главы из книги
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2017
Аристов Станислав Васильевич родился в 1985 году в Воронеже. Окончил
исторический факультет и аспирантуру Воронежского государственного
педагогического университета. Живет в Москве, преподает в Национальном
исследовательском университете «Московский энергетический институт» и
Национальном исследовательском университете «Высшая школа экономики». Автор
более 40 публикаций, среди них две книги: «Жизнь вопреки: стратегии выживания
нацистского женского концентрационного лагеря Равенсбрюк (1939 — 1945 гг.)»
(М., 2012) и «Люди доброй воли. Нацистский концентрационный лагерь Равенсбрюк в
судьбах бывших узниц из Советского Союза» (Подольск, 2012).
Полностью книга «Мир наизнанку: повседневная жизнь нацистских
концентрационных лагерей» выходит в издательстве «Молодая гвардия».
МИР УЗНИКОВ
Категории заключенных
Масса узников, оказавшихся в концентрационных лагерях, была очень разнородной. Люди множества национальностей, вероисповеданий, пола, возраста, уровня образования и социального положения оказывались в заключении вместе. Но, дополняя и разделяя этот и без того многоликий универсум узников, нацисты добавили еще одно собственное изобретение — лагерные категории заключенных, внешне отличавшиеся друг от друга цветом специальной нашивки — «винкеля» — треугольника, обозначавшего причину ареста.
«Винкель» был обязательным элементом униформы узника помимо номера. До 1937 — 1938 гг. единой системы маркировок заключенных не существовало. Например, в Дахау узники обозначались разноцветными точками и полосками на одежде: «политические» узники получали красную полоску, евреи — красную полоску с желтой точкой наверху, гомосексуалисты — красную полоску с черной точкой, узники, выполнявшие трудовую повинность, должны были носить синюю полоску и поперечную полосу на спине, наконец, «криминальные» узники обозначались зеленой полосой. В Эстервегене «профессиональные преступники» носили синие штаны и куртки с нанесенными на спину желтой краской обозначениями B.V.[1] Все это дополнялось зеленой повязкой на руке. «Политические» узники носили униформу земельного цвета с красными повязками на руке и нашивкой аналогичного цвета на ноге.
В Заксенхаузене с 1936 г. все узники обязаны были пришивать цветные кусочки ткани к своей форме: «криминальные» — зеленые, «асоциальные» — черные, Свидетели Иеговы сначала синие, а потом лиловые. Так постепенно в лагерный жаргон вошли слова, обозначавшие категорию заключенных — «зеленые», «красные» и т. д.
Впервые универсальные для всех лагерей, подчинявшихся Инспекции концентрационных лагерей, маркировки появились в 1938 г., и с тех пор они стали неотъемлемой частью эсэсовского построения социального мира концлагерей и особым лагерным символом. С этого момента палитра лагерных маркировок выглядела следующим образом: «красный» треугольник для «политических» узников, «синий» для эмигрантов, «лиловый» для Свидетелей Иеговы, «зеленый» для «профессиональных преступников», «черный» для «асоциальных», «розовый» для гомосексуалистов, «коричневый» для цыган. Евреи должны были носить некое подобие «звезды Давида» — получавшуюся из сочетания двух треугольников: желтого, который должен был располагаться вершиной вверх, и любого другого цвета, подчеркивавшего дополнительную причину ареста. Среди прочих пометок в маркировке узников были, например, полоски над винкелем. Они были того же цвета, что и сам винкель, и имелись у заключенных, оказавшихся в лагере вторично. Черная точка под винкелем обозначала «склонных к побегу» членов штрафных бригад. Заключенные, арестованные в ходе операции «Ночь и туман» по борьбе с участниками Сопротивления, получали маркировку «NN»[2]. Буква «К» означала, что человек совершил преступления во время войны. С началом Второй мировой войны имевшаяся система обозначений узников была дополнена первыми буквами названий стран, написанными по-немецки, из которых прибыли заключенные: F — французы, SU — советские узники, N — голландцы, P — поляки.
С помощью винкелей, так же как и номеров, СС не только ориентировалось в мире заключенных — причинах их ареста, национальности, но и разделяло лагерное сообщество, противопоставляя одни группы узников другим. Эсэсовцы создавали лагерную иерархию, построенную на расовой идеологии, где во главе должны были находиться арийцы, а на самом дне — славяне и семиты.
Отнесение узника или узницы к той или иной категории зачастую зависело не только от их долагерного опыта, но и от случайных, ситуативных обстоятельств. Например, к «политическим» могли отнести проститутку, заразившую немецкого солдата венерическим заболеванием. Заключенные могли быть зарегистрированы в концлагере изначально как «политические», а затем их статус мог поменяться — например, выяснялось, что среди их родственников были евреи и в дополнение к красному они получали желтый треугольник, что низводило их в лагерной иерархии на самое дно этого квазиобщества. Но при всем при этом образ лагерных категорий существенно отличался друг от друга, в первую очередь за счет поведения типичных представителей этих групп.
Многообразие названных категорий было представлено только в концентрационных лагерях, подчинявшихся ИКЛ и позднее Главному административно-хозяйственному управлению СС (ВФХА). В концлагерях на территории СССР лагерный мир был более однообразен — среди заключенных в них были только славяне и евреи, которые не имели отличительных маркировок.
В итоге все категории заключенных, выделенных нацистами, условно можно разделить на четыре группы по причине ареста: «политико-идеологическое» преследование — политические враги нацистов в самом широком смысле и Свидетели Иеговы; «расовое» преследование — на основе этнического расизма (евреи и цыгане); «социал-расистское» преследование — на основе евгенических идей о «народном сообществе» и «вредных» ему элементах («асоциальные» и «криминальные» категории). На характеристике наиболее распространенных категорий узников мы и остановимся.
«Политические»
Самой многочисленной категорией были «политические» заключенные. С началом войны к ним относились практически все узники-иностранцы, что делало эту группу не только самой массовой, но и самой многонациональной. При этом она имела в себе множество фракций, явно или неявно оппонировавших, а то и противостоявших друг другу. Это были советские военнопленные и участники французского Сопротивления, немецкие социал-демократы, польские националисты и австрийские коммунисты, наконец, это была огромная масса «восточных рабочих» из Советского Союза, а также людей, угнанных на принудительную работу в Рейх из Польши, Франции и других стран Европы.
Именно в среде «политических» формировались подпольные нелегальные группы, осуществлявшие координацию помощи узникам. Именно у «политических» были лидеры и сплоченные вокруг них группы, сохранившие антинацистскую систему ценностей и распространявшие ее в среде остальных заключенных. Немецкая коммунистка Эрика Бухман, бывшая узница Равенсбрюка, писала: «У них («политических» — С. А.) за спиной были долгие годы политической борьбы… Они более ясно, чем кто-либо, видели истинную политическую ситуацию, и они были наиболее сознательными антифашистами. Они лучше всех знали, что не отдельный человек, но только заключенные, борющиеся вместе, могли быть силой, способной сопротивляться СС. Они обладали профессиональными знаниями в организации этой борьбы. Они были приучены к ней и готовы к действию». Именно представители «политических» узников в массе своей были наиболее образованной группой узников, что, вместе с их количеством, позволило представителям этой категории оставить после войны подавляющее большинство мемуаров, распространив свои воспоминания и представления о реальности нацистских концентрационных лагерей.
Свидетели Иеговы
В основном это были немцы и австрийцы, которые в силу своих убеждений отказывались произносить нацистское приветствие, давать клятву на верность Гитлеру, быть членами НСДАП, участвовать в боевых действиях, служить в армии. Нацисты всегда относились к узникам данной категории с непониманием, считая просто фанатиками, которых необходимо «перевоспитать»: «В Заксенхаузене содержалось множество исследователей Библии. Все они отказались от военной службы и за это были приговорены рейхсфюрером СС к смерти как уклоняющиеся от военной службы. Их расстреливали перед строем заключенных шутцхафтлагеря. За исследователями Библии следовало наблюдать в первую очередь. Я уже видел достаточно много религиозных фанатиков в местах паломничества, в монастырях, в Палестине, на дороге в Хиджаз, в Ираке, в Армении: католиков, православных, мусульман, шиитов и суннитов. Но исследователи Библии в Заксенхаузене, особенно двое из них, превзошли всех, кого я видел прежде. Эти два особенно фанатичных исследователя Библии отказывались от всего, что имело хоть какое-то отношение к военной службе. Они не становились по стойке „смирно”, то есть не ставили пятки вместе, не вытягивали руки по швам, не снимали шапки. Они говорили, что таких почестей достоин только Иегова, но не люди. Для них не существовало начальства, они признавали единственным начальником только Иегову. Обоих пришлось изъять из блока исследователей Библии и водворить в помещение камерного типа, поскольку они постоянно подстрекали других исследователей Библии к такому же поведению. Айке много раз приговаривал их к телесным наказаниям за нарушение дисциплины. Они выносили наказания настолько страстно, что трудно было поверить своим глазам. Они казались какими-то извращенцами»[3].
Подобное поведение было тем более удивительно для нацистов, так как Свидетели Иеговы могли в любой момент подписать письменное заявление об отказе от своих убеждений и покинуть концлагерь.
В концентрационных лагерях зачастую они жили в отдельных бараках, отличавшихся чистотой и демонстрировавшихся в случае необходимости различным международным комиссиям, изредка приезжавшим в лагеря: «Здесь была совсем другая атмосфера. Место было тихим и пахло чистящим порошком, дезинфицирующим средством и капустным супом. Двести семьдесят женщин сидели за столами и ели в полной тишине и едва ли было произнесено хоть одно слово. Это не было похоже на то, к чему я привыкла, и я была впечатлена… В блоке было 275 заключенных — Свидетелей Иеговы. Все они были образцовыми заключенными и все они очень хорошо знали правила и нормы лагеря и повиновались предписаниям»[4].
«Арийское» происхождение большинства Свидетелей Иеговы, знание немецкого языка определяли и те виды деятельности, которыми со временем стали заниматься эти узники. Так, например, женщины были нянечками, уборщицами, прислугой в домах офицеров СС. И последние не беспокоились ни о побегах, ни о саботаже узниц, ни о воровстве, такого просто не было в силу их убеждений.
В целом эта категория заключенных имела общую систему ценностей, была не так разнородна (хотя и в среде Свидетелей были различные группы, с разными взглядами на модели поведения в лагерях, их условно называли «фанатиками» и «либералами») в плане национальной принадлежности и поэтому была одной из наиболее сплоченных групп. Более того, представители этой группы даже занимались приобщением к своим идеям солагерников, после чего узники нередко просили лагерное начальство сменить их маркировку на фиолетовый треугольник Свидетелей.
«Криминальные»
Эта категория никогда не являлась наиболее многочисленной в концентрационных лагерях, но тем не менее ее влияние было огромным, так как именно ее представителей, в первую очередь немцев, нацисты назначали на ведущие посты в лагерном «самоуправлении» — параллельной с эсэсовской иерархией управления узниками, состоявшей из самих заключенных. Категория «криминальных» включала две подгруппы — заключенных на ограниченный срок в «профилактический арест» («Befristete Vorbeugungshaftlinge»), а также узников, оказавшихся в концлагере из соображений безопасности («Sicherungsverwahrte»). К этой категории относились убийцы, воры, сутенеры, фальшивомонетчики. Большинство из них либо не имело образования вообще, либо имело только начальное. В своей жизни до ареста они не принадлежали ни к какой политической или общественной организации. Правда, многие из них были членами различных спортивных объединений. Позднее к ним добавились и представители различных боевых бригад «левых» партий, осужденные за убийства, и другие группы, что сделало эту категорию не такой гомогенной.
Но тем не менее абсолютное большинство «криминальных» характеризовалось представителями других лагерных категорий как настоящие преступники, стоявшие на службе у нацистов и готовые пойти на самые жестокие преступления против солагерников, лишь бы угодить СС. Типичным примером воспоминаний о «криминальном» узнике являются свидетельства католического священника, поляка Генриха Маляка, бывшего узника Штуттхофа, Заксенхаузена и Дахау: «Фриц, в одной рубашке и штанах, стоит на пороге, мерит нас своим налитым кровью одним глазом, закатывая рукава. Он производит впечатление бандюги, готовящегося к драке. Сине-красные шрамы перерезают костистое лицо. Уже один его вид вызывает ужас и трепет. Впрочем, мы видели его ежедневные издевательства над заключенными во время построений на поверку… Мы знаем, что нас ждет с его стороны. Так что стоим, переполненные страхом. А он бросает хриплым басом:
— При…сесть! Лапы вверх! — и, пробежав еще раз взглядом сидящие вприсядку ряды, возвращается внутрь.
В то время пока Фриц под крышей спокойно ест обед, стоящее в зените солнце протапливает нам обритые головы; жар идет от раскаленной мостовой, поднятые руки немеют, судорога сводит согнутые колени. Как долго нам велят оставаться в таком положении? Сквозь окно видно, что происходит внутри барака. Фриц не спешит. Какие мысли могут крутиться в этом мозгу убийцы жены и собственных детей? Каковы чувства такого чудовища? Сколько есть в нем от человека, а сколько от зверя?»
«Криминальные» в массе своей были не способны организовать совместные нелегальные объединения, стремились спастись самостоятельно и, если для этого нужно было предательство своих компаньонов, шли на этот шаг.
Однако все же стоит отметить, что все, что мы знаем об этой категории, это та информация, которая сохранилась в воспоминаниях и свидетельствах «политических» заключенных. Сами «профессиональные преступники» не оставили мемуаров после войны, поэтому нам не известно, что они могли бы сказать в свое оправдание.
«Асоциальные»
В воспоминаниях бывших заключенных не лучшими эпитетами наделялась и другая категория узников — так называемые «асоциальные». До начала Второй мировой войны самая многочисленная группа узников, к числу которой относились преимущественно нищие, бродяги, алкоголики, проститутки и прочие граждане, в первую очередь Германии, которые за свое поведение должны были быть исключены из нового «народного сообщества», создававшегося нацистами. Однако в числе «асоциальных» могли оказаться и те, кто часто опаздывал на работу или вообще остался безработным отнюдь не в силу «тунеядства», а в результате экономической политики правительства.
Категория «асоциальных» была крайне разнородной не только в силу национальных или социальных различий, но и в силу отсутствия какой бы то ни было общей системы ценностей. Они, как и «криминальные» узники, стремились выживать в одиночку, чему способствовало и отношение к ним «политических», проявлявшееся зачастую в неприятии и презрении. «Асоциальные» характеризовались как ленивые, коррумпированные узники, сотрудничавшие с лагерной администрацией для своего спасения. «Политическая» узница Маргарета Бубер-Нойман, которая была старшей в бараке «асоциальных», вспоминала: «Когда я вошла в барак, в нем было неимоверно шумно, а само помещение воняло как клетка обезьян». Чуть позже, когда она впервые должна была раздавать еду, Бубер-Нойман поняла, что не может справиться с этим: «Я стояла с ковшом в руке, чувствуя себя и, вероятно, таким был мой внешний вид, абсолютно беспомощной среди бурлящей массы женщин, которые окружили меня, крича и жестикулируя». И помощь пришла, откуда Бубер-Нойман ее не ожидала: «…но в этот момент мощная женщина с живыми карими глазами и волевым подбородком вскочила на табурет и проревела голосом, достойным любого сержанта или майора: если вы немедленно не выстроитесь в очередь должным образом и не прекратите нападать толпой на новую „штубовую”, то контейнеры вернутся в кухню и никто ничего не получит. Это была Эльза Круг — садистка и проститутка из Дюссельдорфа».
Черный треугольник, вместо коричневого, со временем стали получать и цыгане, отнесенные нацистами к «асоциальным» элементам общества. С точки зрения нацистских чиновников, люди, которые не имели постоянного места жительства и постоянной работы, зато имели проблемы с государственным аппаратом и законом, были «асоциальны». В отношении цыган особую роль играли массовые стереотипы, которые нацисты с успехом использовали в своих целях, приступив к «борьбе с опасностью», исходившей от цыган. Многие из этих стереотипов сохранялись и в самих концлагерях. Одна из узниц Равенсбрюка отмечала, что цыганки «крали как вороны и учили своих детей делать тоже самое». Другие высказывали нежелание жить вместе с цыганами из-за их неряшливости. Вполне возможно, что в некоторых случаях подобные факты могли быть правдой, но чаще всего они основывались на домыслах и слухах.
В отличие от остальных категорий, нацисты отправляли цыган в концлагеря целыми семьями. В некоторых из лагерей они оставались вместе — мужчины, женщины и дети, даже в самом лагере. Печально известным стал семейный лагерь в Биркенау, куда цыган целыми таборами депортировали с территории Рейха для того, чтобы уничтожить. Комендант Аушвица Хесс писал об этом в своих мемуарах: «В июле 1942 РФСС (Рейхсфюрер СС Гиммлер — С. А.) совершил инспекцию. Я показал ему цыганский лагерь во всех подробностях. Он все обстоятельно осмотрел, видел набитые до отказа жилые бараки, недостаточные гигиенические условия, переполненные больничные бараки, видел заразных больных, видел детскую заразную ному, которая всегда меня пугала. Эти изможденные детские тельца с огромными сквозными дырами на щеках, это медленное гниение заживо напоминали мне о больных лепрой, о прокаженных, которых я впервые увидел в Палестине.
Он узнал о цифрах смертности, которые были сравнительно низки по сравнению со всем лагерем. Однако детская смертность была необычно высокой. Не думаю, что многие из новорожденных переживали первые недели. Он все внимательно осмотрел и приказал нам уничтожить их после того как будут, как и у евреев, отобраны работоспособные».
Евреи
Особой группой, к которой принадлежали представители разных стран, были евреи. Они оказывались на самом дне лагерного мира. Нацистский антисемитизм, являвшийся краеугольным камнем расовой политики Третьего рейха, привел к тому, что в лагерях оказалось огромное количество не только германских евреев, но и евреев Восточной Европы и Советского Союза. Все, кто выжил после акций айнзатцгрупп, резервации в гетто, массовых облав, отправлялись в концентрационные лагеря либо для уничтожения в газовых камерах сразу по прибытию, либо для дальнейшей эксплуатации. Антисемитизм, адептами которого были как коменданты, так и рядовые охранники, не был ничем ограничен и приводил к ужасным последствиям. «События, которые происходили в это время, нелегко описать в нескольких словах. Позвольте мне просто заметить, что шестьдесят восемь евреев сошли с ума в первую же ночь. Они были избиты до смерти Зоммером, по четверо мужчин за один раз. Евреев отправляли в партиях по две тысячи в печально известные бараки 1a к 5a (позже снесенные), примитивные приюты, предназначенные для четырехсот, самое большее — пятьсот человек. Санитарные условия в этих помещениях стали невообразимыми. Купюры в сотни марок использовалась в качестве туалетной бумаги — евреи взяли с собой много денег, в некоторых случаях десятки тысяч марок. Эсэсовцы засовывали головы некоторых их обвиняемых в переполненные ведра уборной, пока они не задохнулись»[5].
ПРОСТРАНСТВО
Архитектура концлагеря
Архитектура концентрационных лагерей была продумана и строго регламентирована. Обустраивая ее, нацисты стремились продемонстрировать собственную «абсолютную власть» над пространством, где «человек больше не является центром собственного мира, а лишь объектом в этом пространстве».
Но поначалу, в 1934 — 1935 гг., все было совсем не так. Ранние лагеря возникали спонтанно и в весьма разнообразных местах. В Ораниенбурге лагерь возник в здании бывшего пивоваренного завода, в Преттине на Эльбе замок Лихтенбург использовался для размещения узников, а позднее узниц, в Брайтенау люди были заключены в старом монастыре. Аналогичная ситуация была в случае с концлагерями на советской оккупированной территории. На территории бывшего завода и на прилегавшей к нему местности во Львове возникли бараки Яновского лагеря. В районе, где проходили летние учения Киевского гарнизона, появились землянки Сырецкого лагеря. В Симферополе лагерь разместился в строениях совхоза «Красный».
Как только изменились представления о сроках существования и функциях концлагерей, а самое главное, власть нацистов на территории Германии укрепила свои позиции, с 1936 г. стали реализовываться новые планы по лагерному строительству. Теодор Эйке сыграл решающую роль в реализации концепции «современных» концлагерей. В качестве главы Инспекции он лично следил за реализацией строительных планов. Впервые идея постройки идеального типа концлагеря была реализована при строительстве Заксенхаузена. Треугольная форма которого тем не менее не получила распространение. За ним последовали Бухенвальд, Дахау, построенные в виде прямоугольников, что и стало основной формой для будущих концлагерей. Строительное бюро Инспекции концентрационных лагерей координировало их строительство — от эскизов до поставки строительных материалов. С 1941 по 1945 гг. за это отвечал строительный отдел подразделения «С» ВФХА.
Лишь некоторые концлагеря
отличались своей архитектурой. Например, Берген-Бельзен. Хаотичный в застройке,
состоявшей из различных типов бараков, палаточного лагеря, концлагерь вообще не
имел общего планирования при строительстве. В некоторых случаях с течением
времени концлагерь мог измениться из-за размещавшихся поблизости и постоянно
разраставшихся предприятий. Масштабы тоннелей в горах у Доры-Миттельбау,
производственный город концерна «И. Г. Фарбен» в Моновице подавляли
находившиеся рядом лагеря. В Доре-Миттельбау тысячи узников размещались в
четырех подземных тоннелях горного массива. Деревянные доски, выложенные на
неровной поверхности тоннелей, создавали горизонтальную поверхность 120 Ѕ 10
метров. На этой поверхности стояли ряды четырехъярусных нар, на которых только
в одном тоннеле размещалось около 1000 человек. Спали по очереди — когда одна
смена уходила на работу, ее место на кроватях занимала другая. Душный и влажный
воздух подземелий приводил к быстрому распространению туберкулеза. Тем более
что если сначала узникам разрешалось выходить на воздух каждый день, то в
дальнейшем эта возможность была один раз в неделю.
На последнем этапе существования лагерной системы в концлагерях на территории Рейха — Берген-Бельзене, Равенсбрюке, Гросс-Розене — появились особые, «временные» зоны, куда должны были размещаться депортированные из восточных лагерей узники. Палатки, конюшни без окон, огороженные колючей проволокой территории, без каких-либо построек, добавили хаоса в строго регламентированное пространство концлагерей.
По мере возникновения и развития концентрационные лагеря превратились, по сути, в огромные города, включавшие район администрации, районы охраны, район работы, район уничтожения, район существования. В этих городах имелись свои проспекты («хауптштрассе»), площади («аппельплац»), инфраструктура — отопление, освещение, железная дорога, различные предприятия, бараки для узников, жилье для СС, служебные помещения, бордели, кинотеатры, больницы, столовые, магазины, места для стрельбищ, склады оружия, овчарни и проч., и проч. Территория концлагеря усиленно охранялась — по периметру располагались вышки с охранниками и пулеметами, сам лагерь был обнесен каменной стеной с колючей проволокой и пропущенным через нее электрическим током, которая стала еще одним символом концентрационного лагеря. На верху каждой вышки располагались прожектора, которые по ночам освещали лагерную территорию в поисках запрещенного передвижения узников. За стеной, шириной в несколько метров, по всему периметру лагеря проходила так называемая «нейтральная зона». Оказаться на ней означало для заключенного быть немедленно расстрелянным «при попытке к бегству».
Давид Руссе — известный французский писатель — так описывал в своих воспоминаниях несколько нацистских концлагерей: «Лагеря не идентичны и не равнозначны. Концентрационный мир организуется в разных плоскостях (сферах). Бухенвальд — это хаотичный город, своего рода столица, но еще не полностью достроенная, похожая на лагерь своими кварталами наспех и скопом размещенными, столица, кишащая жизнью. Это большой город ввиду своего пролетариата, а также массы служащих, рантье и мафии… Нойенгамме, напротив, был исключительно индустриальным центром».
Площадь концлагерей была различной — от небольшого лагеря Дахау (6 га), до превосходившего его почти в 30 раз Биркенау (175 га). Но эта площадь постоянно расширялась даже в небольших концлагерях. В Заксенхаузене на 17 гектарах размещались 78 бараков, из которых 56 были для заключенных. Первоначально запланированный чтобы разместить 6000 человек, Заксенхаузен в среднем вмещал 10 000 — 15 000. В последние месяцы войны он, как и остальные концлагеря, был переполнен — 35 000 узников. В Биркенау к моменту освобождения бараков было около 300, и часть лагеря, так называемая «Мексика», так и осталась недостроенной.
В большинстве случаев концентрационные лагеря размещались неподалеку от крупных городов или даже столиц. При этом они всегда должны были иметь поблизости развитую инфраструктуру. Автобаны, железная дорога, речные массивы должны были связывать эти центры массового уничтожения и эксплуатации с окружающим миром.
Внутреннее пространство лагеря также разделялось колючей проволокой на зоны, что ограничивало свободу перемещений узников и должно было служить цели более эффективного контроля за массой заключенных. Перемещение из одной жилой зоны в другую должно было строго регламентироваться, хотя это и не всегда соблюдалось. С другой стороны, узники, оказавшиеся на небольшом пространстве за колючей проволокой, как бы загонялись в клетку, которая ломала последние остатки их индивидуальности. Другое дело, если речь шла о попадании в бараки склада, больницы, крематория, бункера и прочие области, особо контролировавшиеся СС. Доступ в них был разрешен лишь ограниченному числу лиц, и это распоряжение лагерной администрации строго соблюдалось.
Барак
Основной единицей лагерного пространства был барак. Бараки заключенных в большинстве случаев были построены из тонких деревянных досок (Равенсбрюк, Заксенхаузен, Дахау), в некоторых случаях часть бараков были кирпичными (Аушвиц). Все бараки были пронумерованы и выглядели определенным стандартным образом. Чаще всего бараки были приблизительно 50 метров длиной и 8 метров шириной и разделялись на две части — «штубы»[6]. В каждой их двух частей была «комната отдыха» (9 Ѕ 6 метров), в которой имелись столы, скамьи, табуреты, шкафчики для одежды и печь для отопления. Общее спальное пространство площадью 12 Ѕ 8 метров было заполнено рядами трехъярусных нар. Каждая кровать должна была иметь два шерстяных одеяла, простыню, набитый соломой мешок, служивший матрасом, и подушку аналогичного вида. В таком бараке должно было разместиться около 150 человек. Отдельное помещение, при входе в барак, занимал «блоковый» — мужчина (или женщина) из числа заключенных, назначенный старшим в бараке.
Бывшие армейские конюшни также использовались в качестве бараков, например, в Аушвице. Если раньше в них размещались 52 лошади, то теперь должны были расположиться как минимум 400 человек, причем это число постоянно увеличивалось. Барак этого типа, площадью 41 Ѕ 10 м, в отличие от предыдущего типа бараков, не имел ни туалета, ни умывальников. В дальнем углу стояли только ведра для того, чтобы заключенные могли справить нужду. Те же бараки, которые предназначались для гигиенических целей, находились отдельно, и попасть в них можно было лишь в строго отведенное время, всего лишь на несколько минут.
Бывший узник Аушвица — Примо Леви так описывал устройство бараков: «Сорок седьмой блок только для Reichsdeutsche — чистокровных арийцев из рейха, политических и уголовников; сорок девятый — только для капо, половина двенадцатого блока, находящегося в распоряжении немцев из рейха и капо, отведена под каптерку, где распределяют табак, дезинсекционные порошки и время от времени еще кое-что. Тридцать седьмой блок — штабной, его делят канцелярия и нарядчики, и наконец двадцать девятый, где всегда наглухо закрыты окна, — женский; это лагерный бордель для немцев из рейха, которых обслуживают здесь молоденькие польские девушки-заключенные.
Общие бараки внутри разделены на два отсека — дневной и спальный. В дневном (он называется Tagesraum) живет блочный староста со своей свитой. Там стоят стол, стулья и лавки; там рябит в глазах от фотографий, журнальных вырезок, рисунков, искусственных цветов, безделушек. На стенах большие плакаты с лозунгами и стишками, призывающими крепить дисциплину, соблюдать порядок и личную гигиену. В углу застекленный шкафчик, где Blockfrisor (штатный парикмахер) хранит свои инструменты, где висят половники для разливания супа и две дубинки, одна из литой резины, а другая полая, как раз для того и предназначенные, чтобы эту самую дисциплину крепить. Во втором отсеке только нары, разделенные тремя проходами. Сто сорок восемь нар в три яруса, под самый потолок, чтобы не пропадал ни один сантиметр пространства, тесные, точно пчелиные соты. Здесь обитают простые хефтлинги, хефтлинги-работяги. В каждом бараке их не меньше двухсот, а то и двухсот пятидесяти, поэтому в основном спят по двое на одних нарах, представляющих собой настил из прогибающихся досок с тонким соломенным матрацем и двумя одеялами. Проходы настолько узки, что два человека в них расходятся с трудом; площадь пола так мала, что все обитатели блока не могут одновременно стоять, половина по крайней мере должна лежать на нарах. Отсюда запрет заходить в чужие блоки».
С началом Второй мировой большинство бараков было переполнено. Узники делили между собой пространство нар, укладываясь спать вдвоем, втроем и даже впятером. Те, кому не хватало места на нарах, вынуждены были спать на полу. Лишь в редких случаях, когда тот или иной концлагерь еще не был слишком переполнен или старшие в бараке были лояльны, узникам удавалось разместиться на нарах с теми, с кем они хотели, — друзьями, выходцами из одной страны или даже города. Бывшая узница Равенсбрюка — Ольга Васильевна Головина вспоминала, что она размещалась на одних нарах со своими подругами. И хотя не все они были из Москвы, но получили лагерное прозвище «семья москвичей»: «А у нас там было так, одесситы с одесситами, киевляне с киевлянами, а у нас была семья москвичей. Мария Ивановна Петрушина, я, Тамара, Катя Горева. Лида Назарова из Крыма, Лида Назарова из-под Курска, причем она не одна, а полька Вера была с ней».
Переполненность бараков стала катастрофической, когда в 1944 г. в концлагеря в Рейхе стали прибывать «транспорты» эвакуированных узников концлагерей на востоке. Одна из бывших узниц — Ольга Вайс Астор описывала свое прибытие в лагерь в это время следующим образом: «Сначала, когда мы прибыли в Равенсбрюк, он был так переполнен, что заключенные не имели мест в бараках. Мы лежали от четырех до шести на нарах без матрасов, как вилки или ложки вы кладете вместе. Если один двигался, все двигались. Один поворачивался, все поворачивались»
Чрезмерная скученность в бараках приводила не только к распространению инфекционных заболеваний, но и вела к агрессии заключенных в отношении друг друга, борьбе за лучшее место на нарах, наличие хотя бы минимального личного пространства. Только «привилегированные» узники, сотрудничавшие с лагерной администрацией, имели либо свои отдельные помещения в общих бараках заключенных («блоковые»), либо вообще размещались в отдельных бараках, с одноярусными кроватями, регулярной сменой постельного белья, несколькими одеялами и возможностью мыться.
Лагерный регламент регулировал малейшие детали в организации внутреннего пространства барака. Заключенные должны были спать одетые только в лагерную форму. Узники жестоко наказывались, если обнаруживалось, что, например, зимой они надевали дополнительные вещи, купленные на лагерном «черном рынке». Неожиданные проверки держали заключенных в постоянном страхе, который был значительно меньше, если «блоковые» были на их стороне и не досаждали своими проверками и доносами СС. Нередко узники, возвратившиеся после рабочего дня в барак, обнаруживали в нем полный хаос — эсэсовцы или их лагерные помощники искали запрещенные вещи, переворачивая все вверх дном. Если порядок в бараке не был немедленно восстановлен, то все узники могли быть наказаны очередным штрафом.
Особым видом издевательств со стороны СС, имевшим распространение в довоенные годы существования лагерной системы, было застилание постелей. Ежедневно, во время утренней проверки, эсэсовцы или надзирательницы проверяли внешний вид матраса, подушки и одеяла. Матрасы и одеяла должны были быть абсолютно ровно застелены, а подушки уложены треугольником. Военная, казарменная практика застилания кроватей была для абсолютного большинства заключенных настоящим испытанием. Ситуация осложнялась еще и тем, что идеальным образом должны были быть уложены все три яруса нар, а это в условиях утреннего хаоса и спешки, в туалет, на раздачу «кофе», было практически нереально — спускавшиеся с верхних нар люди разрушали попытки тех, кто располагался внизу, уложить постель. Это вновь приводило к конфликтам между заключенными. Если же во время проверки эсэсовец, отвечавший за барак, был недоволен тем, как застелена постель, то в отношении узника применялась система штрафов — от избиения до лишения пайка. Чтобы избежать этих издевательств, некоторые узники застилали свои постели еще вечером и не ложились на них, проводя ночь на грязном, холодном полу. Другие же за еду или сигареты нанимали тех заключенных, которые успешно справлялись с этим эсэсовским заданием — укладкой постели.
Быт заключенных
Депортация
«Паровоз дает гудок. Паровоз, надо думать, никогда не гудит без толку. У каждого гудка свое особое назначение. Однако по ночам в тесных номерах привокзальных гостиниц, где ты поселяешься под чужим именем, когда никак не можешь уснуть из-за всего того, что перебираешь в уме или что само приходит на ум, в тех безликих гостиничных комнатах паровозные гудки вдруг приобретают совсем иное звучание. Утратив свое конкретное целевое назначение, они звучат как некий непонятный зов или зловещий крик. Паровозы гудят в ночи, и люди ворочаются в постелях с боку на бок, ощущая смутную тревогу. Наверно, это чувство рождается не без влияния когда-то прочитанных плохих романов, но отделаться от него трудно. Мой паровоз гудит в долине Мозеля, и передо мной медленно проплывает зимний пейзаж. Вечереет. По дороге, идущей вдоль полотна, шагают люди. Они держат путь вон в то далекое село, над которым стелется мирный дымок. Может быть, кто-то из них бросит в нашу сторону взгляд, может, рассеянным взглядом проводит наш поезд — это же всего-навсего товарный состав, каких за день проходит много. Люди идут к себе домой, им нет ровно никакого дела до этого поезда, у каждого из них своя жизнь, свои заботы, своя судьба. И, глядя, как они шагают по дороге, словно в этом и впрямь нет ничего особенного, я вдруг осознаю, что я в плену, а они на воле. Глубокая тоска сжимает мне сердце…» Так известный писатель, бывший узник Бухенвальда Хорхе Семпрун после войны вспоминал первые ощущения в вагоне, который вез его в концентрационный лагерь.
Пути людей в концлагеря были разнообразны. Узниками могли стать бывшие заключенные тюрем, обитатели гетто, жертвы облав и военнопленные. Кого-то пригоняли в лагерь пешком, кого-то привозили на грузовых машинах, но для подавляющего большинства дорога в концентрационные лагеря была связана именно с поездами. Без отлаженной с немецкой педантичностью работы железных дорог в Третьем рейхе и на оккупированных территориях масштабы депортации заключенных и их уничтожения были бы гораздо меньше.
На первых порах нацисты даже позволяли своим жертвам такую роскошь, как вагоны третьего класса, — поддерживая миф о «безопасном путешествии на восток». И люди охотно верили в этот миф. Евреи Западной Европы должны были сами оплачивать проезд. Если их имущество уже было конфисковано, то об этой оплате заботились структуры СС, переводившие деньги на счета Рейхсбана, покрывая «транспортные расходы». Бухгалтерия немецкой железной дороги рассматривала евреев как «пассажиров», «проезд» которых должен был оплачиваться по цене 4 пфеннига за километр, детей младше 10 лет можно было перевозить по 2 пфеннига за километр. В расчетах использовались даже «групповые тарифы» — половина цены билета третьего класса, — когда депортировалась группа свыше 400 человек. Все «билеты» для перевозившихся людей были в один конец. Доходы одних только немецких железных дорог от депортаций всех категорий узников в концентрационные, трудовые лагеря и центры уничтожения с 1938 по 1945 гг. в пересчете на современный курс составили как минимум 445 000 000 евро[7].
Но в большинстве случаев во время массовых депортаций мужчин, женщин, стариков, детей погружали в товарные вагоны, вагоны для скота, не предполагавшие даже элементарных условий для размещения. О том, сколько продлится этот путь и что ждет их в конце, никто из депортируемых точно не знал. Некоторые надеялись на лучшее, другие предчувствовали беду. Взятая с собой провизия и питье быстро заканчивались, а нацисты лишь на редких остановках могли выдать ведро воды на всех находившихся в вагоне или бросить в общую массу несколько кусков хлеба. Нестерпимые голод и жажда, которые невозможно утолить, — два спутника депортируемых людей, с которыми многие из них знакомились впервые в своей жизни.
Первоначально нацисты исходили из расчетов, что разместят в вагоне 50 человек. Позже в один вагон стали набивать по 100 и более человек, и ситуация стала совсем катастрофической: «Вот кто-то уже задыхается, а у этого больше нет сил, а эти теряют сознание, падают, увлекая за собой других, а те, на кого навалилась груда тел, тоже начинают задыхаться, изо всех сил работают локтями, пытаясь освободиться, но безуспешно или почти безуспешно, отчаянно кричат, хрипят: „Умираю”, и все это создает неимоверный шум, чудовищный хаос, тебя толкают в разные стороны, на тебя наваливаются какие-то падающие тела, тебя то втягивают в середину вагона, то вновь тут же отбрасывают к стенке. Парень из Семюра дышит, как рыба, открытым ртом он пытается глотнуть как можно больше воздуха, какой-то старик стонет: „Дайте мне руку!”, „Мне прищемили ногу — не сломайте ее!” — кричит другой старик, где-то справа, и, как безумный, вслепую начинает колотить соседей, его хватают за руки, он вырывается, яростно воя, и, наконец, падает под ноги окружающих. „Ребята, вы сошли с ума, опомнитесь, придите в себя!” — в отчаянии взывает чей-то голос. „Воды бы достать”, — откликается другой. Легко сказать, воды — где ее возьмешь? — и потом этот вопль на другом конце вагона, бесконечный, нечеловеческий вопль — и, однако, страшно подумать, что этот вопль оборвется: ведь тогда человек, зверь, существо, из глотки которого он вырвался, умрет; нечеловеческий вопль означает, что человек еще борется за жизнь…»[8]
Если будущие узники впервые отправлялись в концлагеря, то положение в вагонах усугублялось еще и потому, что нацисты, обманывая своих жертв, объявляли им о необходимости взять с собой в дорогу все самое необходимое и, конечно, самое ценное — то, что было позднее изъято «на благо Рейха» или разворовано различными лагерными функционерами. А пока во время этого нескончаемого пути с долгими остановками, чтобы пропустить вперед проходящие пассажирские, грузовые поезда, все эти сумки, тюки, чемоданы, наваленные в вагоне, делали положение людей еще более тяжелым.
В товарных вагонах нацисты не предусматривали никаких средств для отправления естественных потребностей человека. Имели место лишь редкие остановки посреди поля или леса, когда людям разрешалось по очереди выходить из вагонов и не отходя от охраны ходить в туалет. При всех. Под хохот и скабрезные комментарии охраны. Это расценивалось людьми как позор, болезненный удар по системе ценностей, целью которого, как и всего процесса депортации, если, конечно, человек вообще выживал, была их деморализация перед прибытием в лагерь. Если имелось хотя бы немного свободного пространства в вагоне или среди вещей оказывались ночные горшки, люди организовывали импровизированные туалеты, спасаясь от чувства стыда и стремясь сохранить достоинство. Однако в большинстве случаев подобных возможностей у депортируемых не было, и они с ужасом переживали первые удары продуманной нацистской машины террора, череда которых их еще ждала впереди. Опытные узники, перевозившиеся из одного лагеря в другой, уже знали, что их ждет в пути, и старались, если это получалось, хоть как-то подготовиться.
Одним из организаторов подобной транспортной логистики, в первую очередь маршрутов Холокоста, был чиновник, «банальность зла» которого состояла в беспрекословном исполнении своих обязанностей — отправке людей на уничтожение. Этим чиновником был глава отдела IV-B-4 РСХА Адольф Эйхман. На судебном процессе против него в Иерусалиме он говорил, что занимался лишь эвакуацией и не был причастен к массовым убийствам:
«Л е с с. Вы все время повторяете, что ни за то, ни за это не отвечали. Интересовались сотнями и тысячами деталей, но за них не отвечали. Если вы не были за них ответственны, почему из всех документов следует, что вы в них все-таки вмешивались?
Э й х м а н. Да, господин капитан, но это все вещи, связанные с эвакуацией.
Л е с с. Безусловно. Точно так же, как… Без эвакуации — некого душить в газовых камерах.
Э й х м а н. Да… да, если хотеть, то можно представить и так, хотя я ведь не имел никакого отношения к этому сектору.
Л е с с. Вы говорите, что не имели никакого отношения к убийству?
Э й х м а н. Так точно.
Л е с с. Но людей везли на убой»[9].
Для депортированных со всей Европы евреев исполнительность Эйхмана превращалась в жестокую реальность неизбежной гибели. «Зима в том году была на редкость лютая. Евреев держали в вагонах по шести, по семи и даже по десяти дней в ту суровую, лютую зиму. Их не кормили, само собой, и не давали им пить. Когда поезд подходил к перрону и открывались двери вагонов, внутри никто даже не шевелился. Чтобы найти живых, приходилось раздвигать руками эту застывшую груду — трупы евреев, которые умерли стоя, замерзли стоя, — и их окоченевшие тела валились прямо на вокзальный перрон. Но живые обнаруживались даже и тут. Призрачная колонна шатающихся людей медленно тянулась к воротам лагеря. Некоторые падали на пути, чтобы больше не подняться, другие поднимались и из последних сил брели к воротам лагеря. Однажды в одном из вагонов среди окоченевшей массы трупов мы нашли трех еврейских детей. Старшему было пять лет. Наши немецкие друзья из лагершуца[10] похитили их прямо из-под носа у эсэсовцев. Они жили вместе с нами в лагере, выжили и потом вышли из него, эти три еврейских мальчика-сироты, которых мы нашли в груде окоченевших трупов. Вот так в ту лютую зиму, я узнал, как перевозят евреев»[11].
Поезд, прибывавший в концентрационный лагерь, становился «транспортом» — так на нацистском новоязе назывались составы, привозившие жертв. В нацистской классификации «транспорты» были нескольких типов: «сборные» — привозили узников разных категорий и национальностей с территории Рейха, «депортационные», или «специальные, особые» — доставляли людей с оккупированных территорий, зачастую в ходе специальных акций уничтожения, и, наконец, «транспорты из других концлагерей», перемещавшие узников из одного лагеря в другой.
После долгого пути состав останавливался, открывались запоры дверей, и на людей обрушивался свет прожекторов, лай собак и крики охраны: «los! los! los!»[12] Эсэсовцы, орудуя прикладами винтовок, начинали выгонять из вагонов вновь прибывших. Все происходящее, разительно отличавшееся своей быстротой от монотонной поездки, казалось дезориентированным людям чем-то нереальным. Они вылезали из вагонов и стояли с вещами, ожидая своей участи.
В том случае если поезд оказывался сразу на территории концлагеря, как это было в Биркенау, то, как только люди были выгружены, рядом с ними оказывались заключенные, которые забирали их вещи. Кто-то из этих узников мог дать совет вновь прибывшим, как вести себя в эти первые минуты, которые могли стать судьбоносными, но в большинстве случаев они лишь выполняли свою работу, порученную им нацистами: «Двери вагона рывком распахиваются, и в него врывается небольшая свора заключенных в обычной полосатой одежде, наголо остриженных, однако выглядевших явно сытыми. Они говорят на всех возможных европейских языках, но с неизменной напускной жизнерадостностью, которая в этот момент и в этой ситуации выглядит гротескно. Они выглядят неплохо, эти люди, они явно в хорошем расположении духа и даже смеются. Психиатрии известна картина болезни так называемой иллюзии помилования: приговоренный к смерти начинает в последний момент, непосредственно перед казнью, верить в то, что его помилуют. Так и мы цеплялись за надежду и тоже верили до последнего момента, что все не будет, просто не может быть так ужасно. Посмотрите на толстые щеки и румяные лица этих заключенных! Тогда мы еще не знали ничего о том, что существует „элита” — группа заключенных, предназначенных для того, чтобы встречать составы с тысячами людей, ежедневно прибывающие на вокзал Освенцим, то есть забирать их багаж вместе с хранящимися или спрятанными в нем ценностями: ставшими драгоценными предметами обихода и тайно провезенными драгоценностями. Все мы из нашего транспорта в большей или меньшей степени находились во власти упомянутой иллюзии помилования, говорившей нам, что все еще может хорошо кончиться»[13].
Оставшись без своего нехитрого скарба, который у них забрали и отвезли куда-то на машинах, люди по приказу охраны делились на мужчин и женщин, чтобы пройти мимо офицера СС: «Вот он передо мной: высокий, стройный, молодцеватый, в безупречной и сверкающей до блеска униформе — элегантный, выхоленный человек, бесконечно далекий от нас — жалких созданий, коими мы выглядим — одичавшие и после бессонной ночи. Он стоит в непринужденной позе, правый локоть опирается на левую руку, правая рука приподнята, и указательный палец делает едва заметные указующие движения — то налево, то направо, но гораздо чаще налево. Никто из нас не мог ни в малейшей степени представить себе то значение, которое имели эти легкие движения человеческого указательного пальца — то налево, то направо, но гораздо чаще налево. Теперь моя очередь. Эсэсовец оценивающе смотрит на меня, похоже, что удивляется или сомневается, и кладет мне обе руки на плечи. Я стараюсь выглядеть молодцевато, стою ровно и прямо. Он медленно поворачивает мои плечи, разворачивая меня вправо, — и я попадаю направо. Вечером мы узнали значение этой игры указательным пальцем — это была первая селекция! Первое решение: быть или не быть. Для огромного большинства из нашего транспорта, около 90 процентов, это был смертный приговор»[14].
Но если поезд прибывал на близлежащую к лагерю станцию и будущие узники, после того как у них забрали вещи, должны были ехать на грузовиках или идти пешком под конвоем в концентрационный лагерь, то первым, с чем они сталкивались, были лагерные ворота, как называли их заключенные — «брама»[15]. Для вновь прибывших свобода, пусть и эфемерная, исчезала окончательно. За воротами начиналась новая реальность — реальность концентрационного лагеря. И хотя ворота не представляли из себя ничего особенного, они наводили ужас на новичков неизвестностью, простиравшейся за ними, а на бывалых узников памятью об издевательствах и близостью смерти.
Частью ворот в большинстве концлагерей были лозунги, введенные по приказу Эйке еще на заре формирования лагерной системы. Наибольшее распространение получили два из них — «Труд освобождает» и «Каждому свое». В этих слоганах, в присущей нацистам манере искажения смыслов, были заключены основные принципы, по которым теперь должны были выживать узники. Труд освобождал, но лишь некоторых и только от быстрой смерти. А в идеале СС труд должен был освободить узников от самого главного — жизни. «Каждому свое» — было отнюдь не призывом к всеобщему счастью и благоденствию, но к расовому неравенству, где у СС — все, а у узников — ничего, и это с точки зрения лагерного руководства был вполне достижимый идеал. Но всего этого вновь прибывшие, тем более если они оказывались в концлагере впервые, еще не знали. Лагерная наука понимания нацистского языка, обязательная для выживания, была у них впереди.
Регистрация
Уже во время выгрузки из вагонов прибывшие, вне зависимости от пола и возраста, избивались охраной. Но, как только люди оказывались на лагерной территории, избиения только усиливались. От жестоких ударов, ломавших челюсти, руки, ребра, люди падали, теряли сознание, затем очнувшись, снова пытались подняться. Осколки разбитых очков резали им лица. Кровь была повсюду. В мужских лагерях эсэсовцы зачастую на этом не останавливались. Они могли заставить людей заняться «спортом», то есть до изнеможения делать бессмысленные физические упражнения — приседать, ходить «гусиным шагом», перекатываться по земле. Ругань и побои продолжали сыпаться на запуганных «новичков». Подобный так называемый «спорт», а на самом деле издевательства над ничего не понимавшими людьми, был наиболее распространен на раннем этапе существования лагерной системы. Позднее такие методы применялись значительно реже, сохранившись как повседневная практика в лагерях на оккупированных советских территориях.
После того как вновь прибывшие оказывались за воротами концлагеря, их гнали в помещение, которое узники называли «баня»: «Вылезаем, нас вводят в большое голое помещение, где ненамного теплее, чем на улице. До чего же хочется пить! От слабого журчания воды в радиаторах мутится рассудок — ведь мы уже четыре дня без воды! Водопроводный кран есть, но табличка над ним гласит, что вода загрязнена и пить ее запрещается. Глупости, я уверен, над нами просто издеваются. Зная, что мы умираем от жажды, „они” нарочно привели нас сюда, где кран есть, a Wassertrinken verboten! Решаюсь напиться и уговариваю других последовать моему примеру, но тут же сплевываю: вода теплая, сладковатая, пахнет болотом. Это ад. Сегодня, в наше время, таким только и может быть ад: большое пустое помещение, капающий кран, из которого нельзя напиться, мы, уставшие стоять на ногах, в ожидании чего-то поистине ужасного, но ничего не происходит, ожидание длится и длится»[16].
Появившиеся эсэсовцы заставляли вновь поступивших раздеться до гола. Потом среди обнаженных людей появлялись заключенные с бритвами, кисточками и машинками для стрижки волос. Они должны были обрить все волосы на теле людей. «Рядом со мной стояли два старичка, довольно-таки непривлекательного вида. В их глазах я уловил тот самый, знакомый мне удивленный взгляд. Они смотрели на весь этот балаган расширенными от изумления глазами. Когда настала их очередь, и электрическая бритва коснулась самых чувствительных частей их тела, оба вскрикнули. Они переглянулись, и теперь во взгляде их уже было не только изумление, но и священное негодование. „Вы понимаете, господин министр, нет, вы понимаете, что здесь происходит?” — воскликнул один из них. „Это непостижимо, совершенно непостижимо, господин сенатор”, — отозвался другой. Он так и сказал: не-по-сти-жи-мо, отчеканивая каждый слог. Оба говорили с бельгийским акцентом, вид у них был смешной и жалкий»[17].
Женщины также испытывали подобную процедуру, и для них это было особенно унизительно. «Как „цуганги”[18] мы прошли через двери и оказались в „сауне”. В „сауне” командовала немецкая узница — профессиональная проститутка… Жирная, безобразная, с косматыми волосами, как ведьма из детских сказок, один ее вид наводил на нас страх и ужас… В „сауне” находился также молодой, глупо выглядевший СС-ман, унтершарфюрер, „шеф” „сауны”… Переполненные стыдом, мы стояли кружком и смотрели друг на друга, ожидая, кто же первый начнет раздеваться… Я тоже раздевалась, но наклонилась и подняв одеяло, которое лежало рядом на земле, закутала себя. Тогда ко мне тут же подбежала „капо”, сорвала с моих плеч одеяло и жестоко ударив меня по лицу закричала: „Святая Мадонна!”, что должно было означать, посмотрите-ка на эту святую девушку. Эсэсовец громко рассмеялся…»[19]
В дополнение к этому узников мог осматривать кто-то из медицинского лагерного персонала, женщины могли подвергаться гинекологическому осмотру. Это медицинское освидетельствование грозило опасностью венерических заболеваний, ибо все поступавшие, независимо от состояния их здоровья, осматривались с помощью одних и тех же инструментов.
После бритья людей заталкивали в душевую, где чаще всего обливали кипятком или ледяной водой. Затем, после выдачи униформы, в соседнем помещении начиналась регистрация «вновь прибывших». Кто-то из узников, работавших в качестве вспомогательного персонала в политическом отделе лагеря, опрашивал новичков: где и когда родился, кто по профессии, есть ли родственники и где они живут. Завершалась процедура фотографированием узника — анфас, левый и правый профиль, а также присвоением ему личного номера. Правда фотографии делали не везде. Подобные возможности были в Заксенхаузене, Бухенвальде, Аушвице, Штуттхофе и Маутхаузене. Не всех узников и фотографировали, в основном «политических». Арестованных по расовым причинам и советских военнопленных фотографировали только по специальному распоряжению. С 1943 г. из-за нехватки материалов большинство узников, за исключением немцев, перестали фотографировать даже в названных концлагерях. Обобщенные личные данные по заключенным — номер, причина ареста, имя, фамилия, дата и место рождения, профессия — заносились в специальные списки, рассылавшиеся по лагерным отделам. На их основе составлялись картотеки арестованных.
Номера выдавались всем узникам концентрационных лагерей, за исключением некоторых концлагерей на территории СССР (например, Сырецкий лагерь или лагерь в совхозе «Красный»). Они заменяли людям имена. И на время пребывания в концлагере заключенные должны были называть себя и откликаться только на присвоенный номер. Наступал новый этап деперсонализации — расставания со своим «Я», своими привычками, мечтами, чувствами.
Во всех концлагерях Третьего рейха номера нашивались на лагерную униформу. И лишь в одном из них — Аушвице-Биркенау — они татуировались на коже вновь прибывших[20]. Причина, как всегда в немецкой машине террора, лежала в утилитарной плоскости — так нацистам было проще идентифицировать трупы умерших или уничтоженных узников, остававшихся в последние минуты своей жизни без одежды. Впервые подобная проблема «идентификации» возникла при массовом уничтожении советских военнопленных, осенью 1941 г., которые и стали первой группой, получившей номера-татуировки.
Примо Леви, оказавшийся в одной из частей Аушвица — Моновице значительно позже, так описывал процесс получения номера: «Процедура оказалась хоть и немного болезненной, зато чрезвычайно быстрой: нас выстроили друг за другом в алфавитном порядке, и мы по очереди подходили к татуировщику, ловко орудовавшему чем-то вроде шила с коротеньким острием. Все это выглядело как самое настоящее посвящение: в самом деле, ведь только обладатель номера получал право на суп и хлеб. Потребовалось немало дней, а также увесистых оплеух и тумаков, пока мы не натренировались „предъявлять номер” без задержки, не создавая помех при ежедневной раздаче пищи; а уж на то, чтобы научиться различать свой номер на слух по-немецки, ушли недели, если не месяцы». По лагерным номерам сами узники и эсэсовцы ориентировались в мире заключенных, в том, когда и откуда прибыл тот или иной человек.
Пройдя «баню», обритые, получившие униформу и номера, вновь прибывшие отправлялись в специальные бараки на карантин. После первых часов, прошедших с момента прибытия в концлагерь, с каждым из людей, неожиданно для него самого, произошла еще одна метаморфоза: человек стал «хефтлингом» — узником №…
Униформа
Когда первые заключенные прибыли в Дахау в марте 1933 г., никто не думал об их бритье или выдаче лагерной униформы с номерами и треугольными маркировками. В жизни узников тогда подобных вещей просто не было. Но унификация лагерной системы изменила их внешний вид. Лишенные всех вещей, которые связывали заключенных с прежним миром и прошлой жизнью, узники получали робу. У мужчин это было некое подобие длинной рубахи, брюки, куртка, все в голубую и белую полоску, кепка такого же цвета. В первые годы им выдавали пару нижнего белья и даже носки, если повезло. Женщинам полагалась зимняя куртка, полосатое платье, зимнее и летнее (меняющиеся каждые два года), панталоны, дополнительная юбка, два платка на голову, две рубашки, передник (должен был меняться каждый год), две пары чулок (на 9 месяцев). В реальности и их униформа ограничивалась платьем в серо-голубую полоску, фартуком или юбкой, платком для головы и курткой.
«Я — так же, как все прочие — получил рубашку, когда-то, надо думать, голубую, с белыми полосками, фасона, модного, наверно, во времена наших дедушек: круглый вырез для головы, ни воротника, ни пуговиц; в другом окошке мне выдали кальсоны, тоже рассчитанные разве что на немощных стариков, с разрезом на щиколотках и шнурками-завязками, и, наконец, поношенную на вид холщовую робу, состоящую из штанов и пиджака, точную копию тех, что были надеты на заключенных, которых мы видели, с такими же сине-белыми полосами — то есть, как ни смотри, настоящую арестантскую робу; затем, в каморке с открытым дверным проемом, я уже сам выбирал себе пару обуви в куче странных, с деревянной подошвой и холщовым верхом башмаков, без шнурков, но с тремя кнопками сбоку, — пару, которая, как я мог в спешке определить, вроде бы соответствовала моему размеру. Не забыть еще два кусочка серой ткани, — наверное, подумал я, это вместо носовых платков; ну и, наконец, еще одну обязательную вещь: мягкую, круглую, потертую и поношенную арестантскую шапочку с полосами крест-накрест. Я было немного заколебался, надевать ли на себя это тряпье; но голоса, со всех сторон торопящие нас, и суетливые движения одевающихся вокруг людей — все подсказывало мне, что, если я не хочу отстать от других, медлить не стоит. Штаны были мне велики, а пояса или чего-нибудь в этом роде не предусматривалось, и я, как мог, завязал их узлом; в связи с башмаками же выяснилось одно совершенно непредвиденное обстоятельство: деревянная подошва не гнулась. Исключительно для того, чтобы освободить руки, я надел на голову шапку»[21].
И мужчинам, и женщинам выдавалась обувь, изготовленная на лагерных предприятиях — из остатков кожи или дерматина, — с деревянной подошвой, а зачастую и полностью деревянная, получившая название «голландки». «Если кто-то полагает, что обувь в лагерной жизни имеет второстепенное значение, тот глубоко ошибается: смерть начинается с обуви. Для большинства из нас башмаки становятся настоящим орудием пытки. Всего за несколько часов ходьбы можно в кровь сбить себе ноги, раны загноятся, начнется заражение крови. Тот, кому обувь трет, передвигает ноги с трудом, точно к ним привязаны гири (вот откуда этот деревянный шаг у войска призраков, выходящего на ежевечерний парад!), всегда и везде поспевает последним, всегда и везде получает тумаки и ни увернуться, ни убежать от нападающего не в состоянии. Чем больше распухают израненные ноги, тем теснее они соприкасаются с деревом и грубой материей башмаков, доставляя невыносимые муки. Тогда остается последнее — санчасть, но явиться в санчасть с жалобой на dicke Fusse (распухшие ноги) чрезвычайно опасно, потому что всем известно, особенно эсэсовцам, что эту болезнь уже не вылечить»[22].
Ситуация с униформой в концентрационных лагерях Третьего рейха становилась с каждым годом все хуже и хуже. В связи с большим потоком узников робы не хватало, и заключенным стали выдавать гражданскую одежду с уничтоженных или погибших заключенных, хранившуюся на лагерных складах. Чтобы сделать ее вид еще более неприглядным, на нее краской наносились масляные кресты. Теплые вещи выдавались только в октябре и в марте должны были быть возвращены, вне зависимости от погоды. Замерзая, узники вынуждены были подкладывать что-то под униформу, вплоть до бумаги, использовавшейся для мешков с цементом, что было строжайше запрещено и жестоко каралось СС. В концлагерях на территории СССР, появившихся позднее внутригерманского периода развития лагерной системы, тем более не могло быть и речи об использовании униформы.
Лагерная роба уродовала людей, превращая их в однородную, безликую массу, в которой каждый был похож на другого. Положение не становилось легче и тогда, когда вместо униформы использовалась старая гражданская одежда. Ее несоразмерность, изношенность и завшивленность лишь добавляли мучений. Однако значительно тяжелее было тем, у кого отсутствовал хотя бы один ее элемент, особенно обувь.
Паек
«Хотя, по-моему, это может звучать смешно, но я хотел бы обратить Ваше внимание, что рацион картофеля для узниц был выше, чем для СС»[23]. Подобным образом бывший комендант лагеря Равенсбрюк Фриц Зурен комментировал ситуацию с питанием узниц на судебном процессе в отношении руководства концлагеря.
В официальных документах СС значилось, что узники концентрационных лагерей должны были получать недельный рацион, состоящий из 400 грамм мяса или мясных продуктов, 200 грамм жира в виде маргарина, смальца или сала, 100 грамм творога или 50 грамм нежирного сыра, 2740 грамм хлеба, 80 грамм сахара, 100 грамм мармелада, 150 грамм крупы, 225 грамм муки, 84 грамма заменителя кофе. В дальнейшем стали использоваться картофель и овощи. Заключенные, которые работали на физически тяжелых работах, в ночную смену или свыше 9 часов, должны были получать увеличенный паек.
В 1942 г. и этот рацион заключенного концлагеря был уменьшен: недельная порция мяса составила 280 грамм, жира 170 грамм, хлеба 2 450 грамм, муки 125 грамм, заменителя кофе 63 грамма. Уменьшение официального рациона продолжалось и далее: работающие узники в неделю получали 2,8 кг картофеля вместо 5 кг в 1943 г., неработающие 1,05 кг вместо 1,75 в 1943 г.
Однако реальность была значительно хуже. Продукты питания, даже если они поставлялись на лагерные склады, разворовывались администрацией, охраной, привилегированными заключенными. Лагерные магазины или столовые, где с определенного момента узники могли совершать покупки на полученные премии, не имели необходимых продуктов питания.
В Аушвице в 1943 г. нацисты отправили пробы лагерного пайка в местный филиал Института гигиены СС в Райско. Исследования показали, что суп содержал на 60-90 % маргарина меньше, чем предполагалось в рецепте. Хлеб был чрезмерно кислым и трудноперевариваемым. Колбаса, выдававшаяся узникам, не содержала и половину жирности по сравнению с колбасой, полагавшейся СС, и это при том, что та и другая производились в одной и той же лагерной мясной лавке. Как писал в своих воспоминаниях Примо Леви: «Уже через пятнадцать дней я испытывал постоянный, хронический голод, незнакомый тем, кто живет на воле; голод, о котором не забываешь даже во сне, который сидит в каждой клетке твоего тела… Мое тело больше не было моим, оно похудело, живот же, наоборот, вздулся; по утрам лицо было отечным, а к вечеру вваливались щеки. У одних из нас кожа пожелтела, у других — посерела. Если мы не виделись с кем-нибудь дня три-четыре, то при встрече с трудом узнавали друг друга».
Для подавляющего большинства заключенных ситуация с питанием была катастрофической. Коммунистка Эрика Бухман вспоминала, что к 1944 г. узницы получали в день кружку суррогатного кофе без молока и сахара, пол-литра жидкого «супа» — в обед и вечером, изготавливавшегося из гнилой брюквы или картофеля, и 200 грамм хлеба в сутки. Работавшие узники могли получить 2-3 картофелины в день. Только по выходным они могли получить 20 грамм маргарина и ложку джема или кусочек сыра. Зимой 1944 — 1945 г. картофель работающим узникам выдавать перестали. «Суп» окончательно превратился в помои из очисток брюквы или картофеля. Дневная пайка хлеба была сокращена до 150 грамм. Да и сам этот «хлеб», если его можно было так называть, по воспоминаниям бывших узников, нередко состоял из опилок. Но даже такого низкого качества он был главной ценностью узников, основной лагерной «валютой», за которую можно было купить практически все. «Целую миску вчерашней картофельной кожуры я впервые купил у одного „финна”. Миску он вытащил с хвастливым видом во время обеденного перерыва; к счастью, в тот день Банди со мной в бригаде не было — и некому было меня одернуть. „Финн” поставил миску перед собой, достал из кармана разлезающуюся бумажку с комочками серой соли — все это медленно, обстоятельно, — взял кончиками пальцев щепотку, поднес ко рту, попробовал, словно смакуя, и лишь потом, как бы между прочим, через плечо, бросил в мою сторону: „Продается!” Вообще цена такого деликатеса — два ломтика хлеба или маргарин; он же запросил половину вечернего супа. Я пробовал торговаться, приводил всякие доводы, даже ссылался на равноправие. «Ди бист нист ка шид, д’бист а сегес, никакой ты не еврей», — тряс он, по обычаю „финнов”, головой. Я спросил: „Тогда почему я здесь?” — „Откуда я знать?”— пожал он плечами. „Жид вонючий”, — сказал я ему. „Все равно дешевле не отдам”, — ответил он. В конце концов я купил у него кожуру по его цене и уж не знаю, откуда он взялся вечером как раз в тот момент, когда мне наливали суп, и как он пронюхал, что на ужин будет молочная лапша»[24].
И так как хлеб являлся для большинства узников главной ценностью, его наличие демонстрировало лагерный статус человека, подразумевало большие шансы на спасение и, конечно же, становилось одним из наиболее вожделенных объектов солагерников: «Позднее я столкнулся с тем, как люди воровали у своих же товарищей последний кусок черного хлеба. Когда жизнь человека зависит от этого жалкого ломтика черного хлеба, когда вся жизнь его держится на волоске, вернее сказать, на том самом ломтике сырого черного хлеба, украсть хлеб — значит толкнуть своего товарища в объятья смерти. Украсть тот хлеб — значит обречь на смерть другого человека ради того, чтобы спасти хоть до поры до времени собственную жизнь. И все же случалось, что крали хлеб. Я видел, как люди бледнели и лишались чувств, обнаружив, что у них украли хлеб. Это был тяжкий удар не только для самих пострадавших. То был непоправимый удар для каждого из нас. Потому что кража порождала недоверие, подозрительность, злобу. Кто бы ни украл тот хлеб — бремя его вины ложилось на всех.
По вине вора каждый чувствовал себя вором — похитителем хлеба. В лагерях человек превращается в зверя, способного украсть у друга последний кусок хлеба и подтолкнуть его к смерти. И в тех же лагерях человек становится непобедимым, несгибаемым существом, способным разделить с другом последний окурок, последний кусок хлеба, последний глоток воздуха. Конечно, не в лагере человек превращается в то непобедимое, несгибаемое существо. Человек таков от рождения. Эта возможность всегда заложена в его социальной природе. Да только лагерь — самое страшное место, куда может попасть человек, и там отчетливей водораздел между настоящими людьми и всеми другими. А ведь и без лагерей известно, что люди равно способны на жертву и на предательство. Даже жаль, что истина эта так банальна»[25].
Помимо хлеба, «твердой валютой», имевшей хождение в концлагерях, были сигареты. В Заксенхаузене 1 л водки стоил 50 сигарет, золотые наручные часы соответствовали стоимости примерно 100 сигарет, 1 кг масла равнялся 25 сигаретам, 40 сигарет стоила пара новой кожаной обуви.
Однако не стоит думать, что рядовые эсэсовцы или коллаборационисты находились в стороне от возможности получить выгоду от заключенных. В Майданеке, где узники-евреи не имели питьевой воды, литовские часовые продавали ее за обувь и одежду. За дополнительную плату охранники могли передавать на свободу письма от узников или, если такая возможность была, «организовывать» им дополнительную еду от родственников. Охранники также могли шантажировать узников, говоря им, что не будут избивать, если получат определенную плату. Речь в подобных случаях шла, конечно же, о настоящих деньгах или драгоценностях, которые могли быть переданы охране через родственников заключенных.
Как и в концентрационных лагерях в Европе, паек узников в концлагерях на оккупированной территории СССР был недостаточным и некачественным. Характерным примером являлось положение заключенных в лагере на территории совхоза «Красный», где на шесть-восемь человек в сутки выдавалась одна буханка хлеба (1200 — 1800 грамм) и один литр «баланды», состоявшей из воды и небольшого количества отрубей. Хлеб был недоброкачественный, выпеченный из смеси проса и кукурузы с отрубями и травой. В Сырецком лагере в Киеве, чтобы не умереть от голода, узники были вынуждены поедать крыс, собак или кошек.
Одним из ужаснейших свидетельств о лагерном «питании» заключенных является свидетельство Давида Руссе о том, что в Нойенгамме в супе узник обнаружил человеческую челюсть. Расследование с привлечением СС показало, что «капо» крематория и кухни договорились перепродавать мясо, предназначавшееся для узников, на сторону, а их кормить телами солагерников.
Каннибализм был частью концлагерной повседневности: «Случаи людоедства не были в Бжезинке редкостью. Однажды я сам наткнулся на труп русского, лежащего среди куч кирпича, у трупа каким-то тупым орудием была вырезана печень. Люди убивали друг друга, чтобы добыть хоть что-нибудь съедобное»[26].
Многие обессиленные узники не получали даже минимального лагерного пайка, так как были не в состоянии бороться с более сильными солагерниками во время раздачи еды: «Заключенным давали на обед всего полчаса. Естественно, что все прибегали на раздачу пищи возбужденные, охваченные страхом, что придется уйти с пустыми руками. Старостам блоков и отдельных палат было очень трудно поддерживать хоть какой-нибудь порядок. В этой ужасающей свалке издерганных, затравленных, смертельно усталых, умирающих от голода людей они теряли над ними всякий контроль. В результате более сильные иногда получали еду дважды, в то время как более слабые были вынуждены возвращаться на работу голодными. В суматохе опрокидывались котлы с супом. Взамен, конечно, ничего не выдавалось. У многих заключенных не было ни кружек, ни мисок. Если им не приходила на помощь какая-нибудь добрая товарка, они не могли получить еду. Им оставалось только забраться куда-нибудь в угол и ждать избавительницу смерть»[27].
Нехватка питания низводила узников до животного состояния: «Я работал… в свинарнике Заксенхаузена. СС тщательно заботилось о животных. А у меня же был такой голод, что я ел все, что человек мог употребить из этого свиного пойла. <…> На больших кучах мусора за кухней, состоявших из отбросов овощей, сгнивших картофельных очисток, разлагавшихся и плохо пахнувших костей, ползали истощенные узники и вырывали друг у друга из рук вонявший, ядовитый мусор, чтобы тут же поглотить его с дикой жадностью»[28].
«Я превратился в некую дыру, в пустоту, и думать мог только о том, чтобы заполнить, заткнуть, убрать эту бездонную, требовательную, ненасытную пустоту. Только этой задаче служили мои глаза, только этим заняты были мысли, только это руководило всеми моими поступками, и если я не ел дерево, щебень или железо, то лишь потому, что их невозможно было разжевать и переварить. Но с песком я уже делал попытки, а если видел траву, то ни секунды не колебался, не раздумывал, можно ли ее есть, — жаль, что травы ни на заводе, ни на территории лагеря почти уже не было»[29].
В концентрационных лагерях истощенные до предела узники, «доходяги», утратившие связь с реальностью, обезумевшие от голода и, по сути, находившиеся в состоянии затянувшейся предсмертной агонии, имели свои названия. В Дахау их называли «кретин», в Маутхаузене — «пловец», в Штуттхофе — «калека», в Майданеке и Нойенгамме — «верблюд», в Бухенвальде — «утомленные шейхи», в Равенсбрюке — «шмукштюк», либо «шмутцштюк»[30]. Но наиболее распространенным термином, обозначавшим этих узников, был термин «мусульманин». Как и в случае с остальными названиями доходяги, происхождение этого термина точно не известно. Может быть, их так прозвали эсэсовцы за фатализм и покорность, сравнивая с настоящими мусульманами. Возможно, причина кроется в том, что многие из доходяг обматывали голову тряпьем, что напоминало тюрбан, а ходили с полусогнутыми, на восточный манер, коленями и с неподвижным, как маска, лицом. В любом случае именно эти истощенные, потерявшие всякую надежду и человеческий облик узники были теми, кто, по мнению Примо Леви, были «подлинными свидетелями» лагерного ужаса.
«Эсэсовец неспешно прогуливался, глядя на мусульманина, который шел прямо на него. Мы все сгрудились по левую сторону — посмотреть, что будет. Это лишенное воли и разума существо, волоча ноги в деревянных башмаках, шло, не разбирая дороги, и угодило прямиком в объятия эсэсовца. Тот взревел от ярости и ударил его кнутом по голове. Мусульманин остановился, не понимая, что произошло. Получив еще несколько ударов — за то, что забыл снять шапку, — он начал испражняться, потому что был болен дизентерией. Когда эсэсовец увидел черную зловонную жидкость, стекавшую на башмаки мусульманина, он потерял рассудок от ярости. Он налетел на мусульманина и несколько раз ударил его в живот, а когда несчастный упал в свои собственные испражнения, стал бить его по голове и по спине. Мусульманин не защищался. После первого удара он сложился вдвое, а еще после двух-трех уже был мертв.
С точки зрения симптомов истощения можно выделить две стадии этой болезни. Для первой характерны потеря веса и прогрессирующая вялость движений. На этой стадии организм еще не слишком сильно изношен. Никаких симптомов, кроме замедления движений и упадка сил, у больных не наблюдается. За исключением повышенной возбудимости и характерной раздражительности, они не проявляют никаких других признаков расстройства психики. Трудно определить момент, когда первая стадия сменяется второй. У некоторых это происходит медленно и постепенно, у других очень быстро. Можно считать, что вторая стадия наступает приблизительно тогда, когда голодающий теряет треть своего обычного веса. Если он продолжает худеть, меняется даже выражение его лица. Взгляд становится мутным, лицо теряет подвижность, приобретая безразличное и печальное выражение. Глаза, глубоко запавшие в орбиты, подергиваются поволокой. Кожа приобретает пепельно-серый оттенок, становится тонкой и шершавой, как картон, и начинает шелушиться. Она делается очень чувствительной к всевозможным инфекциям, прежде всего к чесотке. Волосы истончаются, тускнеют и секутся. Череп удлиняется, скулы и орбиты глаз заметно проступают на лице. Больной дышит тяжело, говорит тихо и с большим усилием. На следующей стадии истощения образуются опухоли, небольшие или крупные. Сначала они появляются на веках и на ступнях, а потом проступают в разных местах в зависимости от времени суток. Утром, после ночного сна, они чаще всего видны на лице. Вечером, наоборот, на ступнях, голенях и ляжках. Днем из-за стояния на ногах жидкость собирается в нижней части тела. Постепенно, по мере того как истощение усугубляется, опухоли распространяются по всему телу, особенно если больному приходится часами стоять на ногах: сначала они переходят на голени, затем на бедра, ягодицы, половые органы и, наконец, на живот. К кожным инфекциям часто прибавляется диарея, которая может также предшествовать развитию опухолей. На этой стадии больной полностью теряет интерес к происходящему вокруг, изолируясь от любых контактов с окружающим миром. Если он еще в состоянии ходить, то передвигается в замедленном темпе, не сгибая колен. Так как температура у больного обыкновенно опускается ниже 36, он дрожит от холода. Издалека группа таких больных напоминает мусульман во время молитвы. Эта ассоциация нашла отражение в слове, которым в Освенциме обыкновенно называли узников, умирающих от истощения: мусульмане»[31].
Доходяги были особо любимой мишенью для издевательств охраны, а большинство узников стремилось избегать «мусульман», не только боясь заразиться или пострадать от их неосознанных действий, но и в силу глубинного страха стать такими же, как они, — «не-людьми». Сама встреча с «мусульманином» как бы говорила узнику — «ты можешь стать таким в любой момент, а после этого последует смерть». И заключенные старались игнорировать их, сохраняя в себе надежду, что они никогда не превратятся в доходяг. Они делали все, чтобы этого не случилось. Некоторые шли даже на убийство собратьев по несчастью. В одном из фрагментов воспоминаний комендант Аушвица Рудольф Хесс описывал аналогичный библейскому убийству Авеля Каином сюжет, в котором он — этот «арийский полубог» — наблюдал за происходящим сверху и желал «справедливо» покарать: «Из окон моей квартиры я видел однажды русского, тащившего пустой котел за блок комендатуры; узник с жадностью выскребывал стенки котла. Вдруг из-за угла показался другой русский, остановился на минуту, а потом вдруг бросился на выскребывавшего котел, толкнул его на колючую проволоку, по которой шел ток, и исчез вместе с котлом. Часовой на вышке видел все происходившее, но не успел выстрелить в убегавшего. Я сразу же позвонил начальнику караула и приказал выключить ток, а потом пошел в лагерь искать виновного, но мне не удалось его найти. Человек, упавший на проволоку, был мертв. Это уже были не люди, а животные, ищущие пищу».
«Аппель»
Заключенных будила сирена. В 4.00 утра — летом и весной или в 5.00 утра — зимой. Как только раздавался звук сирены, «блоковые» криками и ударами начинали поднимать узников. В течение следующего получаса заключенные должны были успеть застелить свои нары, посетить туалет, умыться и получить «завтрак». Масса людей, избиваемая и подгоняемая старшими в бараках, мешала друг другу, возникали конфликты, споры, драки. Узники, еще имевшие силы, не давали пройти наиболее слабым и изможденным, последние вообще могли не получать даже подобия «завтрака». Эти полчаса пролетали как одно мгновение, мгновение, наполненное борьбой за выживание.
А дальше старшие по блоку вместе со своими помощниками выгоняли заключенных из барака, чтобы строиться на первую в этот день проверку, так называемый «аппель». Для этих проверок в концентрационных лагерях чаще всего использовалась специальная площадь, называвшаяся «аппельплац». Но если узников было слишком много, то заключенных заставляли выстраиваться в несколько шеренг у своих бараков. Затем начиналась процедура утреннего подсчета. «Блоковые» считали заключенных и сообщали об этом в канцелярию, откуда информация поступала в отдел превентивного ареста администрации. Полученные данные перепроверялись гестаповцами лагеря, для этого они, так же как и другие представители администрации, могли присутствовать на перекличке.
Чтобы не ошибиться в своих
расчетах, эсэсовцы заставляли узников выносить на перекличку трупы умерших за
ночь. Это было извращенное проявление немецкой тщательности. «Потом, гораздо
позже, я узнал, что именно таким образом наши немецкие товарищи выносили на
лагерный плац заключенных, умерших в течение дня. Это было в прежние времена,
во времена героические, когда лагерь был действительно настоящим лагерем; а
теперь разве это лагерь — чистый санаторий, так, по крайней мере, с презрением
утверждали лагерные старожилы. Эсэсовцы обходили безупречный строй заключенных,
выстроенных в каре по блокам. В середине каре, поддерживаемые невидимыми
руками, стояли мертвецы. Они мгновенно коченели на лютом морозе Эттерсберга,
под снегом Эттерсберга, под дождем Эттерсберга, струившимся на их мертвые
глаза. Эсэсовцы пересчитывали узников, зачастую по два раза, и на основании
этой цифры выписывали порции на следующий день. Из хлеба, предназначенного
мертвецам, из маргарина, предназначенного мертвецам, из их похлебки товарищи
создали продовольственный запас, чтобы помогать слабым и больным. На лагерном
плацу под эттерсбергским дождем, который струился по их потухшим глазам, под
снегом, оседавшим на их волосах и ресницах, трупы товарищей, умерших за день,
оказывали громадную услугу живым. Они еще на какой-то срок помогали отдалить
смерть, подстерегавшую всех живых»[32].
Утренняя перекличка должна была занимать не больше получаса — сорока минут, лагерная администрация спешила как можно скорее отправить заключенных на работу. Но нередко она затягивалась, чаще всего потому, что обнаруживалось, что кого-то не хватает. Узники могли сбежать или проспать и тогда все остальные должны были стоять до выяснения ситуации: «Утром у нас был аппель. Вот там, пока проверяют ряды, она идет, считает нас всех, а потом они отчитываются — все или не все. Не все, снова начинают считать. Несколько раз было, что мы стояли очень долго. Там одна девушка после работы уснула, и не вышла. Блоков-то было 32, как найти. Начали искать, пропал человек, и мы стояли очень долго. А потом, когда ее нашли, вывели, а она заспанная, и она собаку на нее натравила. Собака сбила ее с ног, и была научена, сразу за горло. Вот и все. Труп в крематорий, а он горел день и ночь, дым шел».
После бегства узника Аушвица — Тадеуша Виевски, 6 июля 1940 г., штрафной «аппель» продолжался 19 часов. Бывший узник Генри Крель вспоминал об этом «аппеле»: «Была ужасная ночь… Утром все дрожали от холода… лучи восходящего солнца лишь ненадолго приносили облегчение. Вскоре стало ужасно жарко, а страдания все больше. Один за другим падали узники. Обессиленные обливались водой. Ночью произошло очень неприятное происшествие… Узник Баворовский, переводчик, вышел из своего ряда и попросил эсэсовца, чтобы тот разрешил ему отлучиться. Напрасно. Эсэсовец приказывал ему вернуться в строй. По прошествии некоторого времени мы почувствовали зловоние. Баворовский больше не мог выдерживать это и сделал в штаны. Когда эсэсовец выяснил, кто совершил это „преступление”, он приказал Баворовскому снять брюки, свернуть их и зажать между зубами. Он должен был присесть и залаять. Все узники были объяты ужасом, и именно тогда мы получили первое представление о том, что нас ожидало в лагере».
Узники стояли на «аппелях» в любую погоду — под дождем и снегом, обдуваемые ветром и палимые лучами солнца. Это была тяжелейшая мука для обессиленных людей. Только после того, как все цифры совпали, по лагерным громкоговорителям объявляли о немедленном сборе заключенных в рабочие бригады и отправке их на работу. В течение короткого промежутка времени вновь начинался хаос — узники, чтобы избежать наказания, бежали к своим бригадирам, так называемым «капо», которые дубинками избивали узников и, построив их в колонны, отправлялись на работу. Кто еще не был приписан к какой-либо бригаде отправлялся на самые тяжелые и грязные работы произвольным, сиюминутным решением «капо».
Вплоть до начала 1940-х гг. второй «аппель» проходил в обед, когда рабочие бригады должны были вернуться в концлагерь, быть пересчитаны и еще успеть «пообедать». Но со временем стремление нацистов к еще большему увеличению рабочего времени узников заставило их отказаться от полуденной траты времени. И заключенным стали привозить баланду на работу, а перекличка была отменена.
Наконец самый изнуряющий и длительный был третий — вечерний «аппель», который проходил после возвращения узников с работы в районе 17.00 — 18.00. Так как нацистам уже некуда было подгонять узников — рабочий день закончился, они проводили последние переклички в течение нескольких часов. И изможденные узники, нередко теряя сознание или даже умирая во время этих «аппелей», вновь должны были стоять. Любое движение узника, любой взгляд на эсэсовца, не понравившийся ему, немедленно карались жестоким избиением. Заключенные должны были стоять и терпеть любые издевательства, которые могли продолжаться вплоть до поздней ночи. За это время десятки человек могли погибнуть, пополнив списки жертв. «Картина такой проверки — „апеля” (так в тексте документа — С. А.) представлялась более или менее так: перед бараком в рядах стояло 200 человек, возле них лежало 35 больных и около них 15 мертвых. Так было почти перед каждым бараком, — а было всего пять полей, и на каждом поле были бараки, полные людей. Когда сбор на поверку был уже готов, подходили немцы. Старший по блоку подавал команду: „Смирно, шапки снять”, подходил к немцу и рапортовал о состоянии своего барака. Дегенерат немец, в большинстве случаев пьяный, считал людей, причем бил кого попало ногой и ругался площадной бранью; затем подходил к левому флангу и нередко палкой добивал больных, увеличивая, таким образом количество мертвых. Бывали случаи, когда вроде бы добитый немцем палкой больной после поверки приходил в себя, но тогда он не имел права на жизнь, потому что количество отмеченных при поверке мертвых должно было сходиться, тогда таких добивал палкой старший по бараку»[33].
Иногда в концентрационных лагерях проходили «генеральные аппели», целью которых была массовая селекция узников, неспособных работать дальше. Одним из таких «аппелей» стала перекличка в женской части Аушвица-Биркенау 6 февраля 1943 г., продолжавшаяся целый день и закончившаяся гибелью для 1 000 узниц.
Только после окончания вечерней переклички узники могли идти в свои бараки. Они должны были еще успеть сходить в туалет, получить жалкое подобие «ужина» и, если повезет, посвятить некоторое время до полного отключения света себе или своим друзьям и близким. С 21.00 узникам запрещалось покидать барак, и тот, кто нарушал это правило лагерного распорядка, погибал от пуль охранников, дежуривших на вышках.
«Самоуправление»
Казалось бы, о каком «самоуправлении» может идти речь в концентрационных лагерях? И тем не менее, при всей фантасмагоричности ситуации, это явление было абсолютно реальным. Возможно, даже более реальным для узников, чем власть СС, так как именно представители «самоуправления», эти «полубоги», как их называли узники, ежеминутно присутствовали в их лагерной повседневности, в то время как эсэсовские «боги» отходили на второй план, лишь периодически появляясь, чтобы вершить свой кровавый суд.
Однако любое «самоуправление» было возможно только в строго отведенных СС рамках и заканчивалось в тот момент, когда лагерное руководство этого желало. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер так охарактеризовал «свободу» лагерных функционеров: «Мы назначили в концлагерях, так называемых капо — ответственных надзирателей, старших заключенных над тридцатью, сорока, сотней других узников. В тот момент, когда этот узник является капо, он больше не спит среди остальных заключенных. Кроме того, он отвечает за достижения в их работе, за отсутствие саботажа, за чистоту в бараке… С того момента, когда мы им больше не удовлетворены, он теряет должность капо и вновь оказывается среди своих солагерников. И он знает, что в первую же ночь будет убит ими».
Система лагерного «самоуправления» впервые появилась в Дахау в 1933 г. Тогда, на заре становления лагерной системы, заключенные делились на псевдовоенные объединения — «компании», подчинявшиеся узнику — «фельдфебелю». Но с течением времени ситуация стала меняться, и возникла новая иерархия лагерного мира. Это в первую очередь было обусловлено нехваткой персонала СС для контроля за узниками. Если соотношение между эсэсовцами и заключенными в конце 1930-х гг. было 1:2, то к середине 1943 г. оно составляло 1:15. Справиться без помощников эсэсовцы не могли.
Сотрудничая с частью заключенных, СС использовала проверенный не раз принцип — «Разделяй и властвуй». Разжигавшаяся непримиримая вражда между лагерными категориями ослабляла возможности их сопротивления. Кроме того, поручая эксплуатацию и даже убийства одних своих жертв другим, СС в очередной раз демонстрировало абсолютность своей власти. Ну и наконец, вседозволенность некоторых лагерных «функционеров» определялась их теневыми связями с СС. Именно отдельные члены лагерной «элиты» помогали эсэсовцам реализовать их коррупционные схемы с имуществом и драгоценностями заключенных.
С течением времени «самоуправление» стало второй, параллельной эсэсовской иерархией лагерного руководства, состоявшей из разных должностей. Во главе этой иерархии был староста лагеря, осуществлявший общий контроль за деятельностью «самоуправления». Именно он предлагал лагерной администрации узников для назначения на различные должности. Вслед за ним шли писари, готовившие документы для ежедневных перекличек, курьеры, связывавшие различные части концлагеря, передавая информацию и материалы, функционеры, обслуживавшие кухню, так называемую «баню», склады, лагерную больницу. Особое место занимали «капо» — узники, руководившие деятельностью различных рабочих бригад. Это название зачастую использовалось заключенными как собирательное, для обозначения всех представителей «самоуправления». Внизу иерархии находились старосты блока — «блоковые», старшие по части барака — «штубовые» и заключенные, отвечавшие за распределение пищи, — «столовые».
В лагерях на оккупированной территории СССР «самоуправление» отличалось только формально, но не по сути. В Сырецком концлагере в Киеве за старостой лагеря располагались «сотники» — узники, руководившие рабочими бригадами, и «десятники», управлявшие несколькими десятками человек. На эти посты назначались заключенные, с положительной стороны зарекомендовавшие себя в исполнении приказов и поручений нацистов. В их обязанности входил непосредственный контроль за качеством выполнения работы в лагере, а также предотвращение побегов.
Как только узник занимал пост в лагерной иерархии, будь то «капо» или «блоковый», не говоря уже о старосте, его жизнь кардинальным образом изменялась. Он освобождался от тяжелой физической работы, избиения СС уменьшались или прекращались вовсе. Он получал отдельную комнату в бараке с хорошей кроватью, а не нарами, несколькими одеялами, подушками, чистыми простынями и наволочками. Его «уголок» нередко был оформлен вазами с цветами, плакатами или фотографиями. Его паек дополнялся едой, сворованной или купленной на «черном рынке». Как отмечал один из бывших узников, «между капо и простым узником была такая же разница, как между генералом и рекрутом».
Лагерную «элиту» легко было отличить в массе узников. Они носили специальные повязки на рукавах униформы, имели право не брить голову, одевались в чистую одежду, в том числе и гражданскую, имели хорошую обувь. Эту одежду и обувь они могли заказать себе на лагерных предприятиях или купить все там же — на «черном рынке». Все вышеназванное, а также возможность доступа к лекарствам позволяла представителям лагерной «аристократии» меньше болеть и выглядеть гораздо здоровее по сравнению с остальными.
Ханс Марсалек описывал нескольких представителей «аристократии» Заксенхаузена. Так, секретарь лагеря — «криминальный» узник Лейтцингер, почти ежедневно «организовывал» из столовой и аптеки СС алкоголь и сигареты. У него был собственный парикмахер, вынужденный при каждой стрижке ползти на коленях от входа в барак до кресла, на котором располагался хозяин. Лейтцингер носил специально пошитую для него форму и белые перчатки. Староста лагеря Келлер весил 110 кг и получил среди заключенных прозвище «Кинг Конг». В 1943 г. он был переведен в Эбензее, где в его распоряжении оказалась отдельная комната с креслами, радио, личным слугой и даже свинарником. Его помощник Далер посещал с разрешения СС свою любовницу, жившую в соседней с лагерем деревне.
Подобное положение представителей лагерной «элиты» позволяло им быть главными посетителями борделей. Более того, очень часто рядом с ними можно было увидеть молодых парней или подростков, которых они принуждали к гомосексуальным связям. Последние получили в лагерном жаргоне прозвище «пипель»[34]. По воспоминаниям старосты Заксенхаузена Гарри Науйокса, подобные отношения были очень распространены. Один из уголовников по имени Герман выбирал самого красивого мальчика из вновь прибывшего «транспорта». Он давал ему отдельную кровать, еду с различными лакомствами, мог оставить в бараке и не отправить на работу. Через несколько дней он требовал от мальчика «платы», и если тот отказывался, то на следующий же день отправлялся на работу в каменоломню. Большинство этих детей вынуждены были согласиться. Однако во многих воспоминаниях узников их мало кто жалел. В основном из-за их поведения после того, как они осваивались со своим новым «статусом»: «В Буне пипелей ненавидели: часто они оказывались более жестокими, чем взрослые. Я видел однажды, как подросток лет тринадцати бил своего отца за то, что тот недостаточно хорошо заправил койку. Старик тихо плакал, а мальчик орал: „Если ты сейчас же не прекратишь, я больше не принесу тебе хлеба. Понял?”»[35]
Формируя иерархию «самоуправления», нацисты стремились следовать собственным расовым канонам. На основные должности они старались назначать «арийцев» — немцев или австрийцев. За ними шли французы и голландцы. В лагерях на востоке из-за нехватки «арийского» контингента со временем стали превалировать поляки. В еврейских бараках или филиалах лагерей, где преимущественно работали евреи, эти должности доставались им.
Кончено, функционеры могли оказать помощь узникам и достать практически все, что необходимо в лагере, но очень часто за это они требовали плату. Один из греческих евреев — Хаим Кальво, прибывший в филиал Аушвица в ноябре 1943 г., смог купить несколько кусков хлеба у своего «капо», заплатив за это зубной золотой коронкой. Причем «капо» получил свою «плату» только после того, как вырвал зуб у Кальво плоскогубцами.
Основными категориями, которые вели постоянную борьбу за посты в «самоуправлении», были «криминальные» и «политические» узники. Жестокость представителей категории «криминальных» отмечалась в подавляющем большинстве воспоминаний бывших узников, так и в мемуарах представителей СС. Комендант Аушвица Хесс вспоминал, как уголовницы расправлялись с еврейками в Будах — филиале Освенцима: «Они душили узниц, разрывали их на части, убивали секирами. Это было страшно». Во время войны к «криминальным» немцам и австрийцам добавляются представители других национальностей, в первую очередь поляки. Давид Руссе, бывший узник Бухенвальда, характеризовал «криминальных» поляков как «упорных консерваторов, отчаянно антирусски настроенных, ненавидящих немцев, но покорных и сервильных перед лицом своих господ, дрожащих за свою власть, а их антисемитизм настолько велик и энергичен, что они доходили до того, что устраивали погромы в лагере». Представители лагерной «элиты» понимали: выживает сильнейший, и со всей беспощадной жестокостью следовали этому принципу. Благодаря поддержке СС именно «криминальные» узники долгое время превалировали на руководящих постах лагерной иерархии в Аушвице, Флоссенбурге, Штуттхоффе, Бухенвальде, Равенсбрюке, Майданеке, Маутхаузене.
Но данная категория характеризовалась не только своей покорностью СС. Им было присуще и массовое воровство, вымогательство, неорганизованность. А в условиях, когда лагерная система должна была становиться все более экономически рентабельной, нужны были другие качества — дисциплинированность, образованность, профессиональные навыки. Всем этим обладали в большей степени именно «политические», которые постепенно стали оттеснять «криминальных» с их позиций с молчаливого согласия СС. О жестоком противостоянии этих двух категорий за места в «самоуправлении» свидетельствовал один из старост блока в Заксенхаузене — «политический» Кристиан Малер: «Мы всегда были вынуждены сражаться на два фронта. Сначала — эсэсовцы, потом — определенная категория заключенных: сутенеры, бандиты, убийцы… Чтобы их победить, раздавить и привести в такое состояние, в каком они бы уже не могли нам мешать, нам пришлось употреблять против них их же методы. Мы компрометировали их, мы ставили им ловушки. И в лагерях это превратилось в борьбу тайную и упорную, в скрытую войну, на которой все удары наносились с ненавистью и яростью».
И все же нельзя не отметить, что иногда представители данных лагерных групп работали вместе, как, например, старосты в Заксенхаузене. В Равенсбрюке старостой с 1943 г. по май 1944 г. была «криминальная» узница М. Шерингер, сотрудничавшая с «политическими». Да и среди «политических» могли оказаться отнюдь не только те, кто хотел помочь солагерникам и организовать подпольное сопротивление. Например, немецкий коммунист по фамилии Бем дубинкой собственного изготовления убивал больных и нетрудоспособных заключенных Заксенхаузена, получая за это дополнительный паек и сигареты. «Политические» в Бухенвальде, работавшие в лагерной канцелярии и имевшие доступ к документам, меняли списки заключенных, отправлявшихся нацистами на тяжелую физическую работу или даже на уничтожение, вычеркивая оттуда «своих» и заменяя их другими узниками. В Сырецком концентрационном лагере «сотник» по фамилии Морозов получил от руководства лагеря отдельное помещение для жилья, регулярно отбирал у узников их еду и вещи. Награбленное передавалось на свободу и продавалось на местном базаре. Как заявил Морозов на судебном процессе: «Мордобой я преступлением не считал. Я его применял для блага самих заключенных».
Подобная аморальная деятельность провоцировалась общими условиями концентрационного лагеря, когда выживание одних было возможно за счет гибели других. Лагерная «элита» составляла всего 5-10 % от общего контингента заключенных, но власть, которой она обладала, была огромной, а условия, в которых жили представители этой «элиты», были невообразимы для рядовых узников.
Рабский труд
Эксплуатация труда заключенных концентрационных лагерей была неотъемлемой частью лагерного мира. Сначала труд расценивался СС как средство «перевоспитания» узников и принимал бесцельные и бесполезные формы. В Дахау заключенные были вынуждены толкать назад и вперед через болото телегу, нагруженную камнями. Они даже дали ироничное прозвище этой телеге — «болотный экспресс». Или, например, узники должны были построить каменные стены, затем сломать их, а потом снова возвести. Бессмысленный труд доставлял людям не только физическое мучение, но и причинял душевное страдание.
Но уже в 1937 г., с момента массовых арестов «асоциальных элементов», нацистское руководство начало переходить к использованию бесплатной рабской силы с целью получения финансовой выгоды. С 1942 г. начался новый этап — «уничтожения трудом», когда не справляющаяся с последствиями войны нацистская экономика обратилась к еще более массовой эксплуатации узников концентрационных лагерей, что привело к росту как количества заключенных, так и филиалов концлагерей.
Труд заключенных использовался в разных сферах. Как только человек оказывался в концлагере, в большинстве случаев некоторое время он еще не принадлежал к какой-либо рабочей бригаде, и эта ситуация становилась для него тяжелым испытанием. Именно «новичков» отправляли на наиболее тяжелые или самые грязные работы.
Количество рабочих бригад и видов деятельности было огромным и напрямую зависело от размеров концлагеря. Внутри самого лагеря это могли быть бригады, строившие и расширявшие лагерь, обслуживавшие его повседневное функционирование — работавшие на кухне, вычищавшие выгребные ямы, собиравшие трупы умерших, работавшие на складах с одеждой.
Одним из тяжелейших видов работы в Равенсбрюке было мощение лагерных дорог. Одна из бывших узниц Шарлотта Мюллер так описывала этот вид лагерного «труда»: «Лагерь рос. Строились новые бараки и мастерские. Нужны были улицы — лагерштрассе, и их создавали равенсбрюкские узницы. Для такой тяжелой работы лагерное начальство отобрало команду из еврейских женщин. Было очевидно, что никто из них раньше никогда не занимался тяжелым физическим трудом. Он был для них особенно изнурительным… В лагерь был доставлен дорожный каток. Обычно такой каток высотой в человеческий рост тянет трактор. Но в концлагерях люди заменяли машины. В каток впрягали женщин… человек двадцать тащили это чудовище». Аналогичной деятельностью были вынуждены заниматься узники Сырецкого лагеря в Киеве.
Мария Рольникайте, оказавшаяся в Кайзервальде в Риге, вспоминала: «Мне велели носить камни. Мужчины мостят дорогу между строящимися бараками. Другие женщины привозят камни из оврага в вагонетках, а мы должны подносить их каменщикам. Конвоиры и надзиратели ни на минуту не спускают с нас глаз. Вагонетки должны быть полные, толкать их надо бегом и только вчетвером; разносить камни мы должны тоже бегом; мужчины обязаны быстро их укладывать. Все нужно делать быстро и хорошо, иначе нас расстреляют. Камни ужасно тяжелые. Нести один камень вдвоем не разрешается. Катать тоже нельзя. Разговаривать во время работы запрещается. По своим нуждам можно отпроситься один раз в день, притом надо ждать, пока соберется несколько человек. По одной конвоир не водит. Как нарочно не перестает лить дождь. Пальцы я разодрала до крови. Они посинели, опухли, страшно смотреть».
Вне лагеря узников эксплуатировали на предприятиях СС, частных заводах и фабриках, в сельском хозяйстве. Они осушали болота и строили каналы, трудились в каменоломнях и собирали двигатели для самолетов, шили робы для заключенных и униформу для солдат вермахта и т. д. Эта эксплуатация приносила значительный доход. Эсэсовское предприятие «ТЕКСЛЕД» было одним из нацистских предприятий, чья бухгалтерия сохранилась. Эта бухгалтерия дает прекрасное представление о масштабах доходов только одной эсэсовской фирмы от массовой эксплуатации заключенных:
Доход Объем
товаров Объем товаров Объем товаров
Год (в рейхсмарках) для для для гражданского
концлагерей (%) Ваффен-СС (%) сектора
(%)
1940 575 132 50 29 21
1941 831 774 34 44 22
1942 1 284 095 20 70 10
1943 8 418 553 17 80 9
1944 15 000 000
1945 35 000 000
(запланировано)
Возможность работать на пределе своих сил, по десять-двенадцать часов в сутки, когда отсутствует достаточное питание, лечение, сон, зато имеют место постоянные побои и издевательства, становилась для заключенных единственным шансом на спасение. Но работа на пределе возможностей забирала у узников оставшиеся физические силы, тем самым приближая их к гибели. В пошивочной мастерской Равенсбрюка работала немецкая узница Альфредина Неннингер, описавшая царившую там обстановку: «Тому, кто впервые входил в огромный зал, где 600 заключенных работали за столами, предназначенными для кройки, ручных работ и контроля, у 13 конвейерных лент, вдоль которых стояло по 26 швейных машин… тому казалось, что он попал в ад или в сумасшедший дом. Не говоря уже о грохоте машин и об удушливом, раскаленном воздухе, от которого можно было задохнуться, из всех углов помещения доносился еще рев эсэсовцев и надзирательниц, и всюду можно было видеть неописуемые сцены избиений.
За швейными машинами сидели бледные, запуганные, не знающие ни минуты передышки женщины. Чем ближе подходил эсэсовец, подгонявший их ударами, тем нервознее и беспокойнее становились измученные люди. Норма, норма — вот был лозунг. И если ценой невероятных усилий удавалось эту норму выполнить, ее немедленно повышали и в конце концов побоями добивались, что и новая норма выполнялась.
Приведу только один пример. Сначала норма по маскировочным халатам была 120 штук в день, потом женщины должны были шить 220 штук, хотя из-за недостатка электроэнергии рабочий день был сокращен с двенадцати до восьми часов… Если норма не выполнялась, работниц попросту лишали на несколько дней ломтя хлеба и 30 граммов колбасы, которые им полагались, или даже обычного дневного рациона, состоявшего из миски супа и куска хлеба. Что это означало для истощенных, обессиливших женщин, может понять тот, кто сам это испытал».
Одним из первых концентрационных лагерей, где жестокая эксплуатация узников привела к значительному росту смертности, стал Заксенхаузен. Огромные карьеры по добыче камня для реализации фантасмагорических планов Гитлера о перестройке Берлина и других крупных городов Рейха становились могилой для узников. Альберт Кристель, немецкий заключенный, был свидетелем происходившего: «В то время как формируются отдельные рабочие колонны, тяжелый грузовик въезжает, как мне кажется абсолютно бездумным и бесцеремонным образом, в группу узников. Это стоит трех человеческих жизней. Двоих он раздавил, третьему расколол череп. Однако водитель СС даже не вышел из машины… Заключенные просто кладут три обливающихся кровью тела у главных ворот. Никакой санитар не заботится о них. Зачем это?! Расследование об аварии или сопутствующих ей обстоятельствах не проводится… Сообщение о ней звучит просто: „Несчастный случай на производстве. Трое погибших. Причина: собственная небрежность”».
С изнурительным физическим трудом в каменоломнях были связаны и многие воспоминания узников Маутхаузена: «Нашу сотню под охраной эсэсовцев с собаками привели в огромный каменный карьер. Работу распределили так: одни должны были ломами и кирками отламывать куски камня, другие доставлять его к строящемуся в полукилометре блоку. Образовав замкнутое кольцо, узники непрерывной лентой тянулись от карьера к блоку и обратно. Изнуренные, голодные люди напрягали все свои силы, чтобы донести носилки с тяжелым грузом. Стоило только кому-либо споткнуться, как сразу же следовал выстрел в спину. Старший охраны даже не стрелял. Он брал лом и кирку и разбивал голову ослабевшему узнику. В первый день из карьера мы принесли 12 трупов. Складывали их возле огромного подвала мертвецкой. Оттуда они поступали в крематорий»[36].
Учитывая небольшое количество заключенных — к 1939 г. в Маутхаузене было всего 1431 узник, — процент смертности в этом лагере был значительно выше, чем в других концлагерях. Узники начали бояться перевода в Маутхаузен после того, когда выжившие в нем, оказавшись в других концлагерях, описывали его огромные карьеры как ад на земле.
Рабочие цехи концлагеря Дора-Миттельбау, специализировавшегося на производстве ракет «ФАУ», располагались под землей, а вернее, в специально созданных узниками тоннелях в горе. Один из бывших заключенных, чех Отакар Литомиский, так описал свое впечатление от этого концентрационного лагеря: «Наша поездка (из Бухенвальда) продлилась три часа и закончилась у подножия небольшой горы. Мы выпрыгнули из грузовика для обычного подсчета. Высоко над нами кружилась хищная птица — канюк. В ста метрах от того места, где мы стояли, маленькая железная дорога уходила под гору, что было похоже на тоннель. Вопрос, который мы задавали себе: „Где же лагерь?” Не было видно никаких бараков, только несколько палаток, в которых жили СС… После длительного ожидания нас ввели в тоннель, где дул холодный, влажный бриз. Переход от дневного света к темноте тоннеля был настолько внезапным, что мы запнулись и упали на камни, ударившись о землю. Свет в тоннеле был искусственным — через каждые 100 метров высоко на потолке светила яркая лампа. Приблизительно через 300 метров тоннель перешел в огромную каменную галерею. Здесь нас ждало первое удивление. С правой стороны был гигантский фабричный зал, по крайней мере 30 метров высотой и приблизительно 300 метров длиной. Под землей, в освещении красного света карбидовых ламп, как муравьи работали люди. Повсюду, от потолка туннеля до стен, капала холодная вода… Наша рабочая бригада назвалась „прокладчики кабеля” и должна была протянуть кабель от источника энергии в первом из тоннелей. Это была очень утомительная и грязная работа, выполнявшаяся в две смены по 12 часов каждая».
В Дахау две бригады занимались разминированием. Одна из них называлась «бомбовая» — она откапывала неразорвавшиеся снаряды, вторая — «команда ангелов», разминировавшая их. Большинство из заключенных не были обучены этой деятельности и погибали, «как ангелы, возносясь на небо». Тем не менее узники старались попасть в эту бригаду, так как там выдавали лучше паек.
В большинстве своем узники становились рабами предприятий СС или частных фирм, но и так называемые «индивидуальные предприниматели» были нередкими гостями концлагерей, приезжая выбирать «живой товар»: «Охранник вывел 36 женщин, в том числе и меня. Каждой выдали по рваному солдатскому одеялу. У ворот ожидали какие-то люди. Они начали нас выбирать. Осматривают, щупают мышцы, спрашивают, не лентяйки ли. Две девушки плачут, они сестры, а их хотят разлучить: одну выбрал один хозяин, другую другой. Они просят, чтобы их послали вместе, потому что из всей семьи остались только двое. На меня никто не обращает внимания, все проходят мимо. Наверное, не возьмут, и придется вернуться в этот ад. Может, самой напроситься? Другие так делают. Говорю: „Ich bin stark! Я сильная!” Но никто не слышит. „Ich bin stark!” — повторяю уже громче. „Was, was?” — спрашивает какой-то старик. Начинаю быстро объяснять, что хочу работать, что я не ленива. „Ja, gut!” — отвечает он и проходит, но, очевидно, передумав, возвращается. Отводит меня в сторону, где уже стоят три отобранные им женщины»[37].
Были в концлагерях и «особые», секретные виды работ. В 1942 г. в специальные бараки Заксенхаузена (№ 18 и № 19) с усиленным питанием и сносными условиями жизни были помещены около 140 профессиональных фальшивомонетчиков и банковских служащих, в основном евреев. Эти узники, занятые в так называемой «операции Бернхард», должны были изготавливать фальшивые банкноты, в первую очередь фунты стерлингов и доллары США.
Для этого руководству концентрационных лагерей Бухенвальда, Равенсбрюка и Заксенхаузена ВФХА отправило письмо, в котором глава отдела «D II» писал: «Вы должны немедленно сообщить мне обо всех заключенных евреях, которые занимались графическим искусством. Специалистах в газетном деле или любых других квалифицированных рабочих. Эти заключенные евреи могут иметь иностранную национальность, но у них должно быть знание немецкого языка. Пришлите мне их имена и национальность к 3 августа 1942 г.». Глава этой секретной операции — штурмбанфюрер СС Бернхард Крюгер (по имени которого операция и получила название) лично отбирал претендентов в бригаду. В соответствии с подсчетами, которые вел один из участников этой команды — Оскар Штайн, фальшивых банкнот было выпущено на сумму 132 610 945 фунтов стерлингов, что в соответствии с современным курсом составило примерно 6 миллиардов долларов.
Если за охрану узников на рабочих местах отвечали эсэсовцы и надзирательницы, то за качество выпускаемой продукции отвечали мастера, нанимаемые из гражданских лиц. Их отношение к заключенным было различным — от жестокости и постоянных побоев, до жалости и желания хоть чем-то помочь. Два противоположных свидетельства подтверждают этот факт: «В апреле 1943 г. часть из нас отобрали на фабрику „Сименс”… Меня посадили за аппарат, на котором я наматывала тонкий провод. Если получался брак, ауфзеерка била меня по лицу и рукам. Работе нас обучали гражданские мастера. Фамилии и имена их мы не знали, так как для них мы были заключенные. Обращались с нами как со скотом. Даже в туалет водили нас по часам. Многие не выдерживали и падали в обморок».
«Я попала к одному мастеру Францу в цех, нас было у него 12 человек, он был очень хороший человек. Он все говорил мне: „Лена, когда вернешься домой, пришли мне крымского табака”. Я бы, конечно, это с удовольствие сделала, но в это время нас Сталин считал изменниками родины, поэтому я ничего не могла сделать. А ведь он мне дважды спасал жизнь».
Производительность труда узников была минимальной. Например, в Заксенхаузене один узник вырабатывал лишь 20-25 % от нормы свободного рабочего, в каменоломнях предприятия «ДЕСТ» этот показатель был и того ниже — 10-20 %. Рабский труд не мог быть производительным. Уже после войны один из узников Аушвица — Тадеуш Боровский писал: «Мы работаем под землей и на земле, под крышей и на дожде, у вагонеток, с лопатой, киркой и ломом. Мы таскаем мешки с цементом, кладем кирпич, укладываем рельсы, огораживаем участки, утаптываем землю… Мы закладываем основы какой-то новой, чудовищной цивилизации. Лишь теперь я понял, чего стоят создания древности. Какое чудовищное преступление все эти египетские пирамиды, храмы, греческие статуи! Сколько крови оросило римские дороги, пограничные валы и городские здания! Этот древний мир был гигантским концентрационным лагерем, где рабу выжигали на лбу тавро владельца и распинали на кресте за побег! Этот древний мир был великим заговором свободных людей против рабов!.. Что будет мир знать о нас, если немцы победят? Возникнут гигантские сооружения, автострады, фабрики, грандиозные монументы. Под каждым кирпичом будет лежать наша ладонь, на наших плечах будут перенесены железнодорожные шпалы и бетонные плиты. Уничтожат наши семьи, уничтожат больных, стариков. Уничтожат детей. И о нас никто не будет знать. О нас умолчат поэты, адвокаты, философы, священники. Они создадут красоту, добро и истину. Создадут религию. Три года тому назад здесь были деревни и хутора. Были поля, проселочные дороги, на межах росли груши. Были люди — не лучше и не хуже других людей. Потом пришли мы. Мы прогнали людей, разрушили дома, разровняли землю, превратили ее в сплошную грязь. Поставили бараки, ограды, крематории. Мы принесли с собой чесотку, флегмоны и вшей. Мы работаем на фабриках и в шахтах. Мы совершаем огромную работу, из которой кто-то извлекает неслыханную прибыль».
Для того чтобы изменить ситуацию и повысить «производительность труда» узников, с мая 1943 г. ВФХА инициировало введение различных стимулов. В центральных лагерях заключенные могли получить премии лагерными деньгами, на которые они могли приобрести что-либо в лагерных столовых. Выбор продуктов был невелик, и в большинстве случаев узники приобретали сигареты. В качестве дополнительных видов «премирования» рассматривались и разрешения не бриться налысо, принимать участие в культурных и спортивных мероприятиях, проводившихся изредка в концлагерях. Как отмечал один из заключенных, «мы были как мертвецы в отпуске». Особым видом «премирования» заключенных было разрешение на посещение лагерных борделей.
Бордели
Этот аспект лагерной повседневности был долгое время табуирован. Как отмечал один из «политических» узников, «если мы расскажем эту историю вне лагеря нашим друзьям или слушателям, нам не поверят, но тем не менее это была бесстыдная действительность». Начиная с 1942 г., в рамках нацистской программы по повышению «производительности труда» заключенных, а также в целях борьбы с гомосексуализмом, в ряде концентрационных лагерей были созданы бордели. Первые из них появились в Маутхаузене и Гузене. Позднее бордели возникли в Аушвице, Моновице, Бухенвальде, Дахау, Флоссенбурге, Нойенгамме, Заксенхаузене и Дора-Миттельбау.
После одного из посещений Бухенвальда в начале 1943 г. Гиммлер написал Освальду Полю: «В лагере Бухенвальд я обнаружил, что там еще нет лагерного борделя. Я прошу Вас более интенсивно заняться всеми вопросами, связанными со сдельной системой труда среди узников. Я полагаю, что первая ступень (этой системы — С. А.) может заключаться в распределении сигарет и подобных надбавок. Вторая ступень для профессионального рабочего должна состоять в небольшой зарплате — минимум 10-20 пфеннигов в день. Она может выплачиваться только как сдельная заработная плата, так что имеется возможность, чтобы мужчина, при хорошей производительности, мог заработать 30-40 пфеннигов в день. Третья ступень должна быть в каждом лагере, когда мужчина один или два раза в неделю посещает лагерный бордель».
Следствием этого письма стала служебная инструкция Освальда Поля «О предоставлении льгот заключенным». Среди прочих надбавок и стимулов оговаривалось и использование лагерных борделей: «Для посещения борделя заключенные должны заплатить 2 рейхсмарки. Оплата осуществляется из премиальных, которые узник получил за дополнительную работу… Из этой суммы 0,45 рейхсмарки идет узнице борделя, 0,50 рейхсмарки охране, остаток в размере 1, 50 рейхсмарки пока что остается на депозите (передается в кассу СС)». С февраля 1944 г. узник должен был платить 1 марку за посещение. В кассу СС ничего больше не шло.
Первоначально нацисты решают использовать для деятельности в борделях бывших проституток. Это были преимущественно немки и польки, а также чешки и венгерки. В единичных случаях — женщины из СССР. Еврейки к подобным работам, в силу расовых представлений нацистов, никогда не привлекались. «Претендентки» должны были быть здоровыми, красивыми и иметь опыт подобного рода деятельности. После шести месяцев работы в лагерном борделе им обещали освобождение. Однако никакого освобождения в подавляющем большинстве случаев не наступало. Со временем, когда ложь СС стала очевидной и добровольцев становилось все меньше, узниц стали отправлять в бордели принудительно. Например, пользуясь моментом, когда они находились в особенно трудном положении — оказавшись практически без еды и сна в штраф-блоке.
Женский концентрационный лагерь Равенсбрюк стал основным лагерем, откуда в другие бордели доставлялись узницы. Их отбором занимались офицеры СС или даже коменданты, лично приезжавшие в Равенсбрюк: «В лазарете Равенсбрюка их выводили напоказ раздетыми, и эсэсовские офицеры сортировали их. Конечно, дело не обходилось без целого потока самых омерзительных похабных острот. Заключенные должны были доказывать свои „способности”, повествуя о своем „опыте”. В соответствии со своими данными и личным вкусом торговцев живым товаром в эсэсовских мундирах, женщины отправлялись затем в различные дома терпимости. Эсэсовские врачи, оставлявшие без всякой помощи сотни больных, прописывали этим женщинам ванны и облучение горным воздухом под наблюдением старшей сестры Маршалль. Им выдавали шелковое белье, мыло, духи, оставшиеся от женщин, погибших в газовых камерах Освенцима. Естественно, что некоторые уголовницы не могли противиться такому соблазну, и у эсэсовцев никогда не было затруднений с поставками живого товара. Обещание освободить женщин, „проработавших” полгода в доме терпимости, конечно, никогда не выполнялось. Наоборот, большинство по возвращении попадали в арестантскую или в штрафной блок, а если среди них были больные венерическими болезнями или беременные, их отправляли с транспортами, предназначенными для уничтожения».
На строительство только одного борделя во Флоссенбурге в 1942 г. СС потратили 48 000 рейхсмарок, в Аушвице бордель на 16 комнат обошелся в 30 000 рейхсамарок. Правда, нацисты уже в первые месяцы окупали свои затраты.
Для лагерных борделей в большинстве случаев использовались специальные стандартные по размерам бараки, перестроенные так, что в них имелся коридор и два ряда комнат с обеих сторон от него. Длина барака варьировалась в зависимости от количества узниц. Во Флоссенбурге бордель состоял из 10 комнат, обозначавшихся как «жилые», — именно в них и обслуживались «клиенты», 2 комнаты, отделявшиеся железной дверью, предназначались для посещений борделя коллаборационистами из лагерной охраны. Комнаты, в которых жили сами узницы, были рассчитаны на двух девушек. Помимо этого в бараке имелся душ и туалет.
У входа в барак располагалась комната надзирательницы или, как ее называли, «мадам» — старшей узницы, имевшей долагерный опыт, связанный с деятельностью борделей. Эти женщины также могли выполнять роль «кассиров», получая на входе от узников плату за посещение. Мужчины ожидали своей очереди на улице, пройдя медицинское освидетельствование либо в отдельной комнате борделя, либо в ревире[38].
Внутреннее убранство женских комнат в борделе было минимальным, по сравнению с обычными лагерными бараками оно отличалось как небо и земля. На некоторых сохранившихся нацистских фотографиях борделей можно видеть заправленную как в казарме кровать, небольшой деревянный шкаф для белья и одежды, столик со скатертью, на котором могли стоять цветы, несколько стульев, на стенах фотографии или картины. Если учесть, что ко всему этому добавлялись подарки «поклонников», то комнаты узниц превращались, как выразилась одна из узниц, в «прелестный будуар». Хотя в большинстве своем подобные «презенты» были запрещены и их получение каралось: «Немецкая девушка Э. … получила от немецкого узника („профессионального преступника”) в качестве подарка золотое кольцо и золотой браслет. Это было обнаружено… Девушка была наказана руководством лагеря 6 днями ареста. Она провела эти 6 дней в отдельной комнате в борделе, которая использовалась как чулан».
Распорядок дня в борделе Бухенвальда был следующим: подъем в половине восьмого утра, умывание, завтрак. В 1944 г. узницы, находившиеся на «особом положении», так на лагерном жаргоне СС называлась работа в борделе, получали следующее питание:
— завтрак: кофе, сахар, соль, молоко, масло, хлеб;
— обед: мясо, картофель, лук, чеснок и пряности;
— ужин: чай, пшеничная мука, заменитель обезжиренного молока.
В некоторых лагерях они получали двойную порцию лагерного пайка или даже аналогичное с СС продовольствие. Они могли носить гражданскую одежду, а не лагерную робу. Конечно же, им разрешалось не бриться налысо. Более того, в Бухенвальде у них некоторое время был даже собственный парикмахер. Полученные от своей деятельности деньги женщины могли тратить на покупку дополнительной еды в столовой и даже посылать своим родственникам, находившимся на свободе, что было абсолютным нонсенсом для концлагерного мира.
В течение дня женщины в борделях занимались личными делами — гладили, убирали, отправлялись под охраной на прогулки. Иногда им добавляли и какую-то иную работу, которая тем не менее не была физически изматывающей. В Аушвице они должны были собирать травы, в Нойенгамме штопать носки охраны. «Работали» женщины каждый вечер, в течение нескольких часов. За это время они должны были обслуживать несколько мужчин (в Бухенвальде, например, это число достигало восьми).
Посещение борделя заключенными в Бухенвальде было организовано следующим образом. Узник сообщал о своем желании посетить бордель старшему в бараке, тот в свою очередь доносил эту информацию до лагерной канцелярии, после проверки. Специальный лист с запросом направлялся в лагерную больницу, куда узник должен был прийти для медицинского освидетельствования. Если он получал разрешение, то должен был ждать, когда в ближайшие дни его имя называлось после одной из вечерних проверок, и вместе с другими заключенными, которым было разрешено посетить бордель, направлялся к этому бараку.
В Маутхаузене при входе в бордель узников проверял старший борделя. Ему требовалось предъявить наличие разрешения, номер, национальность. Он также заставлял узников спускать штаны для очередного осмотра. Только после этого заключенному разрешалось пройти в «специальные» комнаты, которые просматривались охраной через глазки в дверях.
Поведение узников в этих комнатах было строго регламентировано. Время пребывания в борделе Аушвица составляло от 10 до 20 минут, в Заксенхаузене — 10 минут, в Маутхаузене — 12 минут. По истечении времени охранник за дверью кричал: «Мужчина должен выйти» или, как это было в Аушвице и Доре-Миттельбау, звонил специальный звонок. После посещения борделя узники все вместе, строем, возвращались по своим баракам. Иногда, например, в Аушвице, им делали дополнительные профилактические уколы.
Статистика лагерного борделя Бухенвальда в середине 1943 г. была такова: из 16 проституток ежедневно в среднем 3-4 были больны или арестованы за какой-то проступок. Число посещений мужчин составляло от 2 до 8, то есть в среднем 5 мужчин посещали одну проститутку. Средний доход проститутки за один день составлял около 2,50 рейхсмарки. Средняя ежедневная прибыль, которую они приносили СС, составила примерно 7,50 рейхсмарки.
Но кто же из заключенных посещал лагерные бордели? Большинство узников свидетельствовало, что это была лагерная «элита», в первую очередь — «уголовники» или «асоциальные» заключенные. «Политические», принадлежавшие все к той же лагерной «элите», зачастую бойкотировали посещение по идейным причинам. Хотя так было отнюдь не всегда. По национальному составу наиболее частыми посетителями были «арийцы» — немцы и австрийцы. За ними шли поляки, чехи, французы. Русским и евреям это посещение было запрещено в принципе.
Тадеуш Боровский — бывший узник Аушвица — с презрением описывал лагерный бордель — как тех, кто в нем работал, так и тех, кто его посещал: «Это пуфф[39]. Пуфф — это окна, полуоткрытые даже зимой. В окнах после проверки появляются женские головки всевозможных мастей, а из голубых, розовых и салатовых (я очень люблю этот цвет) халатиков выглядывают белые, как морская пена, плечики. Головок, я слышал, пятнадцать, значит, плечиков — тридцать, если не считать старой Мадам с могучим, эпическим, легендарным бюстом, которая сторожит эти головки, шейки, плечики и т. д. Мадам в окно не выглядывает, зато исполняет службу цербера у входа в пуфф.
Вокруг пуффа стоят толпой лагерные аристократы. Если Джульетт десяток, то Ромео (и отнюдь не завалящих) тысяча. Поэтому к каждой Джульетте толчея и конкуренция. Наши Ромео стоят в окнах бараков, находящихся напротив, кричат, сигнализируют руками, манят. Среди них старший в лагере и главный капо, и больничные врачи, и капо из команд. У многих Джульетт есть постоянные обожатели, и наряду с уверениями в вечной любви, в счастливой совместной жизни после лагеря, наряду с упреками и шутливой перебранкой слышны речи о вещах более конкретных — мыле, духах, шелковых трусиках и сигаретах.
Среди соперников царит дух товарищества — нечестных приемов не применяют. Женщины в окнах очень нежны и соблазнительны, но недоступны, как золотые рыбки в аквариуме.
Так выглядит пуфф снаружи. Внутрь можно проникнуть только через канцелярию, по талону, который является наградой за хорошую, усердную работу. Правда, мы в качестве гостей из Биркенау и здесь пользуемся привилегией, однако мы отказались, у нас ведь красные треугольники. Пусть уж уголовники пользуются тем, что им положено. Поэтому извини, но сведения будут не из первых рук, хотя они исходят от таких почтенных свидетелей и таких старых номеров, как санитар (впрочем, уже только почетный) М. из нашего блока, у которого номер почти в три раза меньше, чем две последние цифры моего номера. Представляешь — член-учредитель! Поэтому он ходит вразвалку, как утка, и носит широкие брюки клеш, скрепленные спереди английскими булавками. Вечерами он возвращается возбужденный и веселый. Он, понимаешь, наладился ходить в канцелярию и, когда зачитывают номера «допущенных», ждет, нет ли отсутствующего; тогда он кричит „hier” [здесь (нем.)], хватает пропуск и бежит к Мадам. Сует ей в лапу пару пачек сигарет, она проделывает ему ряд гигиенических процедур, и, весь промытый, санитар наш мчится во весь опор наверх. Там по коридору прохаживаются стоявшие у окон Джульетты в небрежно запахнутых на голом теле халатиках. Какая-нибудь из них, проходя мимо санитара, лениво спрашивает:
— Какой у вас номер?
— Восьмой, — отвечает санитар, для верности посмотрев на талончик.
— А, это не ко мне, это к Ирме, вот к той блондиночке, — разочарованно буркнет девушка и шаркающей походкой отойдет к окну.
Тогда санитар входит в дверь с восьмеркой. На дверях он еще прочитает, что таких-то и таких-то развратных манипуляций производить не разрешается, за это карцер, а разрешается лишь то-то и то-то (подробный перечень) и лишь на столько-то минут, со вздохом посмотрит на глазок, в который иногда заглядывают товарки, иногда Мадам, иногда командофюрер пуффа, а иногда даже сам комендант лагеря кладет на стол пачку сигарет и… да, еще он замечает, что на тумбочке лежат две пачки английских. Потом наконец совершается то самое, после чего санитар выходит, по рассеянности сунув в карман те две пачки английских сигарет. Тут он опять подвергается дезинфекции и, веселый и счастливый, все это рассказывает нам.
Впрочем, дезинфекция порой подводит, из-за чего в пуффе некогда пошла зараза. Пуфф закрыли, проверили по номерам, кто был, вызвали их по списку к начальству и подвергли лечению. Поскольку же торговля пропусками ведется широко, лечили не тех, кого надо. Ха-ха, такова жизнь. Женщины из пуффа также совершали экскурсии в лагерь. Ночью в мужских костюмах они спускались по лестнице и участвовали в пьянках и оргиях. Но это не понравилось часовому из ближайшей будки, и все прекратилось».
Одна из бывших узниц по имени Маргаретта, работавшая в борделе Бухенвальда, вспоминала, что двое «политических» узников договорились с ней о том, что будут «покупать» ей посетителей из числа своих соратников, которые не будут ее трогать при посещении борделя, чтобы помочь ей выполнить дневную «норму». Но они потребовали свою «плату» за такую поддержку: «Мы пришлем заключенных, которые ничего не будут делать с тобой, но, когда придем мы, мы хотим нашу долю… Я соглашалась, так как это было для меня лучше, чем 8 мужчин каждый вечер». В любом случае Маргаретта не выдержала подобного существования и перерезала себе вены. Она была спасена охранником и отправлена в бункер Бухенвальда. Правда, в лагере она после этого пробыла недолго и была досрочно из него освобождена, возможно, благодаря помощи одного из своих «товарищей».
Но для подавляющего большинства узников подобная «привилегия» — посещение лагерного борделя — была недоступна в силу их тяжелейшего истощения, которое являлось следствием нещадной эксплуатации, недостатка питания и множества заболеваний.
Больница
Прежде чем оказаться в лагерной больнице — ревире, заключенный вынужден был пройти на своем пути не одно препятствие в лице разных представителей лагерной администрации и так называемого «самоуправления». Сначала узник сталкивался с дежурным, который находился у входа в больничный барак. Именно он первым решал, кто болен, а кто здоров. Если дежурный пропускал узника в барак больницы, то он оказывался у помощника врача — заключенного, выполнявшего эти функции. Он должен был поставить диагноз и решить, показывать ли его старшему врачу этого барака. И только последний мог решить, показывать ли больного немецкому врачу лагеря. Если же пациент наконец добирался до лагерного врача, то должен был часами ждать приема, абсолютно голый. В то время как врач принимал свое решение даже без осмотра. Это решение могло быть нескольких видов: разрешение находиться в специальном (карантинном) бараке с освобождением от работы на несколько дней; госпитализация в одном из отделов ревира; отказ в госпитализации и возвращение на работу. И понятное дело, что в подавляющем большинстве случаев применялся третий вариант.
Лагерная больница состояла из нескольких отделений, располагавшихся в разных бараках. Когда советские войска освободили концентрационный лагерь Штуттхоф, то в ходе опроса свидетелей, работавших в лагерной больнице, было установлено, что «имелся один лазарет и одна амбулатория для заключенных всех национальностей, кроме евреев, одна женская амбулатория и одна женская больница на территории лагеря для евреев. Мужчины евреи пользовались лечением непосредственно в бараке и только в исключительных случаях помещались в лазарет. В лазарете имелся целый ряд отделений: хирургическое, терапевтическое и инфекционное.
Самый большой лазарет был рассчитан на 600-700 коек, однако в нем лежало 1200-1300 человек, вследствие чего на одной койке лежало по 2, иногда по 3 человека больных. Койки были деревянные в три этажа. На койках в 1 и 2 стационарах были матрацы, одеяла и простыни, в остальных стационарах простыней не было.
Штат лазарета на 24.01.1945 г. был:
врачей — 17 человек
обслуживающего персонала — 47 человек
аптечных работников — 6 человек
дезинфекторов — 9 человек.
Зубной кабинет состоял:
техников — 3 человека
санитаров — 2 человека
писарь — 1 человек.
Оборудование лазарета в 1944 г. пополнилось рентгеновским аппаратом. О работе рентгена нам сказать трудно, так как никаких документов, освещающих его работу, не найдено. Однако по показанию бывшей заключенной Ручицы Ю. А., просидевшей в лагере 10 месяцев, известно, что рентген использовался для отбора больных с открытыми формами туберкулеза для истребления»[40].
В силу того, что работа в ревире считалась привилегированной — близость к лекарствам, несложная, по сравнению с большинством остальных видов деятельности, — в лагерной больнице на должностях помощников врачей нередко оказывались абсолютные непрофессионалы — бывшие плотники, слесари, воспользовавшиеся ситуацией и совравшие о своих профессиональных навыках или устроенные по рекомендации кого-то из влиятельных функционеров «самоуправления». Однако большинство врачей, работавших в ревире, действительно были профессионалами своего дела и старались оказать помощь больным заключенным. Эли Визель, оказавшийся в ревире Моновице, был спасен врачом-узником. Ему повезло, приближение советских войск к концентрационному лагерю заставляло нацистов думать в первую очередь о себе, своем отступлении и эвакуации заключенных, еще способных работать: «В середине января от мороза начала распухать моя правая ступня. Я уже не мог на нее наступать. Я пошел в больницу. Доктор, знаменитый еврейский врач, сам тоже заключенный, был настроен решительно: „Необходима операция! Если мы будем ждать, придется ампутировать пальцы, а возможно, и всю ногу до колена”. Только этого мне не хватало! Но делать было нечего. Врач решил, что операция необходима, и обсуждению это не подлежало. Я даже был доволен, что решение принял он. Меня положили на кровать с белыми простынями. Я уже забыл, что люди спят на простынях.
В больничном блоке было совсем неплохо: мы имели право на хороший хлеб и суп погуще. Ни колокола, ни перекличек, ни работы. Время от времени мне удавалось передать кусок хлеба отцу. Рядом со мной лежал венгерский еврей, страдавший дизентерией. Кожа да кости, потухший взгляд. Я только слышал его голос — других признаков жизни он не подавал. И откуда он брал силы говорить?
— Подожди радоваться, мальчик. Здесь тоже бывают селекции. И даже чаще, чем там, снаружи. Германии не нужны больные евреи. Я не нужен Германии. После ближайшего транспорта у тебя будет новый сосед. Так что послушай меня, вот тебе мой совет: уходи из больницы до селекции!
Эти слова, звучавшие из-под земли, от безликого существа, привели меня в ужас. Конечно, мест в больнице очень не хватало, если в эти дни появятся новые больные, надо будет освобождать койки».
Разносчиками инфекционных заболеваний были различные паразиты. Экхаут описывал свои впечатления от борьбы с ними: «Одним из страшнейших зол в тифозных блоках действительно оказались паразиты. Тут были все их виды: и вши, и клопы, и блохи. Их были мириады, и они рьяно помогали эсэсовцам в их деле: уничтожать, как можно быстрее уничтожать человеческую нечисть в тифозных блоках, чтобы освободить место для новых изгоев из становившейся тесной Германии. По мере приближения Красной Армии на востоке и союзников на западе проводилась эвакуация лагерей.
Изредка нашу одежду дезинфицировали, а самих гнали в баню. Вещи сбрасывали в кучу, а нас, раздетых, гнали по снегу мыться. В бане повторялась операция бритья, потом мы мылись горячей водой и „обсушивались” на ветру. И каждый раз это стоило кому-нибудь из заключенных жизни. Умирали прямо на снегу или в бане. Но вши не погибали. Их было такое множество, что во время одной из дезинфекций капо с ревом пустился в бегство — он увидел, как зашевелилась груда одежды.
После бани мы надевали старую одежду. Выбирали что получше. Однажды я нашел куртку с двумя отворотами и брюки с поясом. Но когда я надел брюки, то оказалось, что они порваны сзади. В чужой одежде, да еще прошедшей дезинфекцию, мы выглядели безобразно.
Мне неизвестно, каким составом дезинфицировали вещи, но я точно знаю, что вши и блохи успешно выдерживали эту обработку. Единственным результатом дезинфекции являлось то, что приходилось натягивать на себя влажную одежду. К угрозе заболеть тифом добавлялась еще угроза подхватить воспаление легких.
У меня нет слов, чтобы передать чувства, которые испытывает человек, истерзанный насекомыми. Среди нас были разные люди: священники, адвокаты, офицеры. И всех изводили блохи и вши. Зуд был невыносимый. Все тело в укусах. Постоянное ощущение, что ты весь в грязи. И даже после бани оставалось такое чувство, что ты такой же грязный, как и до мытья. Испытывая мучительный зуд, мы постоянно чесались, и от этого на теле появлялись ранки и царапины — нечто вроде парши. Когда я вернулся домой, на моем теле не нашлось сантиметра чистой кожи: я весь был в укусах, тифозной сыпи и расчесах.
Не было средства против вшей, но старосты блоков регулярно проводили проверку на вшивость. Затея эта была совершенно бесполезной, и единственная цель ее состояла в том, чтобы позабавить немцев и унизить нас. Каждый должен был явиться на осмотр раздетым, держа рубашку в вытянутой руке. Два „контролера” усердно просматривали рубашки под бдительным оком старосты блока, который рядом с собой клал дубинку. Он тщательно записывал против наших номеров в списке цифры, обозначающие количество обнаруженных паразитов… Этой цифре, соответствовало количество ударов дубинкой, полагавшихся в наказание»[41].
Но даже профессионалы чаще всего не могли помочь узникам, и не только потому, что работа была под тщательным наблюдением СС. Медицинского оборудования, как и лекарств, катастрофически не хватало. Была острая нехватка и перевязочного материала, что приводило даже к тому, что раны перевязывали бумагой. При этом каких только не встречалось заболеваний. Узник Аушвица-Биркенау, работавший в лагерной больнице, отмечал: «Та масса немыслимого человеческого страдания, то множество людей, страдающих от диареи и разложения, ужасали при взгляде на все это… Любая болезнь, любой вид травм имели место в той патологической тюрьме: сыпной тиф, пневмония, разложение, отеки, сломанные конечности, проломленные черепа, и все были брошены вместе… Без лекарств и с несколькими полосками бумаги для перевязки». Отсутствие лекарств заставляло заключенных прибегать к методам народной медицины.
В Штуттхофе «контингент больных
(показания Бенша — помощника лагерного врача — С. А.) был приблизительно
таков:
туберкулез — 100-150 человек
больных поносами, в том числе брюшнотифозных — 140-150 человек
с голодными отеками — 100-120 человек
флегмон — 80 человек
фурункулез — 40-50 человек
истощенных — 200 человек
с кровоизлияниями и кровоподтеками от побоев — 20-30 человек.
В 1943 г. и в конце 1944 г. — большое количество сыпнотифозных. Сердечных больных было немного. Еженедельно сообщалось в Данциг о венерических заболеваниях, каковых было приблизительно: гонорея — 6-7 случаев, сифилис — 2 случая. Вензаболевания были привозные.
В хирургическом отделении лазарета, по показаниям Бенша, производились операции: рассечение гнойников, обычно без наркоза. В 4-х случаях в период его работы были проведены ампутации с применением наркоза, о других оперативных пособиях он не знает. Врачи к операциям прибегали неохотно ввиду плохого заживления ран у людей.
Смертность в лазарете была до 60 человек в день. В единичных случаях трупы умерших подвергались вскрытиям, так же производились вскрытия по приказанию доктора Гайделя; протокол писали в семи экземплярах и направляли: коменданту лагеря, в политотдел комендатуры, следственный отдел и в Берлин. Случаи смерти регистрировались в особых карточках; учет умерших производился в политотделе комендатуры, где извлекалась личная карточка умершего заключенного из картотеки, в которой отмечалась дата смерти, диагноз заболевания. После соответствующих отметок карточка вкладывалась в картотеку умерших.
Диагнозы в карточках умерших в лазарете отличаются стереотипностью, они примитивны, шаблонны.
Особой регистрации отравленных циклоном и затравленных собаками не велось, а они шли в рубрике расстрелянных. В случае смерти от побоев врачи выставляли диагноз „флегмона и туберкулез”.
По данным опроса аптекаря Липкина, медикаменты отпускались на аптеку, которая обслуживала помимо Штуттгофского лагеря еще ряд других лагерей (Эльбинг, Кенигсберг, Торн, Данциг, Штеттин), являвшихся филиалами Штуттгофского лагеря. Эта аптека отпускала лекарства в лазарет преимущественно в форме таблеток.
Ассортимент лекарств в основном был следующий: от головной боли, от поносов, витамин „С”, средства для наркоза, дезинфицирующие средства. Наркотических средств аптека не имела. Отпускаемое количество лекарств было явно недостаточным для удовлетворения нужд больных.
Для служащих лагеря была особая аптека, которая располагала богатым ассортиментом лекарств в достаточном количестве. Перевязочный материал для всех лазаретов отпускался удовлетворительно (вата и бумажные бинты). Йод был в очень незначительном количестве. Аптечек в бараках не было положено, лекарства, которыми пользовались заключенные, были преимущественно частного порядка. Против поноса, болей живота служил древесный уголь, добытый из печей.
Для гигиенических целей
перевязочный материал не отпускался. Каждому заключенному полагалось 50 гр.
мыла в месяц, которое отпускалось нерегулярно. Методом лечения зубных болезней
являлось удаление зубов».
После освобождения Аушвица в
одном из актов судебно-медицинской экспертизы советскими медиками было
отмечено, что освидетельствование прошли 2819 человек, из них 1616 женщин и
1203 мужчины. Из них 72 % — представители молодого и среднего возраста. 78 %
обследованных узников находилось в концлагере от 3 месяцев до 1 года. Основными
болезнями, выявленными советскими врачами у заключенных, были дистрофия,
авитаминоз, туберкулез легких и нервно-психические заболевания. У 97 % бывших
узниц было диагностировано наличие аменореи и преждевременного наступления
климакса[42].
Из-за отсутствия достаточного лечения и роста числа заключенных, заболевания в концентрационных лагерях год от года становились все более массовыми и уносили с собой все больше жизней. Если в туберкулезном отделе Заксенхаузена в июне 1944 г. находилось 700 человек, то в сентябре их было уже 5 000.
Однако кроме отсутствия лекарств и антисанитарных условий, узники страдали и погибали в ревирах концентрационных лагерей и от действий немецких врачей, а также их пособников. Лагерный врач превратился в сознании узников в убийцу. И для этого были основания: „Врач со шприцем приближался ко мне. Я надеялся, что он пройдет мимо. Но он остановился около меня. Я покрылся холодным потом от страха, бессилия и отчаяния. Он схватил мою руку, нащупал вену. Я хотел вырваться, но меня словно парализовало.
Врач ушел, и я стал отсчитывать секунды, прикидывая, через какое время после укола умер сосед внизу. Дважды я сосчитал до шестидесяти, но состояние мое оставалось прежним. Лихорадка продолжалась. Мне казалось, что я еду в поезде. Ритмичный перестук колес, гудок паровоза. Я смотрю в окно на зеленые леса, на заснеженные поля зимнего Кемпена. Тянутся вверх провода… Только не поддаваться галлюцинациям! Не терять сознания! Сопротивляться до конца!
— Проклятие! — крикнул кто-то совсем рядом по-фламандски.
Я оглянулся. С пола поднимался больной с окровавленным лицом. Он спрыгнул с верхних нар и расшибся. Его лихорадочные глаза растерянно блестели.
— Что с тобой? — спросил я.
— Приснился сон. Мне все время снится, что я еду в поезде мимо своего дома. Вот я и спрыгнул на ходу, — смущенно сказал он и, тяжело дыша, полез на нары.
Через минуту он уже погрузился в забытье. А в моей голове уже снова раздавался стук колес… Я заставил себя преодолеть отвращение к пище. Помня советы Друга, с трудом проглотил днем суп и вечером свою порцию хлеба.
Страшна ночь в тифозной палате! В сером мраке все дышит непередаваемым ужасом. Бледные лица, грязные тела. Люди, потерявшие сознание. Тихие больные, которые, возможно, уже успокоились навечно, и буйные, которые бьются головой о доски нар. Бессвязная речь… Бред на польском, русском, французском языках… Песни… Я гоню сон, я боюсь потерять сознание. „Меня не сломить”, — думаю я и посылаю проклятия своим врагам.
К утру в палате стало тише.
Многие умолкли навсегда.
Семь дней я пролежал в лазарете. За это время мне ни разу не дали никакого лекарства.
Я вышел из лазарета живым совершенно случайно»[43].
В отделениях ревира регулярно проводились кастрации узников. Причины лежали в области «расовой гигиены» нацистов. Заключенный Заксенхаузена Вильгельм Вертер был кастрирован потому, что был «хроническим алкоголиком», цыган Видман потому, что был «слабоумным», Антон Форнхольт за свои гомосексуальные связи[44].
В Равенсбрюке больных
хроническими, инфекционными заболеваниями или душевнобольных, которых было в
лагере много, уничтожали в ревире посредством уколов с ядом: «В марте 1945 г. в
блок № 10, где находились туберкулезные больные, вошла немецкая сестра Марта и
ласково спросила у больных, кто из них страдает бессоницей, она может дать
хорошего лекарства. Желающих получить лекарства оказалось 22 человека. Через
несколько часов после получения лекарства больные скончались»[45].
Особое место в ревире занимали блоки для приема родов и новорожденных. В Штуттхофе «родовспоможение оказывалось специальным врачом, причем дети с арийской кровью вместе с матерями переводились в какой-то другой лагерь. О детях не арийской крови записывалось как о мертворожденных. По-видимому, они уничтожались. Бенш наблюдал, как в 6 случаях трупы новорожденных сжигали в крематории. Врач Рожковский говорил ему, что дети родились мертвыми»[46].
Хотя прибытие беременных женщин в концентрационный лагерь Равенсбрюк было официально запрещено, они все равно оказывались в лагере. И тогда за дело брались лагерные врачи. Первый аборт значится в документах 3 ноября 1940 г. Согласно показаниям главного врача Равенсбрюка Герхарда Шидлауски беременность прерывалась у женщин, которые были арестованы за связи с военнопленным или рабочими принудительного труда. Аборты делались между третьим и пятым месяцем, в ряде случаев даже на восьмом месяце. Оказавшаяся в январе 1942 г. в Равенсбрюке чешская медсестра Ханка Хоускова была свидетельницей убийства 20 детей, родившихся от подобных, «нежелательных» связей. Другие узницы, работавшие в лагерном лазарете медсестрами и врачами, сообщали, что аборты делались незадолго до рождения и уже жизнеспособные грудные дети были убиты врачом Розенталем и акушеркой Квернхайм.
Часть беременных узниц посылали в роддом в Темплине, где после родов ребенка изымали и отправляли в детский дом. Но так как количество беременных женщин становилось все больше, то в сентябре 1944 г. в лагере начал функционировать отдельный блок для родов. Условия, в которых дети появлялись на свет и жили, некоторые всего несколько часов, были ужасающими: «Ревир № 11 был ужасен во всех отношениях — не обогрет, грязен, полон вшей и других насекомых. В этом ревире лежали больные разными неизвестными заразными болезнями, а также страдающие легочными заболеваниями. Грудные дети помещались в маленькой комнате (2,5 м Ѕ 4 м), где они лежали поперек двух кроватей под одним одеялом. Позже были установлены еще две кровати (двухъярусные), так как число детей увеличилось на 50 человек. За детьми следила узница-немка, которая была безнадежно глупа и не имела никакого понятия об уходе за грудным ребенком. В маленькой комнате была железная печь, которая обогревалась только тогда, когда немка-надзирательница варила себе еду из продуктов, которые она украла у больных. Она нагревала тогда печь так сильно, что та пылала, при этом она открывала окно, несмотря на то что детские кровати стояли у окна.
Нам разрешалось успокаивать детей только пять раз днем. Периоды кормления грудью зависели от настроения немецкой санитарки. В той же самой комнате, где лежали дети, врач принимал своих пациентов (больных респираторными заболеваниями). На протяжении всей ночи грудные дети оставались без надзора, в нетопленной комнате (8 С° — 10 С°). С риском для жизни я крала ночью ключ, чтобы смотреть за детьми. Когда я сделала это впервые, я была потрясена тем, что я увидела. После того как я включила свет, я увидела, как разные паразиты ползали на кроватях детей, залезая им в нос и уши. Большинство из них лежали нагишом, так как они выбились из пеленок, и кричали всю ночь от голода и холода. Смертность была страшная… Мой сын умер через 16 дней от воспаления легких. Старшая сестра не давала нам лекарство, не позволяла сушить пеленки, так что мы делали это тайком, в бараке, где лежали узницы с инфекционными болезнями. В этих страшных условиях дети жили от нескольких дней до одного месяца»[47].
Немецкая коммунистка Ш. Мюллер описывала один из примеров убийственной жестокости немецкого медицинского персонала к детям: «Вдруг входит старшая медсестра с новорожденным на руках. Истопница распахивает дверцу топки, и медсестра, бросив в топку сучившего ручками и ножками младенца, молча поворачивается и уходит. У меня сердце остановилось от ужаса, а та истопница равнодушно говорит: „Ты что так смотришь? Она это часто делает”».
В родильном бараке имелась книга, в которой отмечались новорожденные заключенные. Вплоть до апреля 1945 г. — месяца освобождения Равенсбрюка — в ней было зафиксировано 560 детей, большинство из которых умерли.
В итоге лагерная больница для большинства узников становилась отнюдь не символом помощи и облегчения во время болезни, а являлась местом издевательств, убийств и смерти. Заболеть в концентрационном лагере практически всегда означало получить смертный приговор. Но не заболеть, хотя бы единожды, в условиях антисанитарии, холода, голода, тяжелейшего труда, было нереально. И тогда могло помочь только чудо или помощь товарищей и близких людей.
(Окончание следует.)
[1] Аббревиатура от нем. Befristete Vorbeugungshaftling — заключенный, помещенный в концентрационный лагерь на ограниченный срок под профилактический арест. Применялось и другое название группы — от нем. Berufsverbrecher — профессиональный преступник.
[2] «NN» — сокращение от немецкого
перевода названия операции «Nacht und Nebel».
[3] Комендант Освенцима.
Автобиографические записки Рудольфа Гесса <http://www.e-reading.club/chapter.php/1003046/10/Gess_Rudolf>.
[4] Buber-Neumann M. Under Two Dictators. London,
«Pimlico», 2009, p. 190, 192.
[5] Kogon E. Theory
and Practice of Hell. New York, «Berkly Books», 1998, р. 177.
[6]
die Stube — комната (нем).
[7]
Gutachten uber die unter der NS-Diktatur erzielten Einnahmen der «Deutschen
Reichsbahn» aus Transportleistungen zur Verbringung von Personen… <http://www.zug-der-erinnerung.eu/download/gutachten/Gutachten_Vorwort_DE.pdf>,
s. 9.
[8] Семпрун
Х. Долгий путь. М., «Известия», 1989, стр. 111.
[9] Ланг Й. Протоколы Эйхмана. Записи допросов
в Израиле <http://www.e-reading.club/chapter.php/1007021/4/Lang_-_Protokoly_Eyhmana.Zapisi_doprosov_v_Izraile.html>.
[10] Lagerschutz — «охрана лагеря» (нем.).
Охрана, являвшаяся частью «самоуправления» и состоявшая из узников.
[11] Семпрун
Х. Долгий путь. М., «Известия», 1989, стр. 56.
[12] «Быстрее! Быстрее! Быстрее!» (нем.)
[13] Франкл
В. Человек в поисках смысла. М., «Прогресс», 1990, стр. 133 — 134.
[14] Там же, стр. 134.
[15] «brama» — ворота (польск.).
[16] Леви
П. Человек ли это? М., «Текст», 2001, стр. 24.
[17] Семпрун
Х. Долгий путь. М., «Известия», 1989, стр. 41.
[18] Neuzugange — вновь прибывшие (нем.).
[19] Iwaszko T.
Deportation ins KL Auschwitz und Registrierung der Haftlinge. — Auschwitz. Nationalsozialistisches
Vernichtungslager. Staatliches Museum Auschwitz-Birkenau, 2008, s. 87.
[20] Не татуировались лишь заключенные,
граждане Рейха, узники, принадлежавшие к категории «воспитательного» ареста, а
также некоторые группы узников, оказавшихся в лагере в 1944 г.
[21] Кертес
И. Без судьбы <http://www.dolit.net/author/8887/ebook/32735/kertes_imre/bez_sudbyi/read/7>.
[22] Леви
П. Человек ли это? М., «Текст», 2001, стр. 40 — 41.
[23] Strebel B. Das
KZ Ravensbruck. Geschichte eines Lagerkomplexes. Padeborn, «Ferdinand
Schoningh», 2003, s. 191.
[24] Кертес
И. Без судьбы <http://www.dolit.net/author/8887/ebook/32735/kertes_imre/bez_sudbyi/read/11>.
[25] Семпрун Х. Долгий путь. М., «Известия»,
1989, стр. 37.
[26] Воспоминания Рудольфа Гесса. — В
кн.: Освенцим в глазах СС. Издательство государственного музея в Освенциме,
1979, стр. 56.
[27] Женщины Равенсбрюка. Под ред. Э.
Бухман. М., Издательство иностранной литературы, 1960, стр. 45.
[28] Hrdlicka M.
Alltag im KZ. Das Lager Sachsenhausen bei Berlin. Opladen, «Leske und Budrich»,
199, s. 71.
[29] Кертес
И. Без судьбы <http://www.dolit.net/author/8887/ebook/32735/kertes_imre/bez_sudbyi/read/11>.
[30] Schmutzstuck — отбросы, Schmuckstuck
— драгоценности (нем.).
[31] Агамбен
Дж. Homo Sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.,
«Европа», 2012, стр. 43.
[32] Семпрун
Х. Долгий путь. М., «Известия», 1989, стр. 111.
[33] Заключение по делу о злодеяниях
немецких захватчиков в городе Люблин // ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 107. Д. 8. Л. 304.
[34] «Петушок» (нем.).
[35] Визель
Э. Ночь. Рассвет. День. Трилогия. М., «ОЛИМП — ППП», 1993, стр. 56.
[36] Мачульский
В. Е. В застенках Маутхаузена (воспоминания узника концлагеря) <http://dspace.univer.kharkov.ua/handle/123456789/10875>,
стр. 12 — 13.
[37] Рольникайте
М. Я должна рассказать <http://www.libros.am/book/read/id/
145721/slug/ya-dolzhna-rasskazat>.
[38] Revier — больница (нем.).
[39] Puff — бордель (нем.).
[40] Акт обследования причин смертности в
лагере Штуттгоф // ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 106. Д. 2. Л. 12-13.
[41] Экхаут
Л. Это было в Дахау <http://www.e-reading.club/bookreader.php/150936/Van_Ekhaut_-_Eto_bylo_v_Dahau.html>.
[42] Акт судебно-медицинской экспертизы
по делу о немецко-фашистских злодеяниях в лагере Освенцим, 11 марта 1945 г. //
ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 108. Д. 11. Л. 1. 13 — 14.
[43] Экхаут
Л. Это было в Дахау <http://www.e-reading.club/bookreader.php/150936/Van_Ekhaut_-_Eto_bylo_v_Dahau.html>.
[44] Arztlicher Bericht // ГАРФ. Ф.7021. Оп. 104. Д. 1. Л. 515, 503, 489.
[45] Акт о преступлениях в Равенсбрюке //
ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 115. Д. 12 а. Л. 190.
[46] Акт обследования причин смертности в
лагере Штуттгоф // ГАРФ. Ф. 7021. Оп. 106. Д. 2. Л. 13.
[47] Strebel B. Das
KZ Ravensbruck. Geschichte eines Lagerkomplexes. Padeborn, «Ferdinand Schoningh»,
2003, p. 263.