стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2017
Улзытуев Амарсана Дондокович родился в 1963 году в Улан-Удэ. Окончил Литературный институт им. А. М.
Горького. Публиковался во многих журналах и альманахах. Автор четырех
поэтических сборников. Живет в Улан-Удэ и в Москве. В подборке сохранена
авторская пунктуация и орфография.
Бывают такие девушки
Весной вместе с вербными делами
Выясняется, что существуют такие
девушки —
Саморожденные, как
древесные лягухи или богини,
Сошедшие словно с рисовой бумаги Утамаро или Ши Тао,
С ума сошедшие будто с полотен
пуантилиста,
Высеченные огнем,
Вырезанные клыком,
Выловленные волосатыми руками
Пана из древнегреческих рек и озер,
Настолько
совершенные, с законченными формами и вздернутыми носиками,
Над суетой парящие,
Наст белоснежный взрывающие моего
воображения,
Что я не могу себе представить,
Что их вообще кто-то рожал,
строгал, сочинял, откладывал, сносил в потугах и муках,
Их мохнатых родителей,
Крылатых, усатых, сопатых,
сохатых и даже слегка ноздреватых…
Действительно, если бы мы знали,
из какого сора, ила, рожна
Делается лягуха-весна…
Из какого абсурда, несбыточных
снов, бредовых мечтаний
Образуются Маши и Тани…
Калининград прекрасный вижу
Щука, выловленная в Балтийском
море, треска из озера, судак из реки,
Счастья полные штаны, федеральный
судья с гармошкой,
Трубочист в прикольном цилиндре,
не бывавший ни разу в трубе,
30 лет не писавший стихи, бывший
директор завода «Миг»,
Рассказы, вбирающие как янтарь, о
Кафедральном Соборе,
Восставшем из детского плача и
пепла сожженных английской авиацией,
«Последние
солдаты вермахта» — деревья-убийцы вдоль узеньких автодорог,
Пламенеющая готика прибрежных дач
— неогерманский юген-стиль,
Русский поэт, с тоскою поющий о прусских кирхах,
Архитекторы, взывающие к властям
о реставрации немецкого замка,
Призывающий, я, вслед индейцам
навахо, у Могилы Канта
Звездное небо над головой и
нравственный закон внутри нас:
— Красота да пребудет впереди
меня,
Красота — позади меня,
Красота — надо мной, красота —
подо мной
Красота да пребудет вокруг меня…
Встретил я здесь нежданное чудо —
неизвестного друга отца,
Фотографа из моего сиротского
детства и семейных альбомов,
В 86 еще бодр — показывает
эмблему Европейского Литэкспресса,
Свой черно-белый шедевр — колесо
от бурятской телеги…
Ире Васильевой — королеве митьков
Как приехал я однажды я в Санкт-Питерсбург,
Как не знаю кто весь
простуженный,
Да как отпаивала меня королева
митьков
Душистым собственных рук —
глинтвейном.
А еще с нами был коллега ее —
Офигенных гравюрных дел мастер,
А хозяйка-красавица баиньки уже ушла,
А мы болтали до утра да варили
пельмешки…
Так об чем у нас был с ним
разговор —
Как я в Лувре однажды видел
гравюры Гойи,
А он мне понарассказывал
про их дела —
Офигенные их гравюрные
титанические дела…
Там на кухне голубь на излечении
жил не тужил,
В такой коробке картонной —
Он выглядывал в дырку и
всевидящим оком косил,
Ну прям — Ленин из броневика…
Ну, я целу
неделю стихи там читал —
У Арсена, у Мякишева с Ингой, с
Умкой, у Либуркина,
Мою благодарность всем — кто бы
приютил? —
Молча, как голубь бьет крылом о
стенки черепной коробки…
Я обратно уехал я в азиатскую
Москву родну,
Чтоб сон разума не рождал
чудовищ…
Как во сне побывал, революции
колыбель покачал,
Как бы глянул в окно — как бы в
черный квадрат Европы…
В краю непуганых псковитян
За рекой, за Великой, в Завеличье,
Где трава особенно зелена, свежеумыта,
А коровы на ней особо домашние —
уютные, самодостаточные,
А молоко у них желтое от
одуванчиков,
Все поют Скобаря Под Драку, в
пляс пускаясь под крики «Асса!»
И в центре града, который,
действительно, брат мой Семин, прекрасней,
когда небо над ним в облацех —
Свет моих очей, Храм Василия на
Горке,
С колоколами, будто опущенные
орудийные стволы чугунных пушек,
Выглядывающие из древних бойниц…
С любопытством поглядывающие псковитянки и улыбчивые псковичи,
Не видавшие монгольских лиц еще
со времен доигоревых,
Благодаря дипломатическому гению
Александра Невского —
племянника Батьки, то бишь хана Батыя,
Где еще с кривичей кривят, будто
скобы гнут, слова —
Например кремль у них — кром,
монастырь — номастырь, печки — печки…
И на этой земле кривых
богатырских слов, где аж по 7 церквей
на 100 кв. метров —
Все так пронзительно, светло и
величественно,
И русско-византийским духом
пахнет,
И древним лесом, и медом, и
амброй, и воском…
А скоборяне
торжественно живущие,
С нескрываемым величием в кафе и
ресторанах хлеб насущный жующие,
Что я, убив псковича-комара,
оглянулся на своих друзей…
Мякишев
Солнцеобильный Ра с голым
торсом и в великанских шортах,
Яйцеголовый, со своей божественной двадцатичетырехскоростной колесницы
Встречает мя
посреди Ленинграда и Санкт-Петербурга,
Потчует из банки смородиновым
вареньем,
Вроде Мякишев, а вроде и сам
Маяковский,
Вроде бог солнца, а родился и живет
в Петербурге,
Ласковым голосом читает свои и
вовсе не футуристические вирши,
Лапает, как своих, поэтических
жриц-весталок…
Полонский, наш друг и брат, мне
говорит — на самом деле он
китайский дракон,
Полон колдовского злата и
баснословных вещей его запретный дворец,
Хищным взором василиска
выглядывает он поэтические клады мира,
Хранит их от завидущих глаз
тысячи лет, спрятавшийся и алчный…
Вот идем мы по его величеству
Петергофу,
От сонного злата скульптур и
фонтанов немея в восторге,
Слышу сквозь шум фонтанов глас шелестящий с раздвоенным жалом:
Ты бы видел,
какой разор, какие руины здесь потомки варваров учинили…
Ибо Ра, он же китайский змий, он
же домовой Петербурга,
Полтергейст, хронотоп
Бахтина, лысый Нафаня на велосипеде,
Тождественен Санкт-Петербургу, и
вообще всему на свете,
Поскольку он и есть решение
задачи Пуанкаре, брат мой Либуркин…
Танец северного ветра
Ходила когда-то в пуантах,
училась балетному танцу,
Хорошенькая такая, русопятая, белолицая,
Однажды уже далеко после вуза на
танцах народов севера,
С одним станцевала ненцем танец
северного ветра…
И родила Ярину,
Яриночку прекрасную, смуглощекую,
И вот сидит теперь с нею в чуме
демисезонном,
С коврами из оленьих шкур и
настоящего костерка ручного,
Кормит грудью да про крайний
север рассказывает…
Точь-в-точь Мария с младенцем
сидит такая нарьянмармочка,
Тут же ненецкая лубяная зыбка, и
русоволосая старшенькая —
от первого мужа,
А приютила их ярангу и чум во
дворе какая-то московская школа,
А сегодня в гостях у них индейцы
из Эквадора — поют и пляшут…
И вождь юкагиров сегодня пришел к
их гостеприимной стоянке,
И нивхская
поэтесса говорящая мне, что она нивха, а слышится нимфа,
И я, читающий ей мое юношеское стихотворение Идущий на север,
Их, танцующеликих,
стараюсь как следует запомнить…
Их белым снегам, их тундрам,
Оленям пасущимся в
них,
Полярной звезде, что утром,
Последний увидит нивх,
Я говорю: тоскую
По вашим тугим шатрам,
Что жителями целуя,
Не возвратятся к нам…
И сдерживая рыданье,
Я говорю прости,
Их северному сиянью,
Что не успел спасти….
Совершенство
Как Чингисхан со сгустком крови,
зажатым в кулаке,
С кошмарной тягой к совершенству,
Как с бритвою в руке,
Я, кажется, родился…
Вечность раскосыми и жадными
очами смотрит в душу, а я печалюсь —
Вечно собою недоволен…
Великий и могучий
Волнуй, волнуй мне бабочку поэтиного сердца и щекочи уста…
Кругом такая красота, аж скулы
сводит,
Как мне это спеть,
Какими соловьями, семирамидами, каким пером неистовым,
Как сумасшедший с бритвою в
руке…
Возможно, кто-то беспощадный в
генах,
Волшебство вернуть,
Выклевывает, рвет мне печень,
Вспорхнув на грудь…
Орфея перепеть хочу, миры слагать
по новой,
От пенья моего чтобы у лошади
слеза катилась,
у женщин животы взбухали, у двух
Медведиц начиналась течка,
Офелия не утопилась,
Орда не прекратилась — чтоб даже
девственница могла на край земли
нетронутой проехать…