Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2017
Карасев Леонид Владимирович — философ.
Родился в 1956 в Москве. Закончил философский факультет МГУ им. М. В.
Ломоносова, доктор философских наук. Автор многих книг и статей, посвященных философии
и филологии, в том числе: «Гоголь в тексте» (2012), «Достоевский и Чехов.
Неочевидные смысловые структуры» (Москва, 2016). Постоянный автор «Нового
мира». Живет в Москве.
Название выглядит как будто странно, во всяком случае, непривычно. Однако именно такое словосочетание ближе всего передает смысл того, о чем пойдет речь: не перевод с одного языка на другой (будь то язык разговорный или технический), а перевод как принцип или способ переноса реальности мира в реальность языка. Оставляя в стороне фундаментальный вопрос о подлинности существования мира и предполагая, что он все-таки существует, я сосредоточусь на самой возможности превращения одного в другое, на переводе (уже в прямом смысле слова) материального мира в область идеальных значений.
Мир, который видит человек, состоит из вещей, пространств и действий. Вещи отличаются друг от друга тем, что имеют разный размер, форму, окраску и текстуру. Вещи могут находиться в покое, могут двигаться — быстро или медленно, с остановками, вверх или вниз, вперед или назад, по кругу и пр. Движение вещей возможно благодаря трехмерности пространства, то есть — в широком смысле — пустоте, в которой вещи пребывают. Это пространство может быть освещено, затемнено, в нем может быть холодно или горячо, оно может быть наполнено различными звуками и запахами и т. д.
Для того чтобы описать какое-либо событие реального мира (например, падение камня в воду) с помощью звуков, слов, необходимо перевести событие, произошедшее с вещью в реальности, в событие языка. И слово «перевести» здесь оказывается самым точным. Нам только кажется, что язык описывает мир, на самом деле он его переводит, делает своим достоянием, собственно собой — языком. Наша речь, наши высказывания, вопросы и суждения есть результат сложного (иногда простого) процесса перевода «предложений», «высказываний» реального мира на язык человеческих слов, из которых строится структура, повторяющая и, условно говоря, изображающая вещи и отношения между ними.
Можно задаться вопросом, почему, скажем, во французском языке обычно сначала называется то, о чем говорится, а затем идет прилагательное, указывающее на его особенности (вино красное, вино белое), а в русском языке все обстоит ровно наоборот — красное вино, белое вино? Казалось бы, какая разница, что идет сначала, а что потом — сначала вещь и ее признак или наоборот; ведь в любом случае дается полная картина предмета.
Разница есть, и весьма значительная. Она состоит в различиях в умственной установке, в самом подходе к способу описания вещи («лес темный» и «темный лес») и, соответственно, в различии взгляда на мир: в нашем случае речь идет о способе перевода «языка» действительности на язык человека.
В самом деле, что важнее: сначала обозначить факт наличия вещи, а затем ее описать, или сначала отметить свойства, а затем уже назвать саму вещь или событие. С точки зрения прагматики и логики предпочтительнее выглядит первый вариант — вещь называется первой, свойства указываются потом; ведь если нет вещи, то нет и ее свойств, и никак не наоборот. В этом смысле такой тип описания может быть обозначен как «рациональный», или «философский», сначала — предмет, затем его свойства.
Второй тип связан с непосредственностью чувственного восприятия, с вниманием к подробностям, деталям. Это — тип «эмоциональный». Здесь хорошей иллюстрацией будет различие в восприятии мира ребенком и взрослым. Первый чаще обращает внимание на свойства вещей, тогда как второй в основном нацелен на сами вещи. Другое дело, что никаких оценочных выводов из этого противопоставления не следует, поскольку исправно работают оба способа восприятия и описания, а разница в полсекунды, которая в разговорной речи отличает один тип описания от другого, серьезных последствий не имеет. В литературе описания «эмоционального типа» могут быть гораздо более длинными, но в художественном тексте прагматики нет по определению; поэтому для читателя «отсроченное» знание о вещах и событиях, свойства которых называются раньше самих вещей, значения не имеет: какая бы стрельба ни шла в тексте, в читателя никто стрелять не будет.
Интересно, что если тип описания, в котором сначала упоминается предмет, а затем даются его свойства, выглядит как вполне рациональный (в том же французском языке), то в русском языке тот же самый принцип выглядит иначе. Рациональность, логика куда-то исчезают, а высказывание приобретает эмоциональный и даже поэтический характер: «дорогой длинною и ночью лунною».
Возвращаясь к теме перевода реальности мира в идеальную реальность языка, можно увидеть сам мир как язык, как, своего рода, высказывание, которое именно по этой причине и может быть переведено на язык человека и состояться в нем именно как высказывание.
Язык состоит из произносимых звуков и соответствующих им — в большей или меньшей степени — букв, из которых складываются имеющие смысл слова и высказывания.
А что же мир реальности? Можно ли сказать, что он состоит из элементов, соответствующих буквам человеческого языка? Разумеется, нет, поскольку количество элементов, из которых состоит мир, во множество раз превышает число букв. Поэтому человеческий язык, понятый как структурный принцип, этими элементами не интересуется, а использует небольшое число букв или звуков для того, чтобы с помощью их комбинаций изображать неисчислимое количество вещей мира. В этом смысле мир предстает как огромный набор вещей-иероглифов, которые можно перевести с помощью ограниченного числа звуков и букв и пользоваться ими при описании вещей и событий.
Впрочем, иероглифичность мира можно понять и иначе. Вещи и действия можно представить как слова мира, как нечто, переводимое с помощью человеческих слов-обозначений. Да и вообще между иероглифами и буквами, с помощью которых равно успешно осуществляют себя японский и английский языки, есть лишь одно различие: иероглифы похожи (более или менее) на вещи, которые они изображают, а слова (за исключением явных звукоподражаний) не похожи. В этом смысле иероглифы не являются идеальными знаками в том значении, которое придавал этому термину Фердинанд де Соссюр с его фундаментальным тезисом — «Знак произволен». Иероглиф очевидно не произволен, в нем в значительной степени присутствует образ обозначаемой им вещи. Другое дело, что, будучи правым в принципе, в идеале, Соссюр недооценил количество слов, которые со временем появились в языке в ходе его постепенного развития: от прямого звукоподражания — к словам, в которых исходное звукоподражание упрятано так глубоко, что сразу его и не заметишь. Так что если подходить к делу не предвзято, то нужно сказать, что тезис «Знак не произволен» имеет такое же право на существование, как и соссюровский: просто тут речь идет о той области языка, которая использует принцип звукоподражания или же подражания форме, свойствам вещей. И область эта вовсе не маленькая, а весьма обширная.
Вещи, пространства и действия мира — как слова: имена существительные, прилагательные, глаголы. Камень, вода, небо; маленький, глубокий, быстрый; падает, течет, дует… Но когда мы соединяем слова вместе, а именно это и происходит в жизни мира, то получаются предложения, совсем короткие — двусложные — и более сложные, в которых задействовано несколько вещей, пространств и действий. Событие, случившееся с вещью в пространстве возможных событий, — это высказывание, предложение, которое можно перевести на человеческий язык, воссоздав структуру этого события-предложения в поле значений, то есть в поле идеальных структур языка.
И тогда событие мира — камень упал в воду, раздался всплеск, пошли круги по воде, камень ушел в глубину — становится событием языка. «Камень упал в воду», «Пошли круги по воде», «Камень ушел в глубину» — везде язык четко следует за реальностью, переводя ее пространственно-вещественную определенность в область идеальных значений.
Но что такое «камень упал в воду», как не утвердительное высказывание, взятое, переведенное из реальности мира в реальность языка? И тогда возникает вопрос: а может быть, кроме утвердительных предложений в мире есть что-то вроде отрицательных или вопросительных предложений-высказываний?
При всей необычности, непривычности такой постановки вопрос имеет смысл. Во всяком случае, само пространство смысла дает возможность двигаться в этом направлении, оно приглашает войти в него, с тем чтобы либо идти дальше, либо упереться в стену невозможного. Полезно не только первое, но и второе, поскольку становится понятно, что какие-то возможности на сегодняшний день исчерпаны или еще не проявлены и стоит пойти туда, куда пойти хотя и не предлагают, но и не запрещают.
Пойдем. Что означает «нет», или что означает «не произошло» в мире реальности?
Ровно это и означает. Вещь, которой было уготовано событие, которая сама должна была стать событием, им почему-то не стала: что-то помешало, оборвалось, не сошлось.
Камень упал со скалы над озером. Он должен был упасть в воду, но каким-то образом застрял посередине скалы и воды не достиг. На языке мира — это отрицательное предложение, сообщающее о некой неправильности или неудаче. Камень не упал в воду, хотя почти со стопроцентной вероятностью упасть в нее был обязан: так возникает отрицательное предложение «Камень не упал в воду». По сути, это касается всех вещей мира, которые по каким-то причинам не исполнили того, что должны были исполнить, и таким образом перешли в рубрику отрицаний самих себя или положенных им действий.
Если с утвердительными и отрицательными предложениями в языке мира все более или менее понятно, то возникает вопрос: «А возможны ли здесь высказывания вопросительные»? Вопрос как таковой, в самом широком понимании, означает сомнение или неосведомленность о вещи или событии, которое должно с ней произойти. В этом смысле вопрос как модальность относится к разряду будущего времени, это предположительное знание о том, что представляют собой вещи и что может или должно с ними произойти. Вопрос о том, что будет завтра, открыт и для мира, и для человека, и мир и человек не знают наверняка, что будет завтра. Так что старинный вопрос о том, взойдет ли завтра солнце, не является пустым и указывает на то, что мы имеем дело с демоном вероятности: может быть, взойдет, а может быть, и нет.
Что касается вопросов к прошлому, то здесь, пожалуй, человек менее осведомлен, чем мир, и потому задает много вопросов и миру и себе самому. Мир, если говорить гегелевским языком, как развертывающаяся, самоосуществляющаяся идея, не имеет вопросов к прошлому: он сам вырос из прошлого и знает его наизусть. Что же касается будущего, то здесь все-таки есть некоторая степень неопределенности, возможности движения в ту или иную сторону.
Для нас же прошлое так же неопределенно, как и будущее. Незнание, непонимание того, что происходило с нами на протяжении тысячелетий, беспокоит, напрягает, заставляет задавать прошлому все новые и новые вопросы. Однако эти вопросы парадоксальным образом опять-таки встраиваются в линейку будущего: ответа сейчас нет, он возможен лишь в перспективе, в том времени, которое пока еще не наступило.
И еще — о предложениях восклицательных. Есть ли они в мире?
Похоже, что есть. Удар грома, следующий после вспышки молнии, или извержение вулкана (да и вообще все громкое, неожиданное, резкое) вполне могут быть представлены как восклицания.
Есть здесь гиперболы и литоты. Если вещь по каким-то причинам значительно превосходит положенные ей размеры, то ее, условно говоря, можно назвать «гиперболой». И наоборот, вещь, имеющая меньшие, чем обычно, размеры, попадет в разряд литот или так называемых «обратных гипербол».
А вот метафор в мире нет. Принцип переноса смысла по сходству есть только в языке. И этим язык человека принципиально отличается от «языка» мира. Для подобного переноса потребна инстанция, именуемая «сознанием», способным сопрягать различные, но чем-то похожие друг на друга вещи.
Само собой, все высказанные соображения не более чем придуманная конструкция, однако, как кажется, некоторый смысл подобная конструкция все же имеет. Во всяком случае, она показывает, что мир, который нас окружает, может быть представлен в виде пространственно-вещественного языка, состоящего, как положено, из слов и высказываний. Так что человеческом языку есть на что опереться, когда перед ним встает проблема перевода реальности мира в реальность идеальных значений.
Вернемся к тому, с чего мы начинали: к модусу перевода вещей мира в мир значений языка. Как и в случае с вопросом о реальности/нереальности мира, которого я коснулся в начале этих заметок, так и в случае проблемы происхождения языка ничего определенного сказать нельзя. Как возник язык — разом или постепенно — никто не знает и, скорее всего, не узнает. Поэтому в нашем случае продуктивнее просто признать факт наличия языка и рассматривать те механизмы, с помощью которых осуществляется перевод одной реальности в другую.
Что-то в вещах может привлечь к себе особенное внимание и стать знаком вещи: в одном случае — это звук, в другом — форма, в третьем — цвет, в четвертом — запах и т. д. Это свойство, особенность и становится достоянием языка: теперь оно обозначает всю вещь. А затем этот исходный смысловой импульс приводит к созданию новых значений, связанных с первоисточником напрямую или опосредованно, — а это уже десятки или даже сотни слов. Причем нередко бывает так, что похожие друг на друга звуки мира в языке могут закрепиться за совершенно разными словами.
Английское слово «squiгrel» (белка) и русское — «скворец». Внешне друг на друга белка и скворец совсем не похожи. Зато очень похожи звуки, которые они издают, — своего рода «скворчание». Именно это свойство оказалось главным для обозначения этих животных и закрепилось в языке.
То, что язык начинается со звукоподражания, — общее место. Другое дело — понять, как именно действует механизм перевода какого-либо звука в поле языковых значений, создавая линейку связанных с исходным звуком слов.
Я возьму один пример, с тем чтобы показать, как работает этот механизм. Папская булла и пузыри, поднимающиеся со дна озера или болота. Что тут общего? Общим является то, что печать, скрепляющая папскую буллу («bulla»), и пузырь («bulla») имеют круглую форму. В одном случае это шар, в другом — плоский круг или «шарик». В русском языке слова «пузырь» и «пузо» также обозначают что-то шарообразное или округлое, однако с исходным «бульканьем» они не связаны, здесь если говорить о звукоподражании, то его, возможно, следует отнести к тем звукам, в том числе и не совсем приличным, которые «пузо» производит. Впрочем, и в русском языке исходное «бл» в значении «круглый» также присутствует. Раньше вместо слова «круглый» использовались слова «облый» и «воблый», которые перекликаются со словом «булла», а другое обозначение живота или пуза — «брюхо», вероятно, идет от отправного звука «бул». В средневерхненемецком и новом верхненемецком языке слова «briustern» и «Brausche» означают соответственно «набухать» и «шишка», то есть что-то округлое. Мы говорим: «в животе бурлит» и «вода бурлит». Фасмер выводит глагол «бурлить» (а также слово «буря») из звукоподражания, не уточняя, что именно он имеет в виду. Если речь идет о бурлении кипящей жидкости или бурлящей воде, то мы опять-таки возвращаемся к звукам, которые издают водяные пузыри-буллы. В английском языке также есть слова, восходящие к булле. Это «bubble» («пузырь», «пузырек»), «bladder» («пузырь», «мочевой пузырь»), «bleb» («пузырь», «пузырек воздуха», «волдырь»), «blowhole» («дыхало», «пузырь», «вентилятор»). Это относится и к словам «belly» («брюхо») и «bellows» («воздуходувные или кузнечные мехи»).
К пузырям-буллам человек вообще всегда относился с особенным интересом. Достаточно вспомнить знаменитое «homo bulla», вошедшее в состав жанра «vanitas» (суета, тщеславие) в аллегорическом натюрморте эпохи барокко — жизнь человека как мыльный пузырь, который может лопнуть в любой момент: «Цвел юноша вечор, а ныне…»
Однако важно то, что не только благодаря своей круглой или шарообразной формой пузыри-буллы вошли в языковое поле, породив вокруг себя множество слов в разных языках. Все дело в том характерном звуке, который они издают, поднимаясь на поверхность. Именно «бульканью» принадлежит здесь главная роль. Все началось с чисто подражательных звуков, из которых вышли, если брать русский язык, такие звукоподражательные слова, как «бултыхаться», «булькать» и уже упоминавшиеся «бурлить» и «буря». Сюда же можно отнести и французское слово «бульон» — во время кипения бульон действительно издает булькающие звуки и со дна кастрюли поднимаются пузырьки. То же самое относится к словам «болтать», «взболтнуть» и «болтушка». В первом случае речь идет о перемешивании чего-то жидкого, во втором — о каком-либо растворе или жидкой пище. В английском языке есть слова, которые также напрямую отсылают нас к теме смешивания, перемешивания («to blend», «blend», «blender» — «смешивать», «смесь», «блендер») и кипящей воды, то есть к бульканью и кипению — глагол «to boil» («кипеть») и «boiler» («котел» — место, где кипит вода).
Однако звукопоподражанием дело не заканчивается: подключается форма предмета. И теперь большинство круглых или шарообразных, похожих на пузыри-буллы предметов обозначаются тем же самым звуком. Это та самая папская «булла» с круглой печатью, слово «бульвар», которое идет от голландского «bolwerk» (крепостной вал, то есть насыпь, имеющая округлую форму).
И далее — множество слов, которые к звуку «бул» уже никакого отношения не имеют, они берут у «буллы» только ее округлую или шарообразную форму. Что общего у бульдозера с пузырями? То, что бульдозер — это машина, предназначенная для разгребания грунта и в том числе камней-булыжников. «Булыжник», или «булыга» — это камень округлой формы. Здесь же окажется и «баллон» — большой воздушный шар или камера автомобильного колеса.
Еще несколько слов, на которые «булла» перенесла значение округлой формы: слово «булка» (от французского «boule», «balle» — «шарик», «мякина», «булочка»; Фасмер также допускает связь с русскими словами «булава» и «булдырь») и «буланжерия» («boulangerie» — «булочная»), слово «балкон», идущее от голландского «balc» или немецкого «Balken» (балка — круглое в срезе бревно), английские слова — «ball» (шар), «bowling» («боулинг») и «bullet» («пуля»); здесь же и придуманное русское слово «буллит» (хоккейный пенальти), которого нет в английском языке. Слово «блок» обозначает устройство, которое состоит из круглого диска с перекинутым через него тросом. Возможно, и слово «блокада» следует отнести в этот же разряд: «блокировать» — значит окружить со всех сторон. Здесь же окажется и слово «болван», которое кроме всех прочих значений имеет также и такие варианты, как «глыба» и «болванка», на которую натягивают парик, то есть опять-таки речь идет о чем-то шарообразном.
От «буллы-пузыря» идут и такие слова, как «булава» и «булавка», а также «волдырь», или «болдырь», на английском «blister», на немецком «Blase». В первом случае причиной для такого рода наименования послужили шар или шарик на одном конце или посередине, во втором — круглая форма болячки. В этом же ряду окажутся и имеющий форму кольца «бублик», и «бульба»: в украинском языке — округлый клубень растения, в русском понимании — картошка. В отличие от клубня, представляющего подземную часть растения, клубника растет на воздухе, однако ее название идет от той же самой звуковой основы.
Слово «bаll» в английском кроме значений «мяч» и «шар» также имеет значение «клубок», «ядро», «комок». Однако это слово не остановилось на шарообразной форме предмета и пошло дальше, как и в русском языке, к обобщению и отвлеченным значениям. Черные и белые шары, которые раньше бросали в корзину при защите диплома или диссертации, со временем превратились просто в «баллы» (то есть цифры), которые выставляются соискателю. А затем эти баллы ушли в метеорологию, в шкалу, определяющую мощь урагана на море: шторм силою в пять или десять баллов. Баллами стали измерять и выступления спортсменов, и исходный водяной пузырь окончательно затерялся в событиях, которые по своей форме и звуку на него были совершенно не похожи. Например, в английском языке слово «ball» помимо всего прочего означает «удар», то есть обозначает действие, которое круглой формы не имеет. И далее — слова, образованные с добавлением других: «футбол», «баскетбол», «гандбол», «волейбол» и т. д.
Более чем вероятно, что к «булле» имеют отношения такие слова, как «балясина» и «баллюстрада». И то, и другое идет от итальянского «balaustro» («столбик»), далее от греческого «balaustion», что означает «цветок граната» (на арамейском «balatz» — «цветок дикого граната»). «Балясина» — это фигурный, обычно пузатый, круглый в сечении столбик. Откуда здесь взялся цветок граната? Все дело в том, что этот цветок растет из самого плода, и, когда он отцветает, на гранате остается подобие короны, которая очень похожа на шести-лепестковый цветок и по размеру близка к размерам самого недозрелого плода. Если взять два таких молодых граната и соединить их вместе, корона к короне, мы получим форму, похожую на балясину. Что же касается самого граната, то это шар, и, следовательно, присутствие в слове, описывающем эту форму, исходного звука гипотетически допустимо.
В то же время не обязательно интересующий нас исходный звук даст слово, связанное с пузырями и водой. Например, английское слово «bull» (бык), да и само русское «бык» являются звукоподражательными, но подражают они не бульканью, а реву, который издают быки. Сходным образом образованы слова «пчела» (древняя форма «бьчела») и «букашка». То же самое можно сказать о слово «bulbul», которое пришло в европейские языки из персидского, где оно означает «соловей». В данном случае слово подражает не бульканью воды, а звукам, издаваемым соловьем (другое дело, что само обозначение соловья-булбула может восходить к бульканью).
Возможно, к пузырям и воде имеют отношение названия двух цветов — голубого и белого. Это не более чем гипотеза, однако определенная логика в ней присутствует. Во всяком случае, других вариантов, которые бы объясняли, откуда изначально идут обозначения этих цветов, я не знаю. Речь идет, как, впрочем, и в предыдущих случаях, не столько об этимологии, сколько об онтологии слова, о той реальности внешнего мира, которая позволила слову состояться именно в том виде, в котором оно состоялось, во всяком случае, в своей корневой основе.
Что в мире имеет выраженный голубой или синий цвет? Небо и вода. Размер здесь имеет значение: голубизна цветка цикория уступает громаде голубого неба или моря. Однако небо для первобытного ума — предмет отвлеченный: ни потрогать, ни взять в руки, чтобы рассмотреть поближе. Можно населить небо мифическими персонажами, но брать его цвет для обозначения «голубого» язык не станет.
Другое дело — голубая вода. По своим масштабам море или большое озеро не уступают небу. И, самое главное, эту голубую воду можно трогать руками, в ней можно плавать и даже пить ее. Никто из лингвистов не знает происхождения слова «голубой»: «blue» на английском, «bleu» на французском, «Blau» на немецком, «blu» на итальянском, «blar» на исландском, «блакитный» на украинском и т. д. Обычно слово «голубой» ведут от слова «голубь», однако это проблемы не решает. Возникает вопрос: а почему голубь назван «голубем», а не как-либо иначе? И то же самое с «голубикой».
Еще раз напомню, что речь идет лишь о предположении, однако в онтологическом плане связь голубого цвета того же голубя с голубым цветом воды вполне допустима по той причине, что ничего другого голубого и вместе с тем большого, как море или озеро, в природе нет. В таком случае исходный звук «буль» или «бл» окажется материалом для обозначения голубого цвета и в преобразованном виде станет корневой основой для соответствующих слов во многих языках. Здесь решающая роль принадлежит логике метонимии: смысл переносится по факту смежности, а не сходства, как в метафоре. Логика переноса здесь такая: булькающие пузыри находятся в воде, а вода имеет голубой цвет. Для языка такой смежности вполне достаточно, чтобы образовать слово и успешно им пользоваться.
То же самое, возможно, относится и к слову «белый»: «blanc» на французском, «blanco» на испанском, «alba» на латинском, «bianco» на итальянском, а также корень «бел» во всех славянских языках. Все так же, как и в случае с голубым цветом. Белого цвета — так, чтобы его было много, в природе нет (снег мы по понятным причинам не рассматриваем, человек появился в теплых краях). Облака бывают белыми, но они, как и небо, для первобытного ума незначимы, поскольку находятся вне зоны практического интереса, к тому же они могут иметь самый разный цвет. Зато морская или озерная пена, которую гонят к берегу волны, не только имеет белый цвет, но и сама состоит из маленьких пузырьков-булл.
Что в природе блестит? Солнце? Но на солнце нельзя смотреть, а на закате или восходе оно розовое или красное.
По-настоящему — под лучами солнца — может блестеть только вода и кипящая в ней пена. Белая, блестящая, искрящаяся пена: для метонимического переноса при обозначении цвета этих свойств вполне хватит. Такая же картина и в случае воды, находящейся в кастрюле: в момент закипания вода очевидно белеет, а если в ней что-то варится, то появляется белая пена. Собственно, в английском языке кроме слова «white» есть и глагол «to bleach» (отбеливать) и существительное «bleacher» (отбеливатель); ср. с русским «блеск».
Слова «белый» и «болото» имеют общий корень. На литовском языке «болото» — это «bala», а «белый» — «baltas». И дело здесь не в том, что болото белое (оно ведь не белое, а зеленое), а в том, если говорить об онтологии языка, что со дна болота поднимаются пузыри и издают характерные и весьма громкие булькающие звуки. Сами же пузыри, появляясь на поверхности, имеют светлый оттенок, а в воде речной или морской, если смотреть сквозь ее толщу, пузырьки вообще белые. Еще раз напомню, что речь идет не об этимологии слов, а об их онтологии. Возьмите любой этимологический словарь, и там против подавляющего числа слов (речь опять-таки о происхождении) будет стоять либо «темное слово», либо вообще ничего стоять не будет. Исключения составят лишь явные звукоподражания: «жук», «храп», «плеск», «щелк», «треск», «визг» и т. д. И это понятно, поскольку этимология по большей части занимается уже готовыми словами, их историей, в нашем же случае речь идет о моменте возникновения слова — слова без истории.
Другое дело, что в языке действительно существует множество слов, происхождение которых установить невозможно в принципе. Это слова, не связанные с исходными звуками, слова «договорные», которые появляются значительно позже, например, слова-обобщения, абстрактные понятия и др. Вот тут принцип Соссюра по большей части работает — здесь знак действительно произволен.
Подведем итоги. Исходным импульсом для языка является звук, связанный с той или иной вещью или действием. То, что язык начинается с подражания звукам, — общее место. Однако вся проблема в том, каким именно образом исходный звуковой импульс порождает новые значения. Звук входит в корневую основу слов, которые образуются по принципу смежности, заимствуя затем и другие свойства одной и той же вещи — ее форму, цвет, вес, твердость, фактуру или запах. Таким образом, сохраняя в корневой основе исходный звук, «помня» об этом первичном звуке, язык выстраивает линейки слов, которые к самому звуку никакого отношения не имеют. Так, например, уже упоминавшееся слово «болтать», кроме значения «взбалтывать», размешивать что-либо жидкое, имеет также значение совсем другого рода, с жидкостью не связанное, — «болтать языком» значит безостановочно и бестолково говорить (здесь же русское слово «балаболить» и английское «blah blah blah»). И сюда же идут экзаменационные «баллы», слово «баллотироватся», «баллы», которыми измеряют силу шторма, «Билль о правах» (вообще любой важный документ-билль). Все это слова, в которых осталась исходная звуковая основа, но сами обозначаемые этими словами вещи уже ни на какие пузыри не похожи.
Возможно, взятый нами исходный первичный звук стал корневой основой множества самых различных слов по той причине, что был по-настоящему важен для человеческого ума в его начале. Гром, прогремевший над головами первых людей, или вспышка внутреннего света — никто не знает и не скажет, как именно возник разум. Важно то, что в какой-то момент существо, которому суждено было стать человеком, им стало. А это означает, что случилось нечто невероятное. Некто вдруг осознал, что он — это одно, а мир — это другое, то есть «Я» — это одно, а «Мир» — совсем другое. Животное воспринимает мир как должное. Человек — по-другому: потрясенное открытием самого себя сознание начинает осваивать мир, в котором все представляет собой загадку или проблему. Почему ночью темно, а днем светло? Потому что днем светит солнце? Но тогда что такое солнце, вернее, что это за существо? И кем является ночное светило, и почему оно все время меняется? Как быть с тем, что небо находится наверху, а земля внизу, под ногами. Их кто-то разделил, раздвинул? Вопросов — сотни, и все нужно объяснить, и это не любознательность, а насущная потребность существа, неожиданно для себя ставшего человеком.
Вода имеет для человека (и, соответственно, для языка) особое значение сразу по нескольким причинам. Мы чувствуем в воде близкую нам среду, так как наши прародители когда-то из нее вышли, и сами мы больше, чем на половину, состоим из воды. В водной среде в утробе матери находится ребенок, и затем, после рождения и на всю жизнь, его потребность в воде остается первостепенной: от жажды человек умрет во много раз быстрее, чем от голода. И если последнее вполне осознается, то все остальное относится к области интуитивных ощущений, которые тем не менее не теряют своей силы при выборе смысловых приоритетов.
Если представить себе все мыслимые среды, в которых может находиться человек, то, по сути, их будет всего две: воздух и вода. Как бы высоко мы ни забирались и как бы глубоко ни спускались, двигались быстро или медленно, в жаре или в холоде, мы все равно будем оставаться в пустоте воздуха. Конечно, такая «пустота» относительна, однако для первобытного ума это действительно пустота, особенно когда речь идет о ее сопоставлении с водой. Только погружаясь в воду, человек оказывается в действительно иной среде и испытывает ощущения, которых он лишен на суше. Он плотно окружен подвижной, плещущей, бурлящей, булькающей водой и чувствует, что его тело стало легким и совершает движения особого рода. Таким образом, статус воды и производимых ею звуков, в силу перечислявшихся ранее причин, оказывается чрезвычайно высоким, и это не проходит незамеченным для языка: он берет один из ключевых звуков (идеальный случай здесь — это брошенный в тихую воду камень и расходящиеся по ней круги) и кладет этот звук в корневую основу слов, большинства из которых еще не существует, но которые предполагаются быть таковыми в будущем.
Чтобы понять начало языка, его онтологию, нужно (не я первый об этом говорю) обратить внимание на исходный звуковой лексикон, на то, с чего начинаются первые слова. Раскат грома, плеск волн, бульканье пузырей, шипение змеи, звук сыплющегося песка, рев быка, жужжание жука и множество других исходных звуков, включая сюда и, возможно, в неожиданной для нас важности, звуки, производимые человеческим телом. На основе этого исходного звукового лексикона можно прояснить начало многих «темных» слов, а также слов, происхождение которых на сегодняшний день не имеет никакого объяснения. Это — самое начало языка; языка как перевода реальности мира в реальность мира значений.