(И. Ю. Виницкий. Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2017
И. Ю. Виницкий. Граф Сардинский: Дмитрий
Хвостов и русская культура. М., «Новое
литературное обозрение», 2017, 352 стр.
Пожалуй,
трудно отыскать в истории русской литературы второго автора, который был бы так
же осмеян современниками и потомками. Для любителей поэзии имя графа Хвостова —
синоним слова «графоман». Персонаж, созданный Пушкиным, Вяземским, Жуковским,
Дмитриевым и другими, настолько затмил свой прототип, что редкий читатель
решится открыть его сочинения. Дмитрий Иванович Хвостов стал любимой мишенью
литераторов: «Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него
оттачивали перо свое еще при жизни, и без эпиграммы на Хвостова как будто
нельзя было вступить в литературное сословие; входя в лета, уступали его новым
пришельцам на Парнас, и таким образом целый век молодым ребятам служил он
потехой»[1]. Для
филологов граф Хвостов представлял определенный интерес (ибо как обойти такого
по-своему яркого автора)[2], но до сих
пор не было написано ни одной научной биографии поэта. Илья Виницкий исправил
эту историческую несправедливость.
Монографии
предпослано посвящение Марку Григорьевичу Альтшуллеру — выдающемуся филологу,
автору исследований о Беседе любителей русского слова, Державине, Пушкине и о
Хвостове. Продолжая идею Тынянова, Альтшуллер показал, что Беседа была не
сборищем бездарных реакционеров, а литературным обществом с целостной
эстетической программой, несмотря на то, что состав Беседы был весьма пестрым.
Именно он одним из первых предпринял попытку реабилитации поэта-графомана. А
нужно ли вообще реабилитировать Дмитрия Ивановича Хвостова? Конечно.
Не
странно ли: если автор так бездарен и жалок, то для чего же на протяжении
десятилетий его преследовали лучшие поэты эпохи? Нет ли здесь подвоха? Прежде
чем перейти к биографии и стихам своего героя, Виницкий объясняет, почему персонаж
граф Хвостов не мог не появиться. «Плохими» поэтами не рождаются, их назначают,
а затем канонизируют в этом качестве. Автор говорит в аннотации о том, что «у
такого народа, у которого есть Пушкин, мог появиться такой поэт, как Хвостов»,
далее он методично развертывает эту мысль. Культура нуждается в трикстере,
который не даст ей превратиться в величественный, но неживой монумент: «Русской
литературе так называемого золотого века поэзии необходим был свой
антипоэт. На его роль современники „пробовали” разных сочинителей (тот же
Тредиаковский, Бобров, Шаховской, Шаликов, позднее прозаик Орлов)». Иван
Иванович Дмитриев, один из гонителей Хвостова, говоря о графе, сформулировал
отношение к подобным персонажам в целом: «Для меня нет посредственности… или
самое прекрасное, или самую пакость… в этом смысле этот Рифмач всегда меня
интересует». Хвостов стал трикстером, карнавальным спутником «истинного
автора»: «В самом деле, если бы Хвостова не было, то его следовало бы придумать
(как выдумали в 1850 — 1860-е годы, эпоху нового литературного ренессанса в
России, Козьму Пруткова…)».
О
трикстерстве Хвостова и о том, что именно он научил читателей получать
удовольствие от плохих стихов, было сказано не раз. В своей монографии
Илья Виницкий не только показывает Хвостова реального и Хвостова-персонажа, но
объясняет, почему стал возможен такой синтез двух ипостасей поэта.
Граф Хвостов был чрезвычайно последовательным
в своих эстетических воззрениях — правоверный классицист и гонитель
сентиментальных поэтов: «Хвостов ополчился в начале 1800-х годов на эти
сентиментальные нелепости, по кротости нрава никогда не называя лиц и „не
выставляя даже стихов, кои изгнаны с парнасса итальянского и французского…”».
Один из таких походов против поэтов круга Ивана Дмитриева (его самого Хвостов
пребольно задел в притче «Барыня и ткачи») в «Друге Просвещения» закончился
тем, что граф приобрел в лице Дмитриева упорного недоброжелателя, приложившего
руку к формированию хвостовской мифологии. Впрочем, отношения с авторами
старшего поколения у графа были не лучше. Особенно это касается Г. Р.
Державина, которого Хвостов и боготворил, и соперничал с ним: «…любимой (или
тайной) мыслью Дмитрия Ивановича было не подражание, а самое настоящее
соперничество. Хвостова можно назвать тем самым поэтом-„эфебом”,
перелицовывающим в порыве самоутверждения сочинения влиятельного
предшественника, о котором писал многоученый Гарольд Блум в книге „Страх
влияния”» — пишет Виницкий. Кроме того, между этими двумя авторами были и
стилистические разногласия, автор замечает, что «Хвостов принадлежал к
французской школе, считал поэзию высоким мастерством, а не бесконтрольным
самовыражением пускай и гениального неуча, не любил метафизических (барочных
или раннеромантических) вывертов и стилистических перепадов-водопадов,
отличавших творчество его старшего современника». Кстати, Хвостов стремился в
стихах уподобить свое имение Слободку державинской Званке, за что был прозван
певцом Кубры.
Граф
Хвостов был одним из создателей культа Суворова в литературе, и в этом он тоже
состязался с Державиным: «Свою близость к Герою Дмитрий Иванович превращает в
важную составляющую собственного поэтического образа».
Апогеем
же соперничества явилась ода «Бог» — ответ Хвостова на одноименный державинский
шедевр. В свою очередь Державин ответил незадачливому противнику эпиграммой «На
Самохвалова», «злая и меткая шутка Державина пошла гулять по миру. Ее отголоски
слышатся во многих эпиграммах и сатирах на тему классического уродства Хвостова
и его произведений». В свое время комментатору и издателю Державина Якову Гроту
не удалось атрибутировать оду «Бог» как текст Хвостова. Он считал, что эта
подражательная ода была написана «каким-то юным поэтом, вероятно
семинарско-академического образования». Виницкий атрибутировал ее и связал с
державинской эпиграммой. Таким образом, Державин благословил не только Пушкина,
но и в некотором смысле Дмитрия Ивановича Хвостова, если учесть, что эпиграмма
«На Самохвалова» стала источником темы хвостовского «уродства»: «Поборовшись с
Богом, Дмитрий Иванович остался хром, как Иаков, и смешон, как мелкий бес».
Хвостов был не просто правоверным
классицистом, он мыслил себя универсальным гением: «Граф-песнопевец пытался
сыграть четыре роли одновременно — русского Эзопа или Лафонтена (здесь ему
соперником был, как он полагал, Дмитриев), русского Буало (тут он конкурентов
не видел вообще), русского Пиндара (эту роль он готов был разделить с
Державиным и своим приятелем князем Голенищевым-Кутузовым) и русского Расина
(Сумароков умер больше четверти века назад). Единственное поэтическое амплуа, к
которому Хвостов был равнодушен, если не враждебен, — роль поэта-элегика».
Безусловно, такая претензия на универсальность злила коллег по литературному
цеху. По Виницкому, уникальность и сложность Хвостова заключается в том, что он
слишком буквально воспринял классицистические руководства и стремился воплотить
их в творчестве и жизни. Задуманное поэтом осуществилось, но не так, как ему
хотелось: «в арзамасской мифологии Хвостов представляет собой не что иное, как
бурлескный перевертыш идеальной поэзии Буало, „комическую преисподнюю” русской
поэзии».
Все,
что ни касалось биографии Хвостова, моментально высмеивалось его противниками,
даже тот факт, что Хвостов был любим и уважаем своим дядей — Александром
Васильевичем Суворовым (титул графа Сардинского был доставлен Хвостову именно
дядей). «Суворовский» аспект — весьма важный для хвостовского мифа: «Суворов
для Хвостова не абстрактный герой, но часть его собственной жизни и связующее
звено с судьбой российского государства и чуть ли не всей Европы. Он зовет его
„мой” (его конкурент по гимнам Суворову Державин такого себе позволить не
мог)». Вражеский лагерь безжалостно переделывал стихи графа, не говоря о том,
что многие из его «сочинений» ему попросту приписаны. Так, например, Вяземский
переосмыслил строки из «Отрывка» 1799 года, посвященного Суворову:
Я
мыслил о себе, что я стихи плету,
Суворов
мне родня, Его от сердца чту…
У
арзамасца же получалось так, что Хвостов пишет стихи, потому что его дядя
Суворов: «Суворов мне родня, и я стихи плету!» Литературное сообщество
прекрасно понимало, что все это игра, но тем не менее тычки Дмитрию Ивановичу
Хвостову (а также всей его семье) доставались нешуточные.
Виницкий
показывает, что литературный проект Хвостова был утопическим, поскольку
неотступное следование классицистическим пиитикам и есть попытка утопии.
Литературная биография Хвостова — это бесконечная череда неудач и
недоразумений. Автор вскрыл механизм возникновения этих неудач. Когда-то Илья
Виницкий написал, что М. Г. Альтшуллер вершит «историко-научное оправдание
незаслуженно осмеянных авторов» и потому он не только «историк блестящих
литературных неудач, но и адвокат дерзких литературных неудачников»[3]. То же
самое можно отнести и к автору книги о графе Хвостове.
[1] Вигель Ф. Ф. Записки. М., Издание «Русского архива». 1891. Т. I,
стр. 145.
[2] О Хвостове писали М. Г.
Альтшуллер, М. А. Амелин, А. Ю. Балакин, А. Е. Махов, Т. Ф. Нешумова и т. д.
Его сочинения выходили в издательствах «Совпадение» (составитель М. Амелин,
1997), «Intrada» (составители О. Довгий, А. Махов, 1999).
[3]
<http://magazines.russ.ru/nlo/2009/97/vi7.html>.