Бавильский, «Анти-Флобер» — «Новый мир», 2017, № 2.
«Мы
отправили Венедикту Ерофееву устав КПСС». Читательская биография филолога Романа Лейбова. Текст: Мария
Нестеренко. — «Горький», 2017, 24 марта <https://gorky.media>.
Говорит
Роман Лейбов: «Еще была интересная практика, распространенная в разных
местах, везде это называлось по-разному, в Киеве — рвачка. У нас есть советский
журнал, 80% его содержания — это шлак, а 20% мы вырываем и переплетаем
отдельно. Можно было сплетать произведения одного автора, а можно — избранное
из журналов. Процедура совершенно варварская: люди садились и решали, что
оставить, а что нет. То, что легко проходило советскую цензуру, безжалостно
сдавалось в макулатуру, а то, что оставалось, переплеталось. Выборка абсолютно
не нормировалась снаружи, а определялась исключительно вкусом конкретного круга
читателей. Там, конечно, были очевидные для нас вещи, а что-то наверняка
удивило бы, хотя, как я помню, отбор был весьма строгим. Дома была здоровая
полка с этим добром, а я принимал активное участие, помогая родителям в рвачке.
<…> Это была школа ориентации в советской культуре и культуре вообще».
«Нельзя зарабатывать на науке и творчестве». Модест Колеров о своих
издательских принципах, науке и идеологии. Беседу вел Иван Мартов. — «Горький»,
2017, 13 марта.
Говорит
Модест Колеров: «В России сетевые магазины убили университетские магазины,
университетские издательства, специализированные и краеведческие издательства.
Насмерть».
«Я
счастлив, что прочитал „Братьев Карамазовых” и „Анну Каренину” в 23 года, когда
уже был более-менее обученным историком. Естественно, я смог оценить ту
половину текста „Анны Карениной”, которая не про лямур, и тогда она мне
показалась самой интересной. Не все знают в силу специфики истории литературы,
что Достоевский и Толстой — гении не только художественные, но и политические
гении, что в наших нынешних политических хитросплетениях никто из них никакую
ленточку не носил бы. Они все ленточки видали в гробу».
«Наша
национальная культура чудовищно ангажирована политически и идейно, какой-то
сплошной Бердяев. Ни от кого правды не добьешься, никто на самом деле правду не
написал о том, что было. Когда все грохнулось в 1917 году, все начали врать кто
во что горазд. Со всех сторон. Вся история русской мысли, которая хоть как-то
описывает историю старой России, — это огромный набор лживых показаний о том,
что “я ни при чем”. Вся без исключения. Наконец, рано или поздно, когда научные
люди начинают читать газеты того времени, у них волосы на голове шевелятся.
История России — Атлантида в кубе, в десятой степени, непрочитанная,
неизвестная, неретранслированная, замолчанная самими участниками».
Денис
Новиков. Неизвестные стихи.
Вступительное слово, подготовка текста и публикация Феликса Чечика (с
разрешения Юлианы Новиковой). — «Арион», 2017, № 1 <http://magazines.russ.ru/arion>.
В
каждом отблеске, проблеске
отблиставшего
дня
Ходасевич
по-кронверкски
поучает
меня.
Заалеет
по-девичьи
и
погаснет пенсне
на
другом Ходасевиче,
пристававшем
ко мне.
Артем
Новиченков. Сексизм, лицемерие,
нелюбовь: что не так с преподаванием литературы в школе. — «Афиша Daily»,
2017, 13 марта <https://daily.afisha.ru>.
«<…>
Пунктик, который формирует нацию и на который никто не обращает внимания. Тем
более дети. Одиннадцать лет на уроках литературы они познают мир через призму
мужского восприятия: читают о том, как мужчины живут и умирают, как мужчины
любят и ненавидят, как мужчины страдают, размышляют, чувствуют и сопереживают.
Как мужчины понимают мужчин и женщин. Как мужчины думают о том, что думают
женщины, что чувствуют женщины. Долгое время внимание девочек и мальчиков
направлено однобоко в сторону мужчин — детей готовят к патриархальным ценностям,
к мужскому миру».
«Этот
процесс превращения женщины из самостоятельного субъекта в объект описания американские
исследователи Барбара Хельдт и Джо Эндрю назвали термином underdescription
(„подчинение письмом”). Так что, если хотите, литература воздействует на
подсознание человека как 25-й кадр, только вместо скрытой рекламы читателю
предлагается идеология патриархата. Если заглянуть в список авторов,
обязательных к прочтению и предлагаемых на выбор для сдачи ЕГЭ по литературе,
увидим, что школьная программа на 98% (64 из 67) состоит из авторов-мужчин.
Упоминаемые там же Ахматова, Цветаева и Ахмадулина обычно изучаются только в
11-м классе и чаще всего бегло».
«Русская
литература — литература депрессивная, потому что честная. Но как говорить с
детьми о такой литературе, в которой от произведения к произведению терпят
фиаско идеи гуманизма, справедливости и бога?»
О
чем на самом деле «Манарага» Владимира Сорокина: объясняет Лев Данилкин. — «Афиша Daily», 2017, 14 марта <https://daily.afisha.ru>.
«Что
В. Г. Сорокин мутирует из „непримиримого” в „договороспособного”, ясно было уже
по „Теллурии”».
«Дело не в личном антагонизме В. Г. Сорокина и, допустим,
З. Прилепина, которого наверняка и нет; дело в том, что „вопрос о книгах” —
вопрос не эстетический, а политический. Это ведь не то же, что спор любителей
борща и щей — какой тип похлебки кому нравится. Все мы знаем, что за выбором
тех или иных книг стоят не просто наши физиологические вкусы, но — политические
предпочтения. Что существуют специально обученные люди, которые (они нашли, мы
читаем: орднунг мусс зайн) и договариваются, какие книги, условно говоря,
„возьмут в будущее”, а какие оставят за бортом. И поскольку — Сорокин, всю
жизнь именно с этим феноменом работавший, прекрасно знает это — в литературоцентричной
России тот, кто определяет и контролирует литературный канон, контролирует
также и цайтгайст, престижность или маргинальность политических практик,
моральные критерии, по которым оцениваются внелитературные персонажи. Иными
словами, через принятый канон транслируется власть правящего класса,
обеспечивается его культурное доминирование, база для существующего
общественного договора. Контроль за „списком книг” подразумевает контроль за
тем, какая версия истории „правильная”, какой вариант будущего задается в
качестве ориентира <…>».
«Разумеется,
конфигурация, внутри которой „Ада” и „Одесские рассказы” ценятся на вес золота,
а постсоветскую макулатуру про „ванькю” никто даром брать не хочет, преподносится
[Сорокиным] как „объективная” — ну что вы, это никакая не дискриминация, а
свободное решение рыночных субъектов на основе их эстетических убеждений; и так
уж вышло, увы, что авторы книг про „ванькю” в будущем не нужны, спасибо, можете
не беспокоиться, вас там просто нет, мы не включили вас в списки».
Опыты
устной истории: В. Д. Дувакин — В. Е. Ардов. Между авантюризмом и террором — воспоминания свидетеля эпохи.
Комментарии — Н. А. Паньков и О. С. Фигурнова. Подготовка материала — Сергей
Сдобнов. — «Гефтер», 2017, 29 марта <http://gefter.ru>.
Фрагмент
второй беседы Виктора Дувакина и сатирика Виктора Ефимовича Ардова, — 6 августа
1974 года.
«Д.:
Простите, а он тоже хокал или это ваше? Вы немножко хокаете.
А.: Он немножко окал…
Д.: Нет, не окал, а хокал.
А.: Да, вот это удивительно: рязанец говорил мягкое гортанное „г”. Вот у
меня оно существует потому, что я родился в Воронеже, и хотя там, в Воронеже,
чистое русское произношение, московское, но мягкое „г” с Украины, с Области
войска Донского, в воронежском диалекте существует. Оно и у меня иногда возникает,
особенно к старости. А почему рязанец Есенин говорил
мягкое „г”, я понять не могу, но это было именно так.
Д.: Это очень важно».
Вадим
Перельмутер. Записки без комментариев
(II). — «Арион», 2017, № 1.
«Среди
забытых поэтов, на чьи книжки набредал, блуждая по библиотеке Ивана Розанова,
обратили на себя мое внимание двое. Иронической безвкусицей своих псевдонимов:
Аполлон Коринфский и Дмитрий Цензор. Оказалось, так их и звали, что впору — для
печати — псевдонимы придумывать, а у первого еще и отчество античное —
Аполлонович…»
Начало
см.: «Арион», 2015, №№ 2, 3, 4; 2016, № 2.
Реакционный
дух времени. Разговор о консерватизме.
Андрей Олейников и Илья Будрайтскис о том, есть ли у консерватизма единая
история, почему он привлекает российских чиновников и чем может радовать левых
сегодняшний консервативный поворот. — «Colta.ru», 2017, 16 марта <http://www.colta.ru/raznoglasiya>.
Говорит
историк Илья Будрайтскис: «Можно взять в качестве примера трансформацию
гимна Российской Федерации: в своей первоначальной сталинистской или постсталинистской
версии он носил прогрессистский характер, идею устремленности в некое светлое
будущее, которое еще предстоит всем вместе построить, тогда как актуальный его
вариант завершается словами „так было, так есть, и так будет всегда”. Весь его
предшествующий текст является чисто описательным: есть огромная территория,
есть люди, которые ее населяют, есть государство, которое скрепляет их вместе.
И не пытайтесь это понять, примите это просто как данность, потому что любая попытка
понимания тождественна разрушению».
Ирина
Роднянская. Откуда и куда… (о
«топологии» новой книги Олега Чухонцева). — «Арион», 2017, № 1.
«У
книги двуязычное название — русское, странно-изгибчатое: „Выходящее из уходящее
за” — и английское, сидящее как влитое: „From and beyond”. Четырем
английским слогам соответствует на русском долгая многосмысленная фраза — и
этим поэт как бы присягнул „русской медлительной речи” с ее неуверенной
трепетностью, чуждой английскому лаконизму. (Впрочем, и краткосложие, столь
необходимое в палиндромах, не без блеска будет в книге продемонстрировано — в
ней, кажется, под рукой найдется все, о чем ни попросишь.)».
«Следом
за названием — ключ к нему: четверостишие, выделенное курсивом, — в роли motto,
предваряющего многочастный лирический монолог:
ноги
скользящие по чему-то вниз
опрокинутые
вверх глаза
движущееся
талое выходящее из
белое
голубое уходящее за
Это,
думаю, ключ и ко всей композиции, к ее смысловому „посланию” — не удостоившийся,
если не ошибаюсь, достаточного внимания профессиональных и прочих читателей.
…Худо
управляемое своими членами тело на талой улице; человек поскользнулся, из-под
ног ушла земля, и он, опрокинувшись навзничь, оказался в самой нижней по
отношению к ней точке, глаза же его, тоже принудительно „опрокинутые”, обращены
теперь к беспредельному небу — в позиции, из которой „прямоходящим”, здоровым и
озабоченным своим житейским так видеть небо не дано».
Андрей
Рудалев. Ледяной человек. — «Взгляд»,
2017, 22 марта <http://vz.ru>.
«23
марта исполняется 110 лет со дня кончины знаменитого обер-прокурора Святейшего
Синода, главного идеолога Российской империи Константина Победоносцева. Он
всего десятилетие не дожил до рубежного 1917-го. Но так ли он от него далек, не
является ли этот революционный год и плодом его рук?»
«Победоносцев
прошел путь от приверженца либерализма до эталонного консерватора. Имел влияние
на трех императоров. Но перестал ли быть либералом?»
«Победоносцев
— это сон. Затяжной неестественный сон накануне бури. Заморозить, а там уж будь
что будет. За всем этим скрывалось внутреннее отчаяние, хладность и неверие.
Его консерватизм — лишь одежды, прикрывающие фатализм и упадничество. Но почему
Константина Победоносцева мы воспринимаем как образчик консерватизма, как столп
и утверждение незыблемости основ государственности? Заморозка как проекция
личного нигилизма — это разве консерватизм?»
«Нельзя
уснуть, иначе грянет буря».
Алексей
Саломатин. «Что есть закономерность,
как не совокупность частностей?..» — «Дружба народов», 2017, № 2.
Заочный
«круглый стол» о литературных итогах 2016 года. «Главными литературными событиями
в этом году для меня стали четыре вышедшие поэтические книги, и тенденции, в
связи с появлением некоторых из них забрезжившие, на мой взгляд, весьма
отрадны. При этом из четырех лишь одна имеет отношение к тому, что принято
называть текущим литературным процессом. С нее и начнем.
Олег Чухонцев. выходящее из — уходящее за. — М.: ОГИ,
2015. — 86 с. Новая
книга главного русского поэта наших дней — забавно, что единственное в перечне
издание современного автора и то формально датировано годом прошлым, — не могла
не стать событием. Несмотря на то что большая часть вошедших в нее
стихов была уже известна читателям (а некоторые стихи — и в разных редакциях,
благодаря в том числе сборникам избранного, зачастившим на правах первых звезд,
предваряющих восход луны, накануне выхода книги), книга оказалась способна
преподнести немало сюрпризов даже внимательно следящим за творчеством поэта —
начиная с названия (билингвального, к слову, хоть это и не отображено в
выходных данных) и композиции, в равной степени отсылающей к архаичной,
„досумеречной”, традиции выстраивания стихотворных сборников и не оставляющей
от этой традиции камня на камне… Чухонцев, как и подобает подлинному поэту, остается
непредсказуемым. Неспроста некая растерянность ощущается как в немногочисленных
рецензиях, так и в повисшем
благоговейном молчании, которым встретило книгу большинство критиков».
См.
также: Артем Скворцов, «Приходящее к» — «Новый мир», 2016, № 4.
«Симбиоз
физиологии, шоу и моды». Владимир
Сорокин о сожжении книг, счастье и новых гаджетах. Беседовала Наталья
Кочеткова. — «Lenta.ru», 2017, 6 марта <https://lenta.ru>.
Говорит
Владимир Сорокин: «Честно говоря, когда я писал эту книгу [«Манарага»],
я думал о 1960-х годах. Война закончилась, потом были бурные 1950-е, люди
старались быстро наверстать упущенное в жизни и в благополучии: рок-н-ролл,
абстракционизм, огромные американские лимузины с „плавниками”, короткие юбки. А
потом наступили 1960-е: сытое время, респектабельные „битлы”, глянцевый
поп-арт, спокойное использование благ жизни. Недаром Анри хочет перестроить
кухню, легализовав ее, выведя из подполья, выведя из 50-х годов и сделав ее
обычным, почти рутинным делом. Уничтожить этот романтический флер. Хронологически
я рассматривал своего главного героя как ребенка послевоенного мира. Стиль
1960-х я запомнил мальчиком. И этот дух обретенного благополучия меня в книге
вдохновлял».
«Но
я старомодный человек — я люблю бумажные книги».
Артем
Скворцов. Поэтическая иерархия: да
или нет. — «Арион», 2017, № 1.
«Но
что есть поэтическая иерархия? Существует ли она после смерти автора,
уравнивания всего со всем и прочих концов истории? Ответ прост. Существует. Для
того, кто ее признает. Применительно к русской поэзии в нее входит внушительный
ряд имен в диапазоне от Симеона Полоцкого до Олега Чухонцева — если охватывать
период чуть более трехсот лет».
«Факты восхода и заката солнца можно игнорировать —
прямых следствий ни для простодушного наблюдателя, ни для самого солнца не
будет. Иначе обстоит дело с правилами дорожного движения: можно какое-то время
ездить и без них, но не говорите потом, что вас не предупреждали. Вопрос не в
том, существует ли поэтическая иерархия, а в том, как к ней относиться. Ее
признание/непризнание ведет к разным для авторов последствиям».
Сначала
скажи, что думает Толстой, а твое мнение мы потом послушаем. Беседу вела Ксения Кнорре Дмитриева. — «Православие и
мир», 2017, 23 марта <http://www.pravmir.ru>.
Говорит
учитель словесности, филолог Михаил Павловец: «Допустим, ты сдаешь ЕГЭ,
и у тебя вопрос по „Грозе” Островского. Предположим, что эксперт — глубоко православный
человек, и когда он видит, что ты нахваливаешь Катерину Кабанову, он возмущается:
„Как ты можешь называть Катерину человеком чести, когда она покончила с собой,
совершила смертный грех?” (Это, кстати, реальный случай из ЕГЭ, был страшный
скандал с апелляцией.) И эксперта невозможно переубедить, потому что это
взрослый сложившийся человек со своей системой ценностей, и ребенок здесь
бессилен, потому что он ничего ему противопоставить не может, у него нет того
опыта, того возраста, того авторитета».
«Почему
нужно в школе осваивать азы того же литературоведения? Есть такой подход: давайте
вообще отбросим литературоведение в сторону, будем просто читать и получать удовольствие.
Прекрасно, давайте мы будем играть в футбол, не зная правил игры в футбол. Получим
ли удовольствие, если мы просто возьмем мячик и попинаем его на поле руками,
ногами, головой? Конечно, получим. Будет ли это футбол? Нет. Если мы хотим
получить удовольствие от футбола, то как игроки мы должны выучить эти правила и
научиться ими пользоваться. Если мы не футболисты, а зрители футбола, значит,
мы должны, сидя на трибуне, понимать, почему он побежал туда, почему у них один
мячик, а не 22, как в „Старике Хоттабыче”».
Валерий
Шубинский. Избранные записи разных
лет. Часть I. — «Лиterraтура», 2017, № 94, 21 марта <http://literratura.org>.
«ТРИ
ТОЛСТЯКА. С одной стороны, замечательно придумано и написано. Ну, что уж говорить.
С другой — какая-то швейковская глупость социальной картины мира. Дело даже не
в том, что „коммунизм” (и „коммунизм” можно выразить тоньше и даже в детской
книге — см. хоть Джанни Родари). А тут — „рабочий народ за свободу против
жирных богачей”, и все это так грубо, среди сюжета такого изящества и слога
такой аристократической изысканности, что очевидно: это — абсолютный цинизм,
без всякого авторского душевного участия. „На, жри свою классовую борьбу….
Можно мне дальше про девочку-куклу?”» (8 марта 2017).
Михаил
Эдельштейн. «В понятии „литература”
заключена внутренняя омонимия». — «Лиterraтура», 2017, № 94, 21 марта <http://literratura.org>.
«Знаете,
я очень люблю одну историю: как-то мой одноклассник скачал старые выпуски
„Спокойной ночи, малыши” и посадил своего сына, которому было на тот момент лет
8, их смотреть. Ну понятно: у него были теплые детские воспоминания, и он
хотел, чтобы сын тоже к этому приобщился, вместе с тетей Таней или тетей Валей,
так, кажется, ее звали. Ожидая восторженной реакции от сына, он подошел и
спросил: „Ну как? ” И тот ответил: „Очень медленно”. Так вот, когда мы
рассуждаем, хороши или плохи перемены, которые произошли в русской критике,
надо понимать, что традиционная критика для нас — это „очень медленно”».
«Алексиевич
создает у читателя иллюзорное представление о себе как о „человеке-диктофоне”,
но на самом деле у этих книг вполне себе есть автор и весьма художественно
состоятельный. Она тасует эти голоса, как ей надо, делает из них то, что ей
нужно, вводя в русскоязычную литературу очень важный тренд. Это такая
постэкзистенциалистская проза и философия. Экзистенциализм говорит, что человек
всегда стоит перед трагическим выбором, постхолокостная, постлагерная проза в
лучших своих образцах говорит о том, что человек на раз-два любого выбора
лишается. И вот Алексиевич как раз и работает с опытом такого абсолютного зла,
не предполагающего выбора, чего на самом деле, мне кажется, в русской литературе
очень не хватает. Не случайно Солженицын — наше все, а Шаламов, при всем его
вроде бы признании, в массовом сознании практически отсутствует. Потому что
Солженицын работает с этим материалом как классик, а Шаламов — как русский
аналог Примо Леви».
«Претензии ее [Алексиевич] первых респондентов были в
следующем: они рассказывали свои страшные военные истории, но сводили их к
тому, что „нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим”. А она
отстригала этот хвостик, и получалось зло без выхода, без телеологии, без цели,
ради которой через это зло надо было пройти».
«Язык
— это генетическое». Беседа писателя
Саши Соколова и журналистов Е. Соколова, С. Мегдисовой (Канада) и А. Жуковой
(Россия). — «Новый Журнал», 2017, № 286.
Говорит Саша Соколов: «Ведь я боялся чего: что я
забуду какие-то слова. Я поделился этим с Бродским, когда приехал в Анн-Арбор,
в „Ардис”: „Иосиф, как ты уже три года (у нас разница была в три года
эмиграции) — как вообще? Как ты борешься? Наверное, трудно, ты забываешь
какие-то слова?” — „Да нет, — говорит он, — ну, забудешь это слово — возьмешь
какое-нибудь другое”. Он вообще не боялся ничего в этом отношении. Его
действительно больше интересовал английский. Он ужасно говорил по-английски…
в смысле акцента… каша какая-то… плохо, даже когда читал свои стихи. Он
старался все время говорить по-английски. Прогресс был потрясающий. Вот это
качество… Для него английский стал более важным, чем русский. Перерождение
произошло с человеком. В ньюйоркской
среде, в профессорской, университетской, он, конечно, царил.
Е.
С.: — Он перестал быть человеком
русского мира.
С.
С.: — Абсолютно. И он относился ко
всем русским проблемам — политическим, социальным — совершенно с сарказмом. Это
было неприятно».