стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2017
Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, эссеист,
сценарист, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Лауреат
литературных премий. Живет в Москве и
Санкт-Петербурге. Постоянный автор «Нового мира».
* *
*
Пустота влечёт как магнит,
да любовь удрать не даёт.
Лист ещё на ветке дрожит —
страшен беспилотный полёт.
Милая, ты ветру сродни,
и любовь тебе не к лицу.
Падающий лист — подтолкни.
Небо подари беглецу.
* *
*
Жду, когда ты номер наберёшь, —
чтобы голос с головой накрыл,
заставляя вслушиваться в ложь
и подыгрывать по мере сил.
К страху перед пошлостью святой
выработался иммунитет.
Было болью — стало пустотой.
Неподдельнее опоры нет.
* *
*
Жизнь, что завершилась вчерне,
впору переводить в беловик.
Но питаться светом извне
я и к старости не привык.
Ностальгический идиот
всё ещё зачарован тьмой
той любви, что его спасёт —
чтоб неспешно добить самой.
Любовь
Водицей питьевой
прикидывалась — чтоб
накрыло с головой.
Лишь чудом не утоп.
Потом с ума свела,
отхлынув как волна.
Печаль моя светла.
Тоска моя черна.
* *
*
Что умолк, хохлатый щегол?
Звуки в клюве оцепенели?
Ветвь, где эту зиму провёл,
зеленеет от трели к трели.
Чем роскошнее шум листвы,
тем пичуги песнь бестелесней.
Умирают — от нелюбви.
Это лучше, чем от болезней.
* *
*
Будущее без тебя
как-то щедро на дары.
Странно: поэтов толпа,
но все друг к другу добры.
Я на Мальорке. Луна
кругла. Небосвод кристаллист.
Пальма не влюблена
в тоскующий кипарис.
Милая, после тебя —
трезвый, уже не слепой, —
заново душу слепя,
всё же останусь собой.
После тебя всё одно:
жив или делаю вид.
Это не мной зажжено.
Пусть само прогорит.
Mallorca, Casa Oliver, 22.IV.2016
* *
*
С годами к слепоте пожёстче,
но мягше
к слабостям. Любым.
Ты наилучшею из женщин
был незаслуженно любим —
пусть ненадолго. Так изволь
пристойно написать про это
и просто помнить: даже боль —
источник внутреннего света.
Mallorca, 25.IV.2016
* *
*
Смолоду, цитатами набит,
всяк пытает: «быть или не быть?»
Быть — не экзистуха,
дурачьё.
Это лишь умение твоё
противостоять небытию.
Вот: посильно противостою.
* *
*
Было снегом —
стало словом.
Свыкся с веком.
Тошно в новом.
Ремесло вам
вспомнить не с кем…
Было словом.
Стало снегом.
* *
*
Маясь в ледяном остроге,
дьявол думает о Боге.
Что обиднее всего:
Господу — не до него.
Люди мелочны и слабы —
вот и надобно спасать.
Глупо собственные ляпы
на лукавого списать.
Сколь бы нынешний дурдом
ни разросся плотно,
будущее — за добром.
Ибо зло — бесплодно.
В Ярославле
Ну здравствуй, волжская волна!
Затеял пересечь пространство —
да видимо перестарался
и перепутал времена.
По набережной — где латынь
зубрил мой батя студиозом —
бреду, как будто под наркозом.
Река. Безветрие. Теплынь.
Курчавый, стройный, молодой,
мечтающий о самой-самой,
ещё не повстречавшись с мамой —
своей любовью и бедой, —
ещё живущий наугад,
считай что на
автопилоте…
Уже потом, под грузом плоти,
он станет чуть сутуловат.
Мечтал исколесить весь свет,
а выпала — одна шестая.
Я это позже наверстаю —
меня ещё в проекте нет.
Работа — дом — работа — дом —
по выходным всё чаще дача.
Смерть, за плечом врача маяча,
ужо своё возьмёт потом.
Здесь, в Ярославле, видит Бог,
он — юн, беспечен, осязаем…
Жаль: мы друг друга не узнаем
в такой свирепый солнцепёк.
* *
*
За столетие на сантиметр
подрастает самшит.
Жизнь завершается смертью. Смерть
человека страшит.
Вот и сходит с ума самоед,
плодит несуразную муть.
А может, чтобы увидеть свет —
достаточно выключить тьму?
* *
*
Крыльев трепетная бахрома
чует траурную кайму.
Смерть — не боль. Просто холод и
тьма.
В ней вполне можно жить. Но к
чему?
Мотылёк, грациозен и мал,
размышляет при виде костра:
«Мир ловил меня — но не поймал.
Вечереет. Пожалуй, пора».
* *
*
Ребёнок, которому взрослый
впервые солгал,
влюблённый слепец, проведавший об
измене, —
ещё не подозревают, что жизнь
состоит из лекал.
Вот и ведут себя как дилетанты на
сцене.
Лгать будут все. Верить нельзя
никому
(в первую очередь — самообману души).
Но сохранить рассудок въедливому
уму
позволяет лишь вера,
противостоящая лжи.
* *
*
И сызнова демон прелестный
прельстит,
душе предвещая разлад.
Утративший крылья — не в силах
простить
того, кто остался крылат.
Вот так и любовь, мой последний оплот…
Бездумно, почти как дитя,
сначала она отправляет в полёт,
потом — режет крылья шутя.
* *
*
Забыл, а всё одно болит —
как Родина в изгое.
Свирепый труд, кромешный стыд
и укрощённый голос
лишь для того, чтобы она —
в объятиях мужчины
заснув, удовлетворена —
проснулась без причины.
* *
*
Когда мы были Ангелами — ты
до сумасшествия, до дурноты
умела всякий раз предстать иною.
Я сознавал, что я тебя не стою.
Пора свободы, счастья, нищеты.
Когда мы были Ангелами — мне
казалось: наши тени на стене
таинственной платоновской пещеры
—
вне власти денег, похоти, карьеры
—
неразлучимы в праздничном
огне.
Когда мы были Ангелами — нам
досталось это небо пополам,
полёт беспримесный, лишённый
цели.
Но постепенно крылья ослабели,
пришла обыденность, сказав: ням-ням.
Теперь друг друга не желаем
знать.
Не повернуть, как ни пытайся,
вспять
привыкшую к вращению планету.
Но, чтоб из-под земли пробиться к
свету,
вновь остаётся Ангелами стать.
* *
*
Солнце, как в исполинской линзе,
преломляется в Невской дельте.
Я любил тебя больше жизни.
Но, наверное, меньше смерти.
Уповал, как на Бога. Бог же
занят и не может не мешкать.
Но любовь всё же смерти больше.
Хоть, случается,
жизни меньше.